РОМАН КАЗИМИРСКИЙ
Будва, Черногория
КОЛЕСНИЦА
На земной простыне – перекрёстки рогатых путей,
по которым из пункта в пунктир держат путь пассажиры.
Пусть из глины конечная цель. Чем ничтожней, тем злей
бестолковая тяга к конечной трамвайного мира.
Мы с тобой – на ходу, в два прыжка и четыре руки,
зацепившись зубами за ветхий кафтан контроллёра,
пополняем ряды паразитов электродуги.
И на взятой измором, хромающей стуком колёс
колеснице сидящих в наклон мы лежим в полный рост.
А на крыше – светло. И вокруг всё как будто светлей.
Разливаем свою слепоту, глухотой разбавляя.
Посмотри: мимо нас, допивающих выворот дней,
пролетает дворняга в трёхлапом костюме рояля.
ДВОЕ
Идущая молча мимо сорвавших глотки
в колготках самого банального цвета –
где ты, отказавшаяся от наследного трона,
чёрная ворона в стае ворон белых?
Не видящая разницы между словом и делом,
из феникса вытряхиваешь застрявший пепел,
чтобы вывел себя из себя и прошёл гладко,
прокудахтав, что и тебя из твоих лекал слепит.
Извлекаю тебя на свет, как Эйлер занозы
из насквозь прозаической извлекал константы –
у твоих секундантов закончилось время заряда.
Заряжай и лети, я в соседнее дуло лягу.
ПТИЦА
Изловчишься оплавить себя в тчк –
и летишь себе оловом, голым теплом,
истепляясь в одну из чужих атмосфер.
А летящая рядом коснется тебя –
и согреется впрок, и отдаст, что взяла,
и «прости, но вчера я стекла со стекла».
Коло-ко коло-ло коло-ко коло-ла
разнесут на весь мир до затычек в ушах,
до огня, от которого стынет Земля.
Посмотри: я принёс – эта птица твоя.
Посмотри: эта птица – живая.
ВЛАДИМИР КАЦ
Одесса, Украина
***
«Жизнь течёт, впадая в детство…»
Б. Херсонский
Жизнь течёт, впадая в детство…
В белом кружеве акаций
Катя, вечная невеста,
в подвенечном бродит платье,
повторяя: «Где же Миша?
Что-то я его не вижу!?».
Еле слышно, еле слышно, –
детство дальше, детство ближе…
Во дворе пирамидальный
тополь разрезает небо.
Осень, кипяток вокзальный,
с перебитым носом ребе
вопрошает: «Где же Миша?
Что-то я его не вижу!?».
Еле слышно, еле слышно, –
Детство дальше, детство ближе…
Каждой ночью я в тоннеле
между старостью и детством,
то кружусь на карусели,
то раскачиваюсь в кресле,
восклицая: «Где же Миша?
Что-то я его не вижу!?».
Еле слышно, еле слышно, –
Детство дальше, детство ближе…
То ли Тора вторит небу,
то ли небо вторит Торе…
Разломив буханку хлеба,
не поставив точку в споре
безнадёжном, словно вечность,
словно жизни многоточье,
снова время бьёт картечью,
снова я, проснувшись ночью,
повторяю: «Где же Миша?
Что-то я его не вижу!?».
Еле слышно, еле слышно, –
Детство дальше, детство ближе…
***
Мы любим далеко не самых лучших,
не самых добрых и красивых, тех
мы любим, лишь кого нам дарит случай.
Вернее, Б-г. Чей ручейковый смех
нам снится по ночам, чьих рук объятья
не в силах мы до гроба позабыть…
Мы помним жесты, пуговицы, платья, –
а как ещё прикажете любить?
БАЛЛАДА
Был жаркий май. Цветы акации
покрылись пухом тополиным.
В степи, недалеко от станции,
мы встретились. Ты в платье длинном,
в очках, огромных до нелепости,
в сандалиях на босу ногу
тропинкой шла к турецкой крепости,
уснувшей на холме пологом.
Косынку, на затылок сбитую,
поправила знакомым жестом.
И всё давным-давно забытое
внезапно в памяти воскресло.
Давно разорванная линия
моей судьбы опять сомкнулась.
Тебя окликнул я по имени,
ты вздрогнула и обернулась, –
за кратким мигом узнавания
раздался возглас удивленья…
– Ты здесь одна? – Нет, я с компанией.
А ты? – Да я работы пленник,
в командировке. Поезд вечером,
решил немного прогуляться.
А ведь с последней нашей встречи той
прошло, пожалуй, лет семнадцать? –
– Семнадцать лет и девять месяцев.
ВЛАДИСЛАВ КИТИК
Одесса, Украина
***
Берёзы мглой обведены,
И пахнет вербой воскресенье.
Прибавив пять минут весны,
День удлинил часы волненья.
И я хотел бы, но не каюсь,
В том, что не значился в героях,
И Авель есть во мне, и Каин,
И страшно их признать обоих.
Расколотым сознаньем всем
Я с разделенным миром связан,
Но в двуединстве том никем
И не прощен, и не наказан.
Ну что ещё: сырой воды
Напиться? Комнату проветрить,
Своей не в силах правоты
Ни доказать, ни опровергнуть?
Но так и прибывает век,
Налив бугристый мускул часа,
Малиновою кровью вен,
Пульсирующей часто-часто.
***
Крапающий дождик осторожно
Сыпет на терновый первоцвет,
Тишины почти коснуться можно,
Только б не обидеть словом ложным,
Не спугнуть начавшийся рассвет.
Жизнь хоть в опрометчивой догадке,
Хоть в забвенье сладостном, но кратком,
Хоть в упадке, а возьмет своё.
Что ни капля, то и обещанье,
Но красноречивее молчанья
Купина зеленая её.
Всё здесь: дождик обложной и редкий,
Ниточка слезы по чёрной ветке,
Дух весенний, белые цветы,
Здесь же ореол венца суровый,
Здесь и тот, кто, создав шип терновый,
Исколол творящие персты.
НА КУХНЕ
Солонка на столе и лук,
Початая бутылка пива.
Нетороплив ночной досуг,
К словам бумага терпелива,
Скрывает тайну каждый звук:
Урчанье труб, шипенье газа,
Неощутимую для рук,
Неразличимую для глаза.
К чему упорствовать, – пора
Вернуться к точке невозврата:
Домой.
Здесь отчего добра
На грош, да заумей палата.
Но есть в углах и закромах
Порядок свой и беззаконье.
Где грех привадился, там страх,
Где совесть, там корит бессоннье.
Теперь довольно и того,
Что есть, не сделалось бы хуже,
Достойно весен естество,
Чтоб стены выбелить снаружи.
Но прежде, чем воспринял я
Всё приходящее как милость,
И соль рассыпалась моя,
И зеркало моё разбилось.
ЮЛИЯ КРЫЛОВА
Санкт-Петербург, Россия
ПРОГУЛКА
А.Л.
в маленьком городе где каждая хата с краю
не любовь бесконечна ряды дощатых заборов
где раз в месяц проходит скорый
и никто его не замечает
где все тебя знают и каждый прохожий знакомый
где крик петуха звучит как песнь Соломона
где все ждут от соседа динь-дона
и поэтому вечно дома
где хранит тебя рухлядь иконки родные стены
с цветочками зла завядшими на обоях
подоконник на нём растенье
солнцем залитое и водою
где женщина лет за сорок с гусиной кожей
вспоминает по праздникам как она с ним летала
и зеркало каждое в чём-то схоже
с одной из картин Шагала
где в субботу скрипач на раскаленной крыше
Мендельсона играет и ест незрелые сливы
где я слава Богу себя не слышу
где себе я кажусь счастливой
***
Оставь его наедине с собой, оставь себя в объятиях квартиры,
где пребывание во скорби мировой становится привычкой мирной,
где меришь расстояние в шагах меж небесами, кухней и диваном,
и, чтоб куда-нибудь себя девать, сама себя ты утром одеваешь
и отправляешь жечь пустой огонь, часами наблюдая за конфоркой,
мелодия становится цветком, а одиночество – условием комфорта.
И погаси в прихожей верхний свет, внутри тебя он сам потом погаснет,
остановись, почувствуй, тебя – нет, и оттого мгновения прекрасны.
Теперь иди и вещи собери, себя ты соберешь чуть позже,
когда в квартире номер двадцать три ты успокоишься и обретёшь, быть может,
нехоженную землю под ногой, ты на неё перед полётом встанешь
и упадёшь, зароешься в неё, и взрослым человеком станешь.
КОНЕЦ ИЮЛЯ
В июле тебе особенно тяжело:
слова прилипают к памяти, язык к гортани
и разливает в крови тепло
вино прошлогоднее
и солнце, севшее за горами.
В доме давно занавешены зеркала,
но слезится зрачок от прилипшего отраженья
той, кем я столько лет жила
и умирала в твоём
чахоточном воображенье.
И взгляд прилипает, единственное, к звезде,
к звезде, что погасла в какой-нибудь Альфа Центавре,
когда отражался лишь Бог в воде
и только папоротник расцветал
в парке центральном.
И чай наливает невидимая рука:
от дыханья безносой колышутся чёрные травы;
только смерть выходит за старика
и ночью заводит часы,
сломавшиеся с утра, и
стакан подает с памятью о воде,
ради которого пары доживают до смерти,
зная, что рядом совсем не те,
с кем закроешь глаза и почувствуешь
нестучащее сердце.
И ветер колышет чуть пожелтевший тюль,
и бьётся неслышно чашка из перламутра.
Так заканчивается июль,
и стучится в твоё окно
всегда наступавшее утро.
ТАТЬЯНА КУЗНЕЦОВА
Москва, Россия
***
Кончилось лето
после обеда.
Ветер улёгся
спать на полу.
Пасынок Феба
катит по небу
медного солнца
тусклый валун.
Время за сорок –
время разборок.
Тонут в стакане
наши пути.
Пыль на ступенях.
Где же мой веник?
Галилеянин,
ты победил.
***
Мы грешим без удовольствия,
мы печалимся без слёз.
Наши души под коростою,
а движения – всерьёз.
Не осколки – злое крошево,
что дорога, что кровать.
– Знаешь, милый, я хорошая.
– Знаешь, как-то наплевать.
Хватит места пониманию –
сил не хватит на него.
Мы отметили заранее
Новый год и Рождество.
Позабыв, что были гордыми,
каждый день, до темноты,
ложь и правда трутся мордами,
как весенние коты.
***
Улыбка небесного гения,
погоды случайный каприз.
Флажок моего настроения
устал трепетать – и завис.
Покоя фамильная вотчина,
обитель морали святой.
Уснули желанья порочные
в качелях над чёрной водой.
Так много судьбою подарено,
так трудно не ждать новостей.
Я буду серьёзной и правильной,
у входа встречая гостей.
И впору запить и отчаяться,
блестяшки меняя на ржу.
Ты видел, как небо качается?
Пойдём, я тебе покажу…
ИРИНА КУЗНЕЦОВА-ГРУЗДЕВА
Харьков, Украина
***
Эти буквы и строчки впитали тебя самого
До последнего вздоха,
до капельки липкого пота.
Ты в стихах укрывался, спасаясь от разных невзгод,
Ты в стихах открывался,
забыв о житейских заботах.
Будто не было пропасти лет, временной суеты,
Расширялось пространство неубранной комнаты в доме.
Два окна выходили на старый заросший пустырь,
Где томился под ласковым солнцем желтеющий донник
И гудели шмели…
Всё казалось: так будет всегда.
Да поди ж ты, не вышло.
Хотелось, да не повторится.
Продаётся твой старенький дом у речного пруда
И кружится над садом, гнездо потерявшая, птица.
Утомлённо вздыхает о чём-то ночами река.
Из тумана во мгле выплывает не облако – лодка,
В ней какая-то женщина держит тебя на руках
и доносится лай,
скорбный лай со всего околотка.
А молодка плывёт. И над нею сорока кричит,
Что забрали до срока тебя…
Ей ли думать о сроках?
Кто-то молится в доме твоём у погасшей свечи
И сметает слова,
будто снег с ледяного порога.
***
Ты запомнил, гончар, как дрожала под пальцами плоть,
Как послушна бывает она, как призывно танцует?
Как молила она на гончарном кругу поцелуя –
Разве можно в себе эту страсть заглушить, побороть?
Как же просто такую обмять, прикоснувшись слегка,
Ничего совершеннее нет, чем дозревшая глина.
Ты касался её, понимая насколько невинна.
И солёная влага стекала по впалым щекам.
Ты вдохнул в неё душу, и сколько бы жаждущих рук
Не тянулись потом к обожженному пламенем телу,
Никого не любила она, никого не хотела.
Всё, что помнила – слёзы твои и стремительный круг.
Ты запомнил, гончар…
***
Ты не жди понапрасну – неласковый этот дождь.
Просто время разлуки удобного ждёт момента,
Ты молчишь и вздыхаешь. Он знает, что ты уйдёшь,
Будет старый механик обратно крутить киноленту
И показывать всё, через что вы однажды прошли:
С замиранием сердца художник рисует картину,
Ты его узнаёшь? Это твой эксцентричный Дали,
Он рисует часы, обнажённую женскую спину,
И окно. Безмятежно спокоен глубокий залив.
Из реальности ломанной сотканный мир сновидений…
Ты любуешься им, до чего же сейчас терпелив
Тот, чья жизнь – эпатаж! Слабовольный художник и гений.
Это он для тебя дивный мир превращает в холсты,
Ты повсюду на них, он твоей лучезарностью болен.
Будет ночь холодна, будет дом обречённо пустым,
Ты устанешь ему потакать, отказавшись от роли…
А теперь, посмотри, видишь, райские кущи и сад,
И тропинку в саду? Там идут совершенные двое,
Для которых не будет уже возвращенья назад,
Потому что сознание их – воплощенье земное.
Но пока они счастливы. Смерти и времени нет.
Нет ещё никого, кто посмотрит с упрёком им в спину.
Это снится тебе. Сонных окон коснётся рассвет
И рука акушерки привычно зажмёт пуповину,
Так легко и обыденно связи твои разорвав.
Ты пытаешься помнить о прошлом, но что-то мешает,
И уже заполняют пространство чужие слова,
В белом небе парит невесомо светящийся шарик
И улыбка мадонны склонившейся нежно к тебе…
Пьёшь молочный нектар, погружаясь в блаженство и негу.
Так не скоро ещё будет дождь с обожжённых небес,
Дождь, чей холод в судьбе равносилен летящему снегу.
ЕЛЕНА ЛАЗАРЕВА
Киев, Украина
СУДЬБА ПОЭТА
Когда слова не для красы,
Когда печаль не для забавы,
Твоя судьба – дурная слава,
Твоя слеза – сестра росы.
Когда душа твоя горит,
И Дантов ад манит прохладой,
Иди на сцену – без бравады,
Но никому не говори
О том, куда ведут мечты,
О том, чем сердце успокоят…
Среди поэтов мы – изгои,
Среди изгоев мы – шуты.
Когда войска одной страны
Бесславно гложут кости мира,
Поэт не может быть кумиром,
Певцом единственной струны.
Когда любимое плечо –
Твоя последняя опора,
Рождают истину не споры –
Не нанимайся палачом.
Изобличая, не кори
Раба – за страх, за праздность – Бога.
Насквозь прогнившая эпоха
Сама себя приговорит.
Не будь ни чёртом, ни святым,
Не верь толпе, лихой на подкуп.
Не поливай кровавым потом
Бессмертной мудрости цветы.
Обиду в сердце не тая,
С котомкой песен за спиною
Шагай по жизни. Остальное –
Уже забота не твоя.
ВОКЗАЛЬНОЕ
Не молчи. Слова – они милосерднее,
Чем родные наши вкупе с соседями,
Я давно на волю Божью не сетую
И удар держу – как подлинный дар.
Вот иду одна – пропавшая без вести,
Онемев от боли и неизвестности,
А вокруг толпа, погрязшая в бедности –
И души, и плоти. И никогда
Не поймут они, какого нечистого
Головой о небо бьюсь так неистово,
Никому уже не нужные истины
Облекая в строки – не для красы…
Мне стихи – не что иное, как выстрелы,
И пускай простое кажется выспренним,
Но они как водка – горестно искренни,
А трезвее мыслить – и не проси.
И пока собратья маются планами,
Я дышу тобой – объятая пламенем,
Обнажаю дно. Постигнуто главное:
Легче выпить залпом, чем по глотку.
Но цежу по каплям беды и радости.
Мы с тобой распяты знаками равенства…
Нет. Моими снами ты не отравишься.
Я тебя в объятьях уволоку
В свой туманный мир, начертанный прописью,
Где удел светила – редкие проблески.
Обними меня – сегодня без робости,
Над последней пропастью, осмелев.
Где, закрыв глаза, по воле Всевышнего
Мы шагнули вниз – и всё-таки выжили,
Хоть сердца дотла прозрением выжжены,
Но шагаем за руки по земле…
ЗАКАТ ВСЕЛЕННОЙ
Не пить ни кофе, ни вина –
Чтоб не затёрлась новизна
В пылу азарта.
Не ждать из дома новостей
И непременно в темноте
Грустить о завтра,
Когда скомандуют: «Подъём!», –
И на рассвете мы уйдём
В иное небо.
Какие хрупкие мосты!
Какие мачты – и кресты…
Давно я не был
В такой отчаянной зиме –
Как будто разом заимел
Врага по счастью…
На личном кладбище основ
Макаю в раны хлопья снов –
А сны нечасты.
Стихи запоем – и посты.
Не ошибаясь, не постичь
Высоты бездны.
Мне жадный мастер – не указ:
Я в чём-то гений, в чём-то – ас,
А в чём-то – бездарь.
Какая терпкая печаль!
Ты пей до дна – не отвечай.
Не отключайся.
Чтоб мир не умер молодым,
Чтоб мы истаяли как дым,
Но – в одночасье.
О нас не вспомнят – что с того?
Бессмертно наше естество,
И мы воскреснем.
Возможно, где-нибудь не здесь.
Возможно, там, где точно есть
Простор для песни.
АННА МАРКИНА
Климовск, Россия
***
человек умирал не какой-то шальной человечек
не пылинка какая-то бабочка и черемша
не кривой старичок что в троллейбусе рядом дышал
фитилек на огрызке одной из замызганных свечек
мандельштамовский томик что ты прочитал и не понял
не приятель с которым на Ленина ты выпивал
не сходящая осенью в руки глухая листва
не забытый щенок дескать жаль и котенок и пони
а родной человек вся гармония тяжесть и гамма
для которого в омут на паперть давай-ка по сто
тот который тебе вместо пенного луга цветов
самолётик с сожжённым крылом человек оригами
это смерть эта смерть будто в вечность запущено эхо
и не ходит уже человек и лежит и молчит
и в тебе тишина что давай ты её закричи
и давай и давай будто взял он и просто уехал
будто вытащил два пострадавших в пути чемодана
и адью говорит отлетаю как стая грачей
только вот он лежит а ты рядом живой и ничей
словно город на милость каким-нибудь варварам сданный
человечек родной что мне сделать обнять может чаю
может просто сесть рядом обмякнуть уже зареветь
где ты прячешься свет моей жизни потерянный свет
я за этим кошмаром почти что тебя различаю.
СТАНСЫ
1.
Уходит человек. Почти ушёл.
Покинул дом и телом, и душой.
И вот как гром среди аппендицита
тебя закрутит ледяной волной.
Стоишь зимой, присыпан стрептоцидом,
стерильный, бодрый, но ещё больной.
2.
А помнишь только море чепухи:
ряд коридоров, облачка бахил,
подсолнухи на кухонной клеёнке,
держащие просыпанную соль.
Ты памятью наполнен, словно ёмкость
по капле высыхающей росой.
3.
И немудрёные дорожки слёз
вплелись весной, наверно, в сок берёз.
Минуты скачут – жеребцы на хорде.
Тем удивительней, что всё как будто гуд,
ничто не сбилось с принятого хода:
все тикают, бормочут и живут.
4.
Который раз консьерж, слепой, как крот,
роняет маслом на пол бутерброд.
И пахнет заливаемым асфальтом,
и груши созревают в свой черёд,
и девочка закапывает фантик,
надеясь, что он в землю прорастёт.
5.
И в голове строка опять поёт,
слегка треща, как в газировке лёд.
Ты попадаешь в жизнь, куда ни целься:
вот дети в парке тянутся, как нить,
и самой безнадежной из процессий
ежа с дороги тащат хоронить.
6.
И ходит молоко внутри коров,
и в теле ходит молодость и кровь.
А то, что там в тебе дыра сквозная
(и сквозь неё проходят поезда,
да батискаф свободно пролезает),
то никому, по сути, не видать.
7.
Но вот пока ты красишь в голубой
прихожую и, раздражен собой,
идёшь мотаться в снежности двора,
где обливается товарищ закалённый,
вдруг замерзает чёртова дыра,
как лунка, под поношенной дублёнкой.
***
Вот перекресток – гогочут матом,
вот всё идет, да и шло бы мартом.
Сходит на двор пыльца
белая, снежная – на рябину,
дворнику на руки и на спину
мимо его лица.
Встань и оставь все свои печали,
что тебя в люльке зимы качали,
это легко – оставь,
их перетянет (так может статься)
в южные скалы с одной из станций
дышащий тьмой состав.
Вот и давай на вокзал с вещами,
в поезд запрыгни, пообещай мне
всю эту ночь глазеть,
слушать, как движетесь вы по карте,
храп оседает на дне плацкарты
и на краях газет.
Утром вздремнуть, обругать кого-то,
брызнуть на спутников анекдотом
и занести в блокнот
фразу о том, что ты знаешь точно
запад к закату не кровоточит,
поезд идёт в тепло.
Там, где кларнеты крадут Клариссы,
в полдень со службы спешат хористы,
и на краю тепла
день безразмерен, тягуч и ровен,
круглое время поют вороны,
парки, колокола.
Что же ты, веришь? А я на совесть
всё сочиняю про море, поезд,
пляжи, колокола.
Ехать нельзя, но давай воспрянем.
Если всмотреться – под фонарями
ночь до сих пор светла.
АНДРЕЙ МЕДИНСКИЙ
Севастополь, Крым
***
Саблезубый монгол на затопленной улице Китежа
точит саблю и зубы, сияет промасленный взгляд.
Если долго смотреть в эту воду, то можно не выдержать,
а ведь это всего лишь твой собственный внутренний ад.
Долго, коротко ли бродишь берегом странного озера,
прячешь тайны и стыд в непролазном его камыше,
а вдоль берега едут цыгане на ржавом бульдозере,
и облезлые кошки гоняют летучих мышей.
Да невесты в трико скачут в чащу лесную лягушками
за отпущенной кем-то случайной любовной стрелой,
а над ними кружат одичавшие томики Пушкина,
и сбиваются в стаи, готовые встать на крыло.
***
Просыпаешься и понимаешь: «Всё!
Дальше некуда. Остановилось. Замерло. Замело».
Крутится в голове: «Может быть, повезёт?».
Повезёт – не то слово. Будто раньше везло.
Точнее, везло, но само собой и бог весть куда,
на таких скоростях, что попробуй, затормози –
во все стороны сразу так начинает кидать,
что летишь кувырком, на ходу расплескав бензин.
Но потом, очнувшись в сугробе, считай, что почти в гробу,
встаешь, заправляешь рубаху в штаны, а жизнь – в судьбу.
Так вот, просыпаешься и понимаешь – тебя больше нет.
Впрочем, и раньше не было, просто не замечал,
что всё то, что принималось за чистый свет,
таковым не является, но может обозначать
точку, где скорость, помноженная на время, равна пути,
достаточному, чтобы мёртвого разбудить.
И тогда во тьме, передвигаясь на четырёх,
находишь себя, ощупываешь каждый нерв,
из темноты вырастает ухо, ты вползаешь в него и орёшь
так, что из тела сбегает последний червь.
И распятый младенец, улыбающийся с креста,
шёпотом произносит: «Встать!».
ДВОРНИК
Я больше дворник, нежели поэт,
и, с этим примирившийся однажды,
я обметаю дерева скелет,
проглоченный двором многоэтажным.
Опавшая к морозам желтизна
бросается под ноги сквозняками,
но если дереву зимы не знать,
откуда б эти строчки возникали?
Я больше птица, нежели звезда,
восход которой птица отмечает,
июнем поселённая в кустах
бессонными и юными ночами.
Но если умолкает соловей –
всё потому, что птица точно чует,
что жизнь без солнца – смерти солоней,
и от того всю жизнь за ним кочует.
Я больше мальчик, нежели старик,
и для меня естественней и ближе
терпеть, пока под рёбрами сгорит,
чем жечь костры из рукописей книжек.
И осенью, найдя среди двора
себя с метлой стоящим у берёзы,
осенние останки убирать,
не замечая вынужденной прозы.
АНАТОЛИЙ МИХАЙЛЕНКО
Одесса, Украина
***
Спасибо, всевидящий Господи,
Отнял остатки гордыни.
Взамен получил я смирение, –
Августа сладкие дыни.
Пройдусь по колючему гравию,
Волны мне ноги омоют.
Любая столица – провинция,
Если она не у моря.
***
Кончатся страсти – начнутся напасти,
Ну, а пока, избежав дележа,
Сочный арбуз разрезая на части,
Пенку искристую слижешь с ножа.
Чёрные семечки в мякоти красной
Светятся, словно турчанки глаза,
Значит, ничто не проходит напрасно –
Краткое лето, любовь и друзья.
Жизнь истончилась, и с ней не поспоришь,
Тяжко и страшно, а нравится жить.
Счастье моё – непутевый оборвыш,
Бабочка осени, где твоя прыть?
Вот, на обочине – корки арбуза
И перламутр обездоленных крыл,
И никаких, понимаешь, иллюзий,
Всё, что судилось – открыл и прикрыл.
Только б судьба под себя не подмяла
И равнодушье не взяло бы верх, –
Радости в жизни ни много, ни мало,
Если не жадничать, хватит на всех.
Деньги ночуют в карманах у скряги,
Если же нет за душой ни гроша,
Хватит для счастья и стопки бумаги,
Даже в отсутствие карандаша.
ИЗ ПИСЬМА К ДРУГУ
В общем, да и в частности, прогнозы
Далеки ещё от совершенства:
Если холода не доконают,
То сгорим, как мотыльки сгорают.
Выбор нам достался небогатый,
Но какой ни есть, а всё же выбор,
С чем тебя, мой друг, и поздравляю,
Ибо с чем тебя ещё поздравить?
А пока что черноморский август
Нам свои объятья простирает,
Ветер с облаками интригует,
И зелёным зацвела софора,
Потому что, говоря по правде,
Жизнь – она хоть чем-то, но волнует!
С чем тебя, мой друг, и поздравляю,
Ибо с чем тебя ещё поздравить?
Я намедни поклонился морю,
Глине и песку на старом пляже,
Где на жёлтом камне у прибоя
До сих пор тоскует наша юность:
Если по боку отбросить годы,
Там осталось всё, как было прежде,
С чем тебя, мой друг, и поздравляю,
Ибо с чем тебя ещё поздравить?!
ИГОРЬ МУХАНОВ
Горный Алтай, Россия
ВСТАВАЙ, ИДИ И ДУХОМ СТАНЬ ЛЕСНЫМ…
Господь весны не метит в государи:
чтоб спину отогрел и видел сны,
опять цветную лесенку мне дарит…
«Вставай, иди и духом стань лесным!
И расселись по веткам, как по хатам,
по родникам заоблачных высот…
Страна лесным валежником богата,
и дух, земли не ведая, ведёт».
Апрель и впрямь на выгоне, с откоса
пасёт пещерных жителей – стрижей…
Я стану птицей и великороссом,
росой на спицах маленьких детей.
И если суждено упасть в канаву,
найду и в ней, средь вечной темноты
агат и сердолик в земной оправе –
задуманные Господом цветы.
И вот она спускается на нитке
поляны оросившего дождя
та лесенка цветная – муза Шнитке,
Чайковскому ближайшая родня.
Её так много… Заняла полмира,
собой прозрачный купол повторив,
и льёт на землю праздничную мирру
под тихий приснопамятный мотив.
***
В небе вечернем, солёном летают дельфины –
им оказаться в воздушной стихии охота!
Из переписки апостола Марка с Минфином
можно узнать, что такая имеется квота.
Им не пристало к лицу любопытство людское,
просто играть захотелось, как ветру морскому
с мысом песчаным, с лёгкой медузой-волною,
с пахнущим йодом, лечащим душу покоем.
Чёрная радуга в небе мелькнёт на мгновенье –
судьбы растений и птиц, что столетьями учишь,
маленьким глазкам, как лёгкое стихотворенье,
Пушкин и пунш – прочитаешь и тотчас забудешь!
Но отпечаталась в матрице Чёрного моря
жизнь иностранная лёгкою гранью своею.
Вот почему оно тёмное лишь в разговоре,
утром, на пляже – играет воздушной свирелью.
Через какое-то время прочтёшь в Интернете –
странный детёныш родился у гаги болотной:
любит во сне улыбаться и первый на свете
крыльями машет, как будто встречает кого-то.
Гадкий утёнок, с которым один лишь убыток,
вырос в болоте, однако без всякой причины
к морю летит, позабыв про камыш и улиток,
чтоб посмотреть, как играют на солнце дельфины.
БОРИСУ ГРЕБЕНЩИКОВУ
Ой, Волга, Волга-матушка, буддийская река…
Б. Г.
Лунным лучом ли, солнечным Волгу измерить –
Астрахань в астрах только счастливо вздохнёт!
Зори здесь чистые, и над лиманами пери
в платьях прозрачных водят все дни хоровод.
Здесь хорошо оттого, что и Русь есть, и дельта.
Утром, в тумане теряет свой берег река.
Ветер-ревун, и безмолвие ровного света:
«Мир безграничен. Бакен не нужен. Пока!»
Вот потому только здесь, в камышовой ловушке,
словно маяк повседневный, рука из воды,
лотос растёт, и лягушки стараются: «Пушкин!
Греки, Арина… Распутица… Алаверды!»
Волга в верховьях мордовья, чувашья, в татарах,
после по-русски ревёт, по-калмыкски поёт.
Только в конце, побывав и в Кремле, и на нарах,
лотос буддийский вживляет в аорту болот.
Пой, мой оранжевый, северный мой, эти кручи,
эту лесную, в духмяной листве благодать.
Дождик пройдёт посевной и местами могучий –
нам ли колосья в мокрых полях собирать?
Вон, за пригорком, как синяя сильная птица,
Волга мелькнула, в изгибах тугих парусов…
Лотос – он логос, он гнёт жестяную ключицу,
песней-клюкою в сердце ночное стучится:
– Эй, просыпайся… Я – Волга без берегов!
МАША НЕ
Москва, Россия
АНДЕЛ
«Что утонет, то, поди, не сгорит?
Да, иголку проще найти в золе… –
бабка Нюрка шёпотом говорит, –
Люди – божьи анделы на земле!
Не копи, скаредничай – всё одно:
жисть – костёр, кочёвка невдалеке.
Будь простым, широким.
Добро – оно посильней чем,
денюшка в гомонке.
Не считай обиды – напрасный труд.
Заживут, как прыщики до венца.
Что грехи? И мухи к навозу льнут.
Человече – ты.
Отрухнись в сенцах.
Я б ещё добавила в Богов след:
не замай,
не жадничай,
не калдырь!».
Бабки нет уж больше десятка лет,
но приходит ночью,
поёт псалтырь.
С нами правда?
А может быть, Босх, и Бах?
Обережный круг, навесной замок?
Тихо «андел божий» скулит в сенцах –
целовальник,
висельник,
скоморох.
МОНОЛОГ НИ О ЧЁМ
Допить кагор своей бездомной ночи,
притягивать за лацканы судьбу,
смотреть в глаза и ничего не видеть
ни в них, ни за плечом… На берегу
лишь галечный грильяж и запах мидий,
как сотни лет назад такой же… точно
со старой киноплёнки чернобелой,
архивной копией застыло это лето.
Субтитрами: потрескался, облез
рояль, ещё четыре ноты до рассвета,
веревочную лестницу с небес
спускает наблюдатель жестом смелым,
от старых облаков до чёрствых вод…
Лишь только это вслух не пророни,
вспорхнёт, и не поймаешь чайку-птицу…
не говори, что ты…, что я…, что мы…
Зачитана последняя страница, –
граница дна…сюжетный поворот:
По чётным казнь, бессмертье по нечётным,
но слишком много ликов на гербе,
не в меру… На миру и смерть почётна,
когда ты носишь этот мир в себе,
наброском на раскрашенном картоне, –
перпетуум-мобиле из бытия и сна,
а знаешь… На миру и жизнь красна,
когда мой мир дрожит в твоих ладонях…
ЧЕЛОВЕЧЬЕ
Человек человеку – волхв,
Если к ночи не станет волком.
Тейт Эш
отогрел в ладонях бы сам Сварог
память – время – бусинку – узелок,
разделяя явь на своих и дальних,
человеки весь свой надмирный срок,
пили бы корнями грунтовый сок,
понимая, что без корней – лишь камни…
сказка – ложь, икоту прогнал испуг, –
смерть ворует близких, кладет в сундук,
говорят не выследить, не постичь, но
под качанье зыбки, прозрев к утру,
человек человеку – гончарный круг
до последней горсточки черепичной…
***
Дремлет кот, и сажи черней восток,
и сверчок уже потерял шесток
/перебрался просто поближе к печке/.
Оперяя крылья, расправив плечи,
набирая смелости в шепоток,
прорастает, словно весной росток,
простодушье тихое человечье.
ОЛЬГА ПИТЕРСКАЯ
Санкт-Петербург, Россия
СЫН
ты так просил родить тебе сына, а я смеялась: – зачем? смотри, вот она я – твоя половина, не надо нам лишних проблем. вон даже ботаники учат: один, потом – два, дальше – много. зачем тебе сын? суди меня, только не строго, ну, в крайнем случае, удочерим.
а ты говорил: – девчонок берут в официантки, а я хочу астронома.
а я возражала: – сыны ложатся под танки, я не переживу похоронной.
потом даже не было ссоры. просила: – повремени.
а ты собрал свои вещи.
тогда и задёрнула наглухо шторы, чтоб только не видеть луны, не выть до следующей встречи.
а знаешь, они наставляли палец, смеялись, будто я была клоуном, точнее, дворовым шутом, хихикали: – где постоялец?
такая цаца в кофточке штопаной с растущим, как на дрожжах, животом.
ночами стонала и ныла убитая насмерть дверь.
я родила тебе сына.
где ты теперь
БРОДЯГА
/диптих/
бродяга. дороги
Географических карт колоду
Перетасуешь и сдашь по одной.
Город за городом, год за годом
Сам себе дурак подкидной.
То дождь, то ветер, то зной, то стужа…
Бродяга, чей искупаешь маршрут?
Ты думаешь, что никому не нужен,
А вспомни маяк, на котором – ждут.
Кровать застелена свежим бельём,
Спросишь: – Ждала? – ответит: – Скучала.
Ты прочитаешь имя своё
На чашке с горячим чаем.
Но снова листает дороги ветер,
А на обочинах стынут следы,
И снова крик воронья на рассвете,
И хлещут заросли лебеды.
Солнце взрывает небо закатом,
Тучи раскидывают невода.
В календаре затерялись даты,
Теперь неизвестно, что и когда.
Твой выбор не прост, а дорога – проста,
Она единственная, на которой
Светит оранжевая звезда
И синие светофоры.
Кто-то, конечно, тебя подождёт,
На главный вопрос ответит: – Скучала.
Да святится имя твоё
На чашке с горячим чаем.
бродяга. маяк
Мой бродяга, в каких бы ты ни был излюбленных далях,
Приглядишься – заметишь огонь моего маяка
И вернёшься, колючий, усталый, немного печальный.
И я жду тебя, жду. А пока
Успеваю состариться вдребезги, помолодеть,
Научиться вязать свитера и сносить их до дыр.
На дорогах твоих разных месяцев круговерть,
На моём маяке даже вёснами декабри.
Я сегодня пекла для тебя пироги и ватрушки.
Ты привык к одноразовым чашкам и кофе в притонах.
Хочешь чаю – горячий и крепкий в фарфоровой кружке?
А кофейную горечь я выпью одна и потом.
Безнадёжно и быстро рассвет превращается в вечер,
Повторяю тебя про себя, наизусть изучаю.
Мы молчим об одном? Нет, не думаю. Странная встреча,
Я смотрю на тебя – и уже по тебе скучаю.
Буду ночь напролёт собирать на дорогу приметы,
Талисман тут как тут – за окном собирается дождь.
Никогда не любила тебя, не любила до смерти,
Только до жизни. А завтра ты снова уйдёшь.
НОЧНОЙ ТРАМВАЙ
Из прохожих никто рассказать о себе не спешит,
в крайнем случае, взглядом мазнёт и прошествует мимо.
Даже в давке метро ухитряются быть нелюдимы,
словно в зимнем лесу или в летней озёрной глуши.
Но бывает и так, что сплетаются выход и вход –
день рожденья виной или, может, другая причина:
у окна человек, неопрятного вида мужчина,
улыбается тонко и водку из пластика пьёт.
Он увидит тебя, приподнимет бутыль и кивком:
– Будешь пить?
– Нет, спасибо, прости, но сегодня не буду.
Ты не брезгуешь, нет, одноразовой грязной посудой,
просто ночь раскачала последний трамвайный вагон.
Человек не обидится:
– Ладно, тогда закуси, –
и достанет из сумки огромную красную грушу.
Ты, единым движением стереотипы разрушив,
примешь солнечный дар и смущённо ответишь:
– Спасип.
А потом разговор:
– Понимаешь?.. – и тишина.
Ты в ответ промолчишь:
– Понимаю. Я всё понимаю.
Вы сойдёте из разных дверей на конечной трамвая
и пойдёте туда, где у каждого дом и жена,
где у каждого жизнь закольцована в рельсовый круг.
Что-то нужно сломать изнутри, чтобы выйти наружу.
– Что случилось? – жена вдруг увидела красную грушу.
– Ничего. Хочешь грушу? Меня угостил ею друг.
АННА ПРОТАСОВА
Киев, Украина
***
как выйдешь на шаткий мостик оденешь на лоб повязку
раскланяешься с бандитом покосишься на икарус
и слов-то уже не вспомнить не то чтобы стих и сказку
направо посмотришь детство налево посмотришь старость
а дальше река Немышля сплошные мальки да тина
оборванная тарзанка зелёный песок под пяткой
больницы дома культуры эмблемы из паутины
завхозы в плащах и куртках танцующие утята
а дальше Бавария-Нова убогие трёхэтажки
засохшие акварели не начатые тетради
избушка на курьих ножках парнишка в цветной рубашке
дворы огороды погреб фамилии на ограде
а дальше завод турбинный строенья начала века
но впору остановиться ничто под мостом не ново
хожу с фонарём по парку как будто ищу человека
смеётся начало века не спрашиваю какого
***
он говорил
совсем разрушен
но как-то гордо без слезы
мы снова будем жить на суше
чужой угадывать язык
делить на слоги и на строки
узор разглядывать сквозь лёд
взойдут убогие постройки
трава сквозь камень прорастёт
набухнут под коростой вены
созреет новое вино
промолвит голос довоенный
сними шинель взгляни на дно
стань пеплом во взрывной воронке
сойди с порезом на руке
на незнакомой остановке
со словарями в рюкзаке
***
друзья мои Главкон и Адимант
хвала богам весна пришла в Афины
запнулся на пороге месяц март
и келью осветил до половины
ударит в гонг упрямый Фрасимах
и все вокруг свидетели и судьи
толпа умалишённых и зевак
впервые докопается до сути
друзья мои мне ведома страна
где время незаметнее пространства
и вот теперь к её глухим стенам
я ухожу и смерть моя прекрасна
ЕЛИЗАВЕТА РАДВАНСКАЯ
Киев, Украина
***
У любви не бывает сторон: не медаль,
А, скорее, Земля – лишь ядро с оболочкой.
А всё кажется: бред, а всё кажется: даль,
А всё кажется: бег… за светящейся точкой…
Но любовь не бежит. И не снится в бреду.
Это просто Земля – под ногами твоими,
И на этой Земле, может, встретишь беду,
Или – счастье своё, как оазис в пустыне.
Ты, конечно, устанешь. Но знай, что пока
Держишь землю с Земли в побледневшей ладони,
Не подпустят к тебе никакого врага,
И тоску твою стылую ветер прогонит.
Нет, любовь – не медаль. У неё нет сторон.
Только жар изнутри, а снаружи – снегами
Засыпает полмира, и листьями с крон
Остальные полмира лежат под ногами.
***
Нет на земле мира –
Есть на земле пир.
Нет на душе пира –
Есть – в глубине – мир.
Балом суфлёр правит.
Видно, суфлёр прав:
Нет у вранья края,
Правда – увы – вплавь,
К берегу, где не примут.
К берегу, где не ждут.
Нет на земле мира.
Гибнет во лжи уют.
Каждый, конечно, может
Счастьем назвать свой быт.
Но холодок по коже:
Голоден, хоть и сыт…
Нет на земле правды,
Есть на земле пир…
Правда наступит завтра,
Если погибнет мир.
ЗАВЕЩАНИЕ БАБУШКИ
«Красивым ракушкам привет
Передавай, когда там будешь,
И не забудь на перевале
Взглянуть на линию вдали:
Увидишь, может, корабли, –
Они ведь тоже, словно люди,
Свой путь, увы, не выбирали,
Плывя сквозь память долгих лет.
И вот ещё: когда луна
Отбросит свет на гладь морскую,
Ты молча стой, и не спугни
Её застенчивую зыбь.
А если будет шум грозы –
Промокнуть до костей рискуя,
Ты всё же хоть разок взгляни
На то, как плачет тишина
Над гладью тёмной, что в ночи
Блестит слезами дней прошедших.
А после – отправляйся в путь
По серпантинам горных троп.
Всемирный, видимо, Потоп
Виновен в том, что в скалах брешью
Чернеют гроты. Ну и пусть.
В ответ на рокот волн – молчи.
Запомни: запах моря я
Тебе навеки завещаю,
И не забудь его, прошу,
Ни наяву, ни в ярком сне…
Вот – время близится к весне.
Весна – быть теплой обещает…
Поверь, и здесь я ей дышу.
И здесь есть горы и моря.
Но ты, пока жива, спеши
На место встречи с тем, что мило
Уму и сердцу моему:
Приди на берег в час ночной.
И там под полною луной
Ты вспомни то, что я – забыла…
Мою любовь, мою вину,
И всю печаль моей души.
А после вновь вернись туда,
Где ты и плакала, и пела, –
Чтоб после смерти не пришлось
Ни петь, ни плакать, ни жалеть.
Прости, тебя мне не согреть.
Надеюсь, что тебя согрело
Тепло того, с кем ты – не врозь,
С кем – не страшна тебе беда…»