Рельефами расписанные дюны, цветение каштановых свечей,
Воланчик на волне лимонно-лунный выхватывает нос рыбачьей шхуны,
Гудит маяк в разветренность ночей. Он в ламаистском войлочном халате
Сидит на ржавой вдавленной кровати – буддийский неприкаянный монах.
В лампадно догорающем закате бормочут губы исповедь в стихах.
В квартире на Ремесленной бардак, он занят - слов причудливая вязка,
Скрипит перо, рождается строка…Под черною затрепанной повязкой
Багровым шрамом взорвана щека. И вот, сутулой тенью в стену врос,
Ерошит надо лбом копну волос - седины цвета перца с крупной солью.
Ему немногим больше тридцати. Щербатый рот пронизывает болью,
В больницу натощак не доползти... Он вслух читает Бернса и Ли Бо,
Небритые сжимает скулы голод. Он так красив, так несчастливо молод,
Взволнован Вальтер Скоттом и Рембо.Как хорошо исчезнуть в вечном сне,
Не ждать апреля, не дожить к весне,не дописать тетрадную страницу…
Не знать, что сын погибнет на войне, сгноят жену советские темницы…
К розетке синих туч подключена фарфоровым фонариком луна.
Листаю томик, что в строю пылится… и проступает в серой пелене,
В забытой незнакомой новизне, на коленкоре золотом – Багрицкий.
~<>~~<>~~<>~
*
Он писал, задыхаясь в глуши,
(Революций бряцАнье, отметьте)
Антрацитом сверкали стиши,
Раскаленным дыханьем бессмертья.
Я читаю и чувствую дар
Его ярких фантазий из плена.
Для поэта забвенье – удар
И больней, чем живая измена.
Борзо-писцами нынче полна
Интер-сеть, что уловом шаланда.
Постепенно мельчает страна
И звучит, как дворовая банда.
Мир продажен - всему есть цена,
Но не все измеряется в мани.
Он не знал, что осталась жена...
С узелком и повесткой в кармане.
Не меняется исповедь лет,
Все такая же ложь и уродство,
И все так же задавлен поэт
Апогеем всеобщего скотства.
Его отца звали Годел Дзюбин, он был маклером, они жили в Одессе на Ремесленной улице, в маленькой двухкомнатной квартире.
Лет 20-ти с небольшим Багрицкий служил в одесской милиции, потому что ему нравилось иметь пистолет.
Он был большой, сильный, болел астмой и писал стихи.
Много видел крови, грязи, смерти .
Целыми днями сидел в своей хатыне: на голом матрасе, в белом войлочном халате, как буддийский монах.
А на щеке черная повязка - громадный шрам от флюса.
У него была копна рано седеющей шевелюры, впереди не доставало зубов, и не сгибался палец на руке.
Он с утра до ночи читал романы Стивенсона, отрываясь только чтобы поесть, любил рассказы Лескова.
Для меня это важно, я люблю читать то, что любили те, кого я люблю.
А тот полосатый матрац Багрицкого (в красную полоску), на котором он умер, мелькнул в «Двенадцати стульях», в общаге Коли и Лизы, той Лизы, которую Киса разводил, и она чуть не повелась, потому что ненавидела вегетарианские сосиски.
Багрицкий тож терпеть не мог вегетарианского, он писал:
"Там всходит огромная ветчина,
пунцовая, как закат,
И перистым облаком влажный жир
Ее обволок вокруг."
...так сидя на матрасе, скрестив по-турецки ноги, кашлял и плохо дышал. К морю ходить не любил, боялся моря.
А бронхиальную астму получил по наследству от отца. Он многи писал, хотел колебать мировые струны!
Но Олеша сказал: «Не надо колебать мировые струны!»
Багрицкий умер, всего в 38 лет. Хорошо (прости Боже), что рано,
Лучше пусть умер, чем узнал бы, что его жену посадили на 19 лет.
А сына убили в самом начале войны.
Он чудесный, волшебный, не ровный - время было рваное.
А вкус черпал из Рембо и Бернса, Вальтера Скотта и Гуда, но многое прозревал сам.
*
Э.Багрицкому:
Опадает предзимняя рябь,
Оскудели аллеями парки,
Индевеет дорожная хлябь,
Слабых звезд догорают огарки.
Солью в берег кидает волна,
Он сутулит озябшие плечи,
Скоро город накроет война -
Омертвит и обезчеловечит.
Обездолит любую судьбу -
Разломает, обветрит, забросит.
Он бормочет стихи – бубубу -
Прямо в горькую, голую осень