Кладовщица (Рассказ)

Евгения Михайловна Трубецкая, наша кладовщица, работала всю жизнь на Мосфильме – кажется ассистентом режиссёра. Теперешний её склад находится в десяти ступеньках вниз от моего торгового зала.
У Евгении Михайловны гордый профиль, сильно провисшие, в     художественном диссонансе, нижние веки, умопомрачительной величины глаза, цвета бледно-голубого топаза, и чуть спущенные, словно флаги на безветрии, уголки губ.
Сидит она на бутафорском троне, обитом синтетическим немецким бархатом, и заведует, в основном, тканями. Она пьёт «Мюллер» из бюргерской кружки с причудливой крышкой, и курит «Беломор». Сколько лет ей, не знаю – неприлично спросить такое у эдакой дамы, но предполагаю, что работала она ещё у Ханжонкова.
Она почти не выходит из своего тканевого будуара и честно знает, где и какой рулон у неё хранится.
Работает она в нашем магазинчике лет десять без отпуска. В отпуск не хочет – скучает по тканям, которые есть у нее на складе. Другой товар её не волнует. Она к нему не прикасается, или прикасается с презрением, надев резиновые перчатки.
Зато в любую незначительную фразу, в ничего не обозначающий бабский разговор она обязательно находит предлог вставить названия своих фетишей. Например: «У моей приятельницы Зиночки Рубинштейн до сих пор матовый блеск на лице, словно как у тайваньского габардина». Или: «Этот мой последний ухажёр дырчато-прозрачен в душе, но несколько жестковат – как корейская тюль в сеточку».
А когда мы с покупателем идём выбирать ткань, и я говорю: «Можно нам вот эту? Молодой человек хочет прикупить рулончик для пошива приличной партии сумок…» «Норочка, - уточняет Евгения Михайловна, затягиваясь «Беломором» и  отпивая пиво из волшебной кружки, - Запомните, милочка, это не «это», а кирза – суровая, отбеленная». Я смиренно опускаю ресницы.
С каким драгоценнейшим кайфом она говорит «двунитка», «креп-сатин»,  «бязь». Но особенно «мадопалам».
Евгения Михайловна только единожды сделала мне суровое внушение. «Что тебе, Нора?» - спросила она, когда я спустилась к ней за товаром. «Мне текстильные джазовки, Женечка Михайловна».
Ну, во-первых, джазовки, это не ткань, а обувь для танцев, сшитая из ткани. И следовательно – товар низшего порядка. А во-вторых, она мне строго говорит: «Никогда не произноси слово «текстильные»! Это вульгарно и безграмотно. Можешь просто говорить – х/б».
Я знаю, что зимой на её склад будет заметать снег. Окна, вставленные ещё пленными немцами, не ремонтировались с тех пор. Они, окна, очень сложной конфигурации – арочные, да ещё с прибамбасами.  Их ремонт очень дорог – хозяин никогда на это не пойдёт. Евгения Михайловна будет заботливо укрывать драгоценные рулоны тканевых фетишей целлофаном и мешковиной. А сама наденет шубу очаковских времён – норковую, милого фасона. На этой шубе по ночам спят её белые, или белые с рыжим, коты.
На руки Евгения Михайловна наденет митенки. И непременно перстень с изумрудом.