Петя Викентьев присутствовал при расстреле только раз в жизни. В марте 1952 года он уже заканчивал службу в конвойных войсках НКВД, где числился отличником боевой и политической подготовки, когда однажды ночью его отделение подняли по тревоге и отправили конвоировать несколько человек, приговоренных к расстрелу.
Рядом с Петей шел подросток лет шестнадцати с белым от ужаса лицом. Он беззвучно открывал и закрывал рот, словно хотел закричать и не мог. Около паренька с трудом передвигалась молодая женщина, босая, в грязном платье, зябко стягивающая на плечах рваный пуховый платок. Остальных Петя рассмотреть не мог – в ряду конвойных он оказался замыкающим..
Расстреливали во дворе котельной. Под выщербленной стеной снег смерзся бурыми глыбами, а из открытой двери эти глыбы еще подсвечивал алый отблеск. Апокалиптическая картина запомнилась Пете навсегда.
Когда последний из приговоренных затих после выстрела сержанта, добивающего раненых, солдатам приказали затащить трупы в котельную. Петя с напарником, весельчаком и балагуром Васькой Мордвиновым, который подозрительно притих и кусал губы, брал неожиданно тяжелые тела за руки и за ноги и закидывал их в огненный зев печи. Он взмок уже через пару минут – и от трудной работы, и от жара, который шел от гудящего пламени. Последней оказалась та самая женщина в пуховом платке. Платье задралось, обнажив худую ногу в черных кровоподтеках и дырявые мужские кальсоны, неровно обрезанные на уровне коленей. В огне тело задергалось и затрещало, как сырое полено. Васька, давно уже издававший горлом странные звуки, развернулся – и его вырвало прямо на гору угля. Кочегар, орудовавший в зеве печи огромным ломом, заменявшим ему кочергу, молча подал Василию железную кружку. Стуча зубами, Мордвинов выпил теплую воду, захлебываясь и проливая ее на гимнастерку.
Через неделю Вася повесился – ночью, на турнике во дворе. Никакой записки самоубийца не оставил, поэтому отделение долго трясли особисты. Со временем все успокоилось, но тела, корчившиеся в адском пламени, еще долго снились Пете по ночам.
Тем не менее, от своего желания поступить на службу в органы госбезопасности Петя не отказался. Отработав после армии еще три года оперуполномоченным, он поступил в Высшую школу МГБ СССР, затем в аспирантуру. Викентьеву повезло – он счастливо избежал чисток, прокатившихся по “органам” после смерти Сталина и падения Берии. И накрепко усвоил основное правило: нигде никогда не светиться.
Работая в пятом управлении КГБ, Викентьев с самого начала стал подбирать себе “верных людей”, которые должны были выполнять за него всю черновую работу. Лучше всего на роль исполнителей подходили простые ребята из рабочих или крестьянских семей, неустроенные в быту и в жизни, но страстно желающие вырваться из того слоя общества, который их породил. Такие рыли землю носом, стараясь выслужиться, заработать очередную звездочку на погоны – и тем самым раскрывали Викентьеву свои слабости и пороки. Они нередко переступали закон с его устного согласия , тем самым попадая в зависимость от Викентьева. Тот по-отечески их успокаивал, но никогда не забывал попросить подробный отчет, который скрывался в недрах его личного сейфа. Обладая острым умом и работая на перспективу, Викентьев не упускал возможности поставить себе в заслугу операции по обезвреживанию “антиобщественных элементов”, которые разрабатывал и проводил его отдел.
Особенно удачными оказались для Викентьева шестидесятые и семидесятые годы. Отлов диссидентов, возмущенных вводом советских войск в Чехословакию, и евреев, собирающихся в Землю Обетованную и прилипавших по вечерам к “Спидолам”, принес Петру Васильевичу сначала звезды подполковника, а затем и полковника.
Викентьев к этому времени обзавелся солидным брюшком, вставными зубами и блестящей на солнце “хрущевской” лысиной.
Он не жаловался на жизнь. Удачно женившись в свое время на вдове довольно высокого партийного чина, успевшего пустить себе пулю в лоб до ареста по обвинению во взяточнистве, Викентьев стал обладателем не только красивой и хозяйственной жены, но и отличной четырехкомнатной квартиры на Васильевском острове, коллекции драгоценностей стоимостью в сотни тысяч рублей, нескольких картин, которым впору было висеть в Русском музее, а не в частном жилище и – самое главное – связями на самых вершинах власти.
Пристроив сводную сестру от второго брака матери за офицера из Третьего Главного Управления КГБ, Викентьев вздохнул спокойно. Эта красотка в свое время принесла ему немало неприятностей, могущих обернуться очень серьезными последствиями. Он был старшее ее на десять лет и достаточно долго не обращал внимания на глуповатую неуклюжую девчонку, открывавшую дверь, когда он навещал мать. Но к шестнадцати годам Люда расцвела, превратившись в настоящую русскую красавицу. У Викентьева как-то быстро вошло в привычку хлопать сестру по высокому крепкому заду, вроде бы в шутку щипать ее за полные бедра. Люде это нравилось – она все время вертелась около Петра, задевая его то локтем, то коленом.
Однажды, выпив слишком много на очередной годовщине смерти отца, Викентьев остался ночевать в квартире матери – на диванчике в проходной комнате. Проснулся он от того, что чья-то ладонь шарила под простыней по его телу. Не раздумывая долго, Петр протянул руку вперед, нащупал толстую Людкину косу, ухватил ее в кулак и потащил сестру к себе…
Через два месяца рыдающая Люда сообщила Викентьеву, что беременна.
Тогда Петр всерьез испугался – первый раз в жизни. Он делал прекрасную карьеру, на днях получал очередное звание, так что история с соблазнением и беременностью сестры могла ему дорого обойтись. Тем более, что она категорически отказалась делать аборт. Впрочем, руководила ей не любовь к детям, а обычный страх.
У Викентьева даже мелькнула тогда идея ликвидировать дуреху, но он быстро сообразил, что убить сестру не сможет. Не из жалости, нет. А потому, что убийство грозило ему еще более тяжкими последствиями в случае раскрытия.
Викентьеву удалось убедить сестру молчать, и Люда согласилась. Она приняла всю вину на себя, скрыв ото всех имя отца будущего ребенка. Взамен Петр пообещал устроить ее жизнь наилучшим образом. Он не интересовался родившимся мальчишкой, которого Людмила в конце концов сплавила матери. Знал, что назвали малыша Георгием – в честь прадеда, а все остальное Викентьева не касалось.
С Олегом Бурнусовым Викентьев впервые встретился на совещании в Москве, через пару лет после рождения Жорки. Их поселили в одном номере ведомственной гостиницы. Слово за слово офицеры познакомились. О нынешней работе своей не говорили – больше вспоминали Высшую Школу МГБ, в которой они отучились, правда, на разных курсах. Выяснили, что оба ленинградцы, оба потеряли на войне отцов, а Олег еще и младшего брата, умершего в блокаду.
Когда Петр показал новому знакомому фотографию сестры, у того даже лицо налилось кровью. В двадцать лет Людмила выглядела роскошно - темно-русые волосы, уложенные короной вокруг головы, большие светлые глаза, слегка улыбающийся рот с идеально ровными зубами и немного полноватыми губами.
- Познакомишь? – Хрипло спросил Олег Викентьева
- Разумеется, - Засмеялся Петр, хлопая Бурнусова по плечу.
Только через несколько лет после женитьбы на Людмиле Олег дал понять Викентьеву, что знает, кто отец его пасынка. Но этим рычагом давления Бурнусов никогда так и не воспользовался. Викентьев шурина не опасался. К тому времени он уже успел обзавестить соответствующей “папочкой”, как он любил называть компромат. И то, что в этой папочке хранилось, могло утопить Бурнусова много быстрее, чем история соблазнения Викентьевым сводной сестры.
Удача оставила Викентьева с началом перестройки. Очень быстро нашлись желающие внимательно разобраться в деятельности Конторы. Петр Васильевич разоблачений не опасался - он пришел в органы после репрессий тридцатых-сороковых годов и ни с кем из тех, кто работал во времена Берии или Абакумова, не общался. Но отдел, в котором Петр Васильевич так успешно продвигался вверх, занимался как раз теми людьми, которые горели желанием запустить свой нос туда, куда их пускать было никак нельзя.
Викентьев отдавал себе отчет в том, что таких, как он, судить не будут – слишком многих, находящихся у власти, могли утопить его откровения на суде. Но устроить несчастный случай или организовать самоубийство коллеги по службе могли. Поэтому Викентьев счел необходимым отгородиться от возможной опасности. По зрелому размышлению и с чистой совестью он полностью переключился на сферу, в которой тоже можно было манипулировать людьми – на сферу сексуальных отношений. Петр Васильевич и раньше не брезговал сбором “жареных фактов”, справедливо полагая, что любое лыко будет в строку. В его отделе несколько человек давно уже вели картотеки проституток обоих полов, занимались сомнительными связями разных политических и культурных деятелей с малолетками или гомосексуалистами. Викентьев совершенно точно знал, что по нынешним временам факт “диссидентства” или преследований по “религиозным убеждениям” может оказаться плюсом и сыграть огромную роль при вхождении во власть. Зато факт многолетнего сожительства с молодым парнем или растления какой-нибудь неполовозрелой девочки перекроет кислород любому, не в меру активному депутату. Вовремя подброшенная журналистам информация могла похоронить под собой кого угодно, подобно лавине, срывающейся с вершины горы.
Вышвырнув таким образом парочку неудобных кандидатов в депутаты городской Думы из предвыборных гонок, Петр Васильевич воспрял духом. Люди оставались людьми во все времена – развратничали, растлевали, брали взятки, спекулировали. Превыше всего Викентьев ценил власть не очевидную, а скрытую. Ту, которая позволяла знать обо всех все, самому оставаясь в тени. Он нимало не сомневался, что время “перестройщиков” продлится недолго – недавняя история страны была тому примером.
Но судьба приготовила ему еще один – совершенно неожиданный – удар.
Звонок от шурина, мат-перемат – и хлопнувшее обухом по голове известие о том, что Георгий, Жорка, сын Людмилы, давно и прочно выкинутый из памяти, сидит в данный момент парой этажей ниже, в комнате одного из самых надежных и, если на то пошло, самых въедливых помощников. И этого самого Жорку могут повязать прямо сейчас, кинуть в камеру, где сидит пара-тройка бойцов, переодетых уголовниками. А эти бойцы за ночь сделают с Жоркой такое, что не приснится в страшном сне ни одному мальчишке, с готовностью подставляющему свой зад очередному любовнику.
Викентьева не интересовало, что будет чувствовать парень – много больше он испугался того, что Петров неминуемо докопается, чей это сын. Докопается, если не остановить его прямо сейчас, волевым решением начальника. Пусть думает, что хочет, но позволить Косте потянуть за эту ниточку Викентьев не мог.
Через десять минут дело Георгия Бурнусова лежало на столе Петра Васильевича. А в глазах Петрова, стоявшего перед начальником, тлело откровенное сожаление – не дали, остановили на самом интересном месте, а такая открывалась “перспективка”...
Несколько дней Викентьев был с Костей холоден, но затем рассудил, что не стоит демонстрировать так откровенно свою неприязнь. Петров звезд с неба не хватал, но мог быть очень полезен во многом. И Петр Васильевич сменил гнев на милость – снова позвал Костю к себе в гости пить чай с пирогами, на которые Зоя была мастерица, всячески интересовался делами подчиненного, давал ценные советы.
Но именно в эти дни у Викентьева впервые заболело сердце. Тянущая боль под лопаткой испугала его не на шутку. Кардиограмма показала легкую стенокардию, врач заверил, что ничего страшного нет, и выписал какие-то капли. Но Викентьев еще долго прислушивался к своему телу, лежа в постели рядом с безмятежно спавшей женой.
Петр Васильевич совершенно справедливо считал себя сильным и осторожным человеком. Он осмотрительно остался в стороне в смутные дни ГКЧП, спокойно отнесся к самоубийству шурина и даже свою отставку воспринял как должное. Контора приспосабливалась к новой ситуации в стране, мимикрировала, прятала нужных людей во всевозможных организациях, на первый взгляд не связанных с органами безопасности. Поэтому переход из ФСБ в совет директоров “Техно-Банка” оказался для Викентьева просто переводом на другой участок. Петр Васильевич переехал в свой новый кабинет, прихватив значительную часть информации, накопленной им за годы работы.
Когда рыдающая Людмила сказала, что Жора разбился и умирает, Викентьев даже не сразу понял, что умирает его единственный ребенок. Он благополучно изгонял память о грехе три десятилетия, опасаясь только того, что кто-нибудь проникнет в его тайну. Он не знал отцовских чувств и никогда не стремился завести еще детей – ни в семье, ни на стороне. Петр Васильевич съездил в больницу и стоял рядом с сестрой, когда врач отключал аппараты, поддерживающие в Георгии подобие жизни. Но никаких особых эмоций он не испытывал. После кремации Викентьев отказался посидеть с сестрой, помянуть сына и почти сразу уехал в свой загородный дом в Вырице.
Только там, оказавшись в полном одиночестве, он неожиданно для себя понял, что его род оборвался окончательно и бесповоротно. За свою жизнь Викентьев видел сына всего несколько раз – спустя несколько месяцев после рождения, два или три раза в гостях у Людмилы и Олега и в больнице, за минуту до смерти. Он помнил худого неразговорчивого мальчика с дерзкими темными глазами и упрямо сжатыми губами. Лежавшее на кровати в больнице тело с забинтованной головой не имело ничего общего с пухлым румяным младенцем шести месяцев от роду, которого когда-то – единственный раз – Викентьев держал на руках. Петр Васильевич не испытывал никаких сожалений по поводу того, что никогда не общался с сыном, но осознание того, что даже завещать имущество будет некому, отозвалось в сердце ноющей и хорошо знакомой болью.
Приступ прошел, но осталась непонятная пустота.
Неисчерпанные запасы отеческой любви Викентьев обратил на своего шофера, Алешу. Паренек смотрел на Петра Васильевича влюбленными глазами, готов был за шефа в огонь и в воду. И Викентьев стал приглашать Коноваленко к себе домой, часто оставлял его на даче – просто отдохнуть, позагорать и побездельничать, привозил Алексею всевозможные приятные мелочи из поездок. В глубине души Викентьев даже жалел, что Коноваленко не приходится ему сыном. Он почему-то был уверен, что любил бы мальчика всем сердцем, баловал бы его, холил и лелеял.
Викентьев старался не показывать своей слабости, временами скрывая нежность к парню за напускной строгостью. А сам буквально отмякал сердцем рядом с непосредственным и искренним Алексеем. Он даже начал подумывать о том, чтобы поговорить с Зоей и официально усыновить сироту. То, что Алексей давно уже не ребенок и прекрасно может позаботиться о себе сам, Викентьева не останавливало. Он жаждал сыновней любви.
Глава 18
Я хотел уехать из дома Кости, чтобы не давать ему даже малейшего повода надеяться на какие-то изменения в наших отношениях. Благими намерениями…
Мы провозились весь день, выгребая с чердака и из комнат старую мебель и всевозможный хлам. Оставили только самое необходимое – диваны, на которых можно было переночевать, место поесть и посидеть. Это Костя собирался выкинуть в последнюю очередь, когда дело дойдет до капитального ремонта.
После тяжелой работы мы втроем сходили к заливу и искупались, хотя вода была довольно холодной. Впрочем, Люба предпочла душ во дворе Финскому заливу.
А потом мне стало просто лень идти на электричку или на автобус. И я остался. Мы разожгли во дворе костер, испекли в углях картошку. В сумке у Кости отыскалось несколько бутылок пива.
Солнце закатывалось, но все не могло коснуться линии горизонта – белые ночи уже закончились, однако сумерки были длинными, прозрачными, тонко звенящими настырным комарьем. Угли подернулись белым пеплом, изредка вспыхивали алыми искрами и снова тускнели.
Костя сидел рядом со мной – я чувствовал тепло его тела и пальцы, время от времени касавшиеся моей спины. Эти прикосновения были робкими, чуть заметными – как прикосновения ночного мотылька к покрытой росой траве. Люба начала зевать, и Костя отправил ее в постель – если можно было назвать постелью небольшой скрипучий диванчик на первом этаже, в комнате рядом с кухней.
Мы остались у костра вдвоем. Ночь, наконец-то, началась, по небу потянулись легкие облака, еще подсвеченные из-за горизонта розовым светом невидимого уже солнца. Комары стали наглее, мы то и дело хлопали себя по рукам и лицам.
- Романтика, - Сердито сказал Костя, - Угораздило меня репеллент забыть…
Он в очередной раз хлопнул себя по лбу и поднялся:
- Пойдем в дом, а? Сожрут.
- Думаешь, там комаров меньше?
- Там на окнах сетки. Свет мы не зажигали, должно быть меньше.
Я покорно встал. Мне совсем не хотелось сопротивляться или ругаться. Головой я понимал, что это капитуляция перед телом, которое элементарно истосковалось по любви. И не только перед телом. Все это время я боялся признаться себе, что меня тянет к этому мужчине. Вопреки логике, вопреки памяти – тянет.
Случайные партнеры, которых я без труда находил себе на плешках города, не приглушали боль от потери Жоры и не могли заменить Костю. Мне был нужен не просто любовник на ночь – я нуждался в человеке, с которым у меня было общее прошлое, даже если это прошлое было достаточно неприглядным.
По-моему, Костя сам не понял, что я сдался. Он выдал мне старенький плед и тощую подушку и спросил, глядя в сторону:
- На втором этаже две спальни. В правой спать ляжешь или в левой?
- А ты в какой?
- В той, которая останется. В правой кровать удобнее, пружины не такие растянутые, так что устраивайся там, лучше выспишься.
Я взвесил на руке плед:
- Тоненький, холодно будет.
Костя не понял намека и пожал плечами:
- У меня другого нет. Одеяло я Любе отдал.
- Дурак, - Сказал я ему, - Блин, какой же ты дурак. На фига мне одеяло, если я никуда не уехал?
Я обнял его за жесткие плечи. Мы не целовались даже тогда, у Любы в квартире, и сейчас я впервые почувствовал, какие у Кости твердые и горячие губы. Он был жаден и в то же время слегка испуган, чувствовалось, что опыта у него минимум, зато желания хоть отбавляй.
Нет, разумеется, у него был опыт – не я один побывал в знаменитом кресле в проклятом кабинете - но это был опыт совсем другого рода. Это был опыт насилия, опыт принуждения.
А быть ласковым Костя не умел. Даже поцелуи его больше напоминали укусы – короткие, частые, иногда даже болезненные. Он торопился – и мне все время приходилось его останавливать, хотя справиться с таким напором было нелегко.
Мы уснули, когда солнце стояло уже довольно высоко, не то в пять утра, не то в шесть – я не смотрел на часы.
Разбудила нас Люба. Я открыл глаза и увидел ее рядом с кроватью – она тихонечко касалась моего плеча.
- Завтракать будете? – Люба почему-то говорила шепотом, хотя я уже не спал.
Я шевельнул губами – да, будем. Выбраться из Костиных объятий, не разбудив его, я не мог – даже во сне он крепко держал меня, прижимаясь всем телом.
Люба вышла, а я провел пальцами по небритой Костиной щеке.
Он проснулся мгновенно, минуту смотрел мне в глаза, потом резко сел на кровати и растер руками лицо.
Я блаженно потянулся, скинув ногой плед куда-то вниз.
- Дьявол, - Сказал Костя, глядя на меня, - Дьявол, что это было? Почему?
- Глупые вопросы. Потому. Мне так захотелось, вот и все. Ты чем-то недоволен? Если я не ошибаюсь – ты тоже этого хотел.
Он сел спиной ко мне, обхватив руками колени и замолчал. Что-то было не так, я чувствовал это, но не мог понять причину.
- А теперь ты уйдешь и все? – Наконец нарушил Костя затянувшееся молчание.
- А ты хочешь, чтобы я ушел? Или хочешь, чтобы я остался?
- Знаешь, кем я теперь работаю? - Костя невесело успехнулся, - Замначальника по охране информации “Техно-Банка”. Собираю компромат на сотрудников, чтобы, в случае чего, было чем им заткнуть рот. Как ты думаешь, мой начальник отнесется с пониманием к тому, что я сам сплю… с тобой?
- Понятно, - Я рывком спрыгнул с жалобно скрипнувшей кровати и стал одеваться, - Я никогда не сомневался, что ты просто трусливый жлоб. Можешь не бояться по поводу своей карьеры. Ты мне на хрен не нужен, ясно?
- Подожди, Денис…Диня, - Костя уцепил меня за край рубашки и заставил сесть рядом с собой, - Подожди. Послушай меня… Я купил этот дом, чтобы… чтобы быть здесь с тобой. Ты мне нужен, очень нужен. Но работа мне тоже нужна - хорошая, денежная работа. Чтобы у родителей и Любы ни в чем нужды не было, чтобы самому нормально жить, ни в чем себе не отказывая. Или почти ни в чем. Я не знаю, как это совместить все – тебя, работу. Пока не знаю. Но я найду выход, клянусь тебе – найду.
Я смотрел на него – встрепанного, помятого со сна. Что я испытывал в тот момент? Не знаю. Может быть, жалость к Косте, запутавшемуся в собственной сексуальности. Или презрение к его слабости, к его страху быть “ославленным” в его привычной среде.
Завтракать мы спустились молча и не глядя друг на друга. Потом повозились еще какое-то время в доме, разбирая хлам из очередной комнатушки.
Обедать я не остался, ушел пешком на электричку. Мне надо было разобраться в себе и принять какое-то решение.
На работу я поехал к трем часам дня. В магазине царила какая-то странная суматоха. Собственно, магазин был закрыт – хотя внутри я видел и продавцов, и кассиров, и еще каких-то людей.
Пришлось заходить с черного хода, со двора. У подсобки меня остановили и провели в кабинет Ольги Игнатьевны. То, что произошло какое-то несчастье, я понял сразу – двое мужчин, один из которых был в форме майора милиции, а второй в штатском, немедленно усадили меня на стул и начали допрашивать.
Так я узнал, что Ольгу накануне вечером убили.
У меня в тот момент сжалось сердце – не могу сказать, что меня связывали с хозяйкой нашего магазина какие-то чересчур близкие чувства. Но я помнил, как она бросилась мне на шею в Новый Год, я сочувствовал ей в ее бабском одиночестве. И вот вчера эту маленькую, изящную и несчастную женщину убили. Я даже испытал раскаяние, что отказался тогда остаться у нее – ведь мог подарить ей немного счастья, мог… Не захотел.
Выяснив, что у меня на вчерашний вечер есть алиби, следователи оставили меня в покое. Выходя из кабинета, я подумал, что они неминуемо придут за подтверждением к Любе и Косте.
Через два дня меня вызвали к следователю повесткой. Я удивился, но, разумеется, пришел по вызову, хотя не понимал, чем еще могу помочь следствию.
- Скажите, Денис Михайлович, где вы все-таки были вечером в субботу, когда была убита Ольга Игнатьевна Люберецкая.
- Я уже говорил – я ездил в Ольгино на дачу к друзьям, вернулся в город только днем в воскресенье.
- Мне очень жаль, - Качнул головой мой собеседник, - Но ваши слова не подтверждаются показаниями.
И он положил передо мной протоколы допросов Кости и Любы. И еще одну бумагу, смысл которой я не понял сразу, а когда понял, то на фоне общего сумбура в голове моей возникла одна-единственная четкая мысль – от сумы и от тюрьмы не зарекайся. Это было постановление о взятии под стражу.