***
Зимний вечер. Станции под Армавиром.
В три глотка банку ополовинив,
муж допивает и слушает, жена говорит:
"Он вернулся. Он живет где и жил,
через улицу. Стало быть, не секрет,
ты должен знать". И муж, сложив
банку гармошкой, прячет ее в пальто.
"Вряд ли мне интересно. Впрочем, я знаю, кто
будет задет.
"Да, твой отец". "Отец".
Явно пахнуло фермой. Тянутся огоньки.
Тогда было лето. Улица вдоль реки.
"Все началось с собаки, сначала пришла она,
после - хозяин, вроде пришел за ней,
но не за ней". "Отец-то уже в те дни
видел, что будет и отпускал при мне
что-то в твой адрес. И оказался прав".
"Ты же ходил на работу. Август, была жара,
травы гнили ночами, а днем сгорали,
пыль за машиной сворачивалась спиралью".
"Да, ходил на работу. И сейчас бы ходил.
Папа - другое дело. Не сказать, что ему
было дело до чувств или дело до дел
наших с тобой. Было дело до мух
на винограднике, дело до сумасбродства,
чести, как он ее понимал, а он понимал ее просто".
Жалко собаку. Жалко сгоревший сарай.
Жалко трусость и смелость, и даже тягу к труду.
Снаружи под фонарем мелькает перрона край
И люди гуськом переходят реку по льду.
***
Кубанская дикая ночь, вся в известке и сундуках.
Но ничего не спит, так как мешает страх.
Валятся облака, смотрит вниз козодой.
Мается эскадрон, скинутый на постой.
Дом монотонно лежит, темен, скошен, горбат.
Брошенные в полях, умирая, не спят.
С бритвой наискосок, спрятавшись у окна:
"Я помнил о страхе всё, но, видать, не всё знал".
Страх приходит один и берет под крыло
Черной гравюрной земли, где белеет село.
***
вечер дрожит как царевич как ножичек
няньки зовут садится солнце
тесная шея тесная кожа
нож выпадая перевернется
змейка таращится лес бежит
свита двигает головой
был наследник жив
и нет его
колокол думает бьет в уме
дерево дергается на холме
а над ребенком восходит лубок
с волком с медведем-укусит-за-бок
с вымышленным ангелом за плечом
с небом с ничем