Люба потеряла невинность в пятнадцать лет. Нельзя сказать, что это произошло случайно, цепь событий, приведших ее в постель к двум взрослым мужикам, сложилась из вполне закономерных звеньев.
Мама и папа воспитывали Любу “настоящим советским человеком”. Впрочем, учитывая уровень жизни семьи, это было не сложно. Люба помнила, как родители долго стояли в очереди на холодильник – ходили по морозу “отмечаться”, таскали дочь с собой на саночках. Было ей тогда шесть лет, от долгих и дальних прогулок она испытывала огромное удовольствие – особенно когда отец бежал, тащил за собой санки, потом круто поворачивал, и Любка с хохотом вылетала в какой-нибудь сугроб.
Белый сияющий “Зил” в кухню не помещался, в прихожую тоже – и отец пожертвовал встроенным шкафом, вытащил оттуда все полки со своими инструментами, банки-склянки для консервирования, накопившийся хлам, провел в шкаф электричество, поставил розетку – и выстраданное холодильное великолепие оказалось спрятано за фанерными дверцами. Бабушка ворчала, мол, дверцы шкафа надо снять – но его внутренние стенки выглядели столь неприглядно, что родители так никогда и не решились на это.
Потом были другие очереди, другие “записи” – на стиральную машину, на стенной гарнитур фирмы “Заря” вместо старого комода, на ковер, который повесили на стенку (не ногами же по нему ходить!!!)…
Они жили как все – и Любу такая жизнь очень даже устраивала. Она не слишком-то ладила со старшим братом, который дома был замкнут и молчалив, выплескивая всю энергию в школе. Дома Костя часами зубрил уроки, по многу раз повторяя вслух одно и то же. Пока Любка ходила в детский сад, ей казалось, что школа – это ужасно трудно и страшно. Но учение пошло неожиданно легко, она запросто делала домашние задания, не тратя на зубрежку драгоценное время, и бежала гулять с подружками, которых знала еще с детского сада. Неожиданно выяснилось, что Люба хорошо рисует и лепит, родители, посовещавшись, перевели ее в школу с художественным уклоном. Какой кровью дался этот перевод, Люба узнала много позже от бабушки. Впрочем, даже бабушка не знала, что в конце концов помогло – деньги или связи Костика в райкоме комсомола. Люба была благодарна старшему брату за хлопоты, но общего языка у них по-прежнему не находилось.
Так или иначе, но учиться Любе нравилось – она часами могла сидеть над каким-нибудь эскизом, носилась по всему городу в поисках альбомов репродукций, которые покупала на сэкономленные от школьных завтраков деньги. И абсолютно не понимала увлечения брата плакатами с изображениями бравых комсомольцев, куда-то зовущих или к чему-то призывающих. Этими плакатами были завалены все антресоли.
Когда Костик провалился в институт, Люба очень его жалела, боялась – как Костику придется в армии, но чувств своих не показывала. Костя был не склонен к нежностям и задушевным разговорам. Впрочем, у них была слишком большая разница в возрасте – одиннадцать Любиных против восемнадцати Костиных.
Существование четверых человек в однокомнатной квартире накладывало определенный отпечаток на взаимоотношения в семье. В каком-то возрасте для Любы перестали быть тайной интимные игры родителей. Конечно, они старались дождаться, пока девочка уснет, до полуночи смотрели телевизор, но Люба уже перестала засыпать стремительно, как в детстве, сон ее стал более беспокойным – и она часто лежала за шкафом, еле дыша и прислушиваясь к звукам с родительской кровати.
Подружка Зинка Лукошкина самой первой просветила Любу по поводу того, почему мама с папой тяжело дышат в темноте, и отчего пружины скрипят так ритмично.
Потом из армии вернулся Костя, и жизнь стала совсем невыносимой, невозможно было уединиться где-нибудь, кроме ванной или туалета. В это время Люба стала испытывать потребность в одиночестве, у нее появились странные фантазии, она стала по-другому относиться к своему телу, которое менялось на глазах. Глядя на брата, коренастого, жилистого, который часто расхаживал по квартире в семейных трусах, Люба ощущала странный жар внизу живота и слабость в ногах. Ее угнетала эта близость, особенно по ночам, когда брат находился совсем рядом – в каком-то метре от нее. Однажды она проснулась и увидела руку Кости, свешивающуюся вниз. Пугаясь саму себя, Люба приподнялась на кровати и осторожно поцеловала кончики Костиных пальцев. Это воспоминание возбуждало ее еще очень долго.
Она стала лепить из пластилина людей – плоскогрудых изломанных женщин, мужчин с гипертрофированными членами и уродливо вздутыми мышцами. Лепила и тут же сминала жесткими пальцами, испытывая почти физическое наслаждение, когда головы пластилиновых женщин вдавливались в животы пластилиновых мужчин.
Любке было почти четырнадцать, когда родители получили, наконец, вожделенный садовый участок где-то подо Мгой. С этого момента они стали пропадать там каждые выходные – строили дачу. Костя довольно часто ночевал вне дома, и Люба обрела долгожданную свободу. Бабушка была не в счет.
Как-то раз лучшая подружка Зинка позвала Любу “классно провести время” в гостях с ее знакомыми. Стояло лето – невыносимо жаркое, нехарактерное для Ленинграда. Люба болталась без дела – ехать на дачу с родителями и бабушкой она категоригчески отказалась, брат неделями пропадал где-то, изредка заявляясь взять что-то из вещей. Люба скучала и нежданное приглашение восприняла как избавление.
Знакомые оказались двумя здоровенными парнями, да даже не парнями – вполне взрослыми мужиками. Они рассказывали малоприличные анекдоты, тащили девчонок потанцевать под пластинки, крутящиеся на старенькой “Ригонде”, и все время подливали и подливали в рюмки Зине и Любе сладенький кофейный “дамский” ликер.
Зина упивалась вниманием – она не отличалась ни особой красотой, ни стройностью, да и умом тоже. Люба отнеслась к Гарику и Стасу сначала настороженно, но вскоре ликер сделал свое дело – она развеселилась, во все горло хохотала над шутками кавалеров, позволяла себя целовать не только в щеку, но и в ушко, и в шею, ей стало нравиться, что Гарик и Стас, танцуя, крепко прижимали ее к себе, как бы случайно опуская ладони ниже талии.
Через какое-то время Люба стала воспринимать происходящее прерывисто – вот она только что танцевала в обнимку с Гариком и вдруг сидит за столом и неумело пытается затянуться сигаретой. Вот Стас предлагает ей молоденький краснобокий редис, и уже она ставит на стол пустую рюмку. Только что Зинка прыгала и веселилась под “Boney M”, а сейчас ее, спящую, Стас укладывает поудобнее на раскладушке….
Проснулась Люба от холода. В первые мгновения она не могла сообразить, что происходит, и где она находится. Между бедер возилось что-то мохнатое, там было очень мокро и непонятно. Прямо в глаза с улицы светил большой красный фонарь – Любе так показалось, но потом она поняла, что просто солнце висит совсем низко, над самыми крышами. У самого Любиного лица слегка покачивалась большая толстая сосиска, слегка раздвоенная на конце. Любе захотелось закричать, она даже открыла рот, но на ее губы немедленно крепко легла жесткая мужская ладонь:
- Тихо, девочка, тихо.
Она лежала, не шевелясь, с ужасом ожидая, что с ней будут делать дальше. Стас уже убрал руку с ее лица и отодвинулся в сторону – Люба могла теперь видеть макушку Гарика, который продолжал возиться внизу. Она умирала от стыда, от сознания своей наготы перед двумя совершенно незнакомыми мужчинами, от страха и неизвестности. Ей казалось, что жизнь заканчивается, ибо пережить такое просто невозможно, остается только умереть – прямо на следующий день.
- Не бойся, не бойся, - Приговаривал тем временем Стас, опустившийся рядом с изголовьем дивана на колени, - Мы ничего страшного тебе не сделаем, все будет хорошо, тебе будет приятно…
От этих уговоров Любе становилось еще хуже, ее начало трясти – то ли от холода, то ли от страха. Гарик исследовал языком и пальцами такие места, до которых Люба сама-то страшилась дотрагиваться – разве что изредка, в душе, когда никого не было дома. Но Гарик не боялся ничего, а Стас, склонившись, целовал Любину грудь и живот, что тоже пугало, но и доставляло какое-то странное удовольствие.
Постепенно в Любино сознание стали проникать более отвлеченные мысли. Она неожиданно расслышала Зинкин храп и разозлилась на подругу – спит и ни о чем не знает, корова. По улице с грохотом пронесся трамвай, и Люба поняла, что уже наступает утро. Тряска прекратилась, ей вдруг стало жарко, нахлынули непонятные, пугающие ощущения. Страх заместился воспоминаниями – именно так Люба чувствовала себя во снах, которые приходили к ней в последнее время нередко. Напряжение в мышцах нарастало, против своей воли Люба стала подаваться вперед, теснее прижимаясь к Гарику. Он почувствовал это, его язык стал более настойчивым, уже не блуждал в промежности, а словно приклеился к одному – тому самому – месту, которое Люба у себя ценила и берегла больше всего.
И вдруг все закончилось. Внутри у Любы вспух и лопнул огромный пузырь, мышцы закаменели, потом расслабились, накатила слабость. Прикосновения Гарика стали болезненны и неприятны, и девушка постаралась отодвинуться.
- Лапочка, солнышко, - Стас целовал Любу в губы, и это уже не пугало, а волновало, - А нам ты сделаешь хорошо? Ну будь сладкой девочкой, сделай.
Люба понятия не имела, что Стас имеет в виду, но кивнула, расслабенная и спокойная.
Сначала ей было гадко, она еще согласна была прикоснуться к этому руками, но взять в рот…Тем не менее, она уступила просьбам, а через какое-то время ей даже немножко понравилась. Правда, белая слизь, выплеснувшаяся ей на грудь, Любу испугала, но Гарик быстро вытер ее полотенцем.
Утром Любу и Зину, благополучно просопевшую всю ночь на раскладушке, отправили домой на такси. Зина трещала без умолку, ей очень понравилась “вечеринка”, а Люба хранила молчание, время от времени натыкаясь на любопытствующие глаза шофера в зеркале заднего вида. Наконец, не выдержав, она довольно резко попросила Зину заткнуться, и остаток пути подруга обиженно дулась, демонстративно отвернувшись к окну.
Через неделю, с трудом дождавшись отъезда родителей на дачу, Люба позвонила Стасу…
Она встречалась со своими любовниками все лето, в одну из встреч потеряла девственность – совершенно добровольно. Нельзя сказать, что каждое свидание доставляло ей удовольствие, очень многое зависело от самой Любки. Она обратила внимание, что быстрее всего возбуждается в первую половину цикла, а перед месячными ей ничего не хотелось вообще, хотя она мужественно старалась этого не показывать. Тем не менее, она многому научилась – и в первую очередь, умению доставить удовольствие партнеру.
В конце сентября она неожиданно получила повестку, точнее, повестку получила бабушка – Любка в тот день умоталась готовить школьный “огонек” ко Дню учителя. Вернувшись домой, она угодила в самый настоящий ад. Родные готовы были обвинить Любку во всех смертных грехах – от воровства до фарцовки. Отец хватался за сердце, мама носилась с корвалолом от бабушки к мужу, только Костя смотрел на сестру мрачно и молчал.
К следователю он пошел вместе с ней. Оказалось, что Любкины любовники познакомились на улице с какой-то девчонкой, привели ее домой, напоили и немного “поиграли”. Утром девица пошла с мамой в милицию и на освидетельствование. Стаса и Гарика забрали, в записной книжке Гарика, изъятой при обыске, среди множества приятелей и приятельниц следователь обнаружил и Любкины данные с пометкой “суперсекси”.
Историю Костя замял по своим каналам, Любу больше не дергали в милицию и на суд не вызвали даже свидетельницей. Но родные ее третировали по-черному, мать иначе, чем ”малолетняя шлюшка”, не называла, и Люба даже начала подумывать о побеге из дома. Но вскоре на семью обрушилась иная беда – от инсульта умерла бабушка – и история Любкиного падения отодвинулась на второй план, стала забываться.
Брат каким-то образом выхлопотал под мастерскую для Любы пустующую нежилую мансарду в старом доме на Петроградской, и теперь девушка проводила вечера за работой. Она отдавалась скульптуре, пытаясь выразить в глине и гипсе то, что ощущала в себе и других.
На втором курсе Люба влюбилась – влюбилась страшно, смертельно – и опять не в того, в кого следовало.
Его звали Клаус фон Трентофф, он был западногерманским немцем и владельцем крупной галереи современного искусства в Бонне. В Ленинград он приехал в качестве члена комиссии, которой предстояло выбрать работы советских студентов для участия в выставке. Выставка должна была состояться как раз в галерее “Die Welt der Kunst”, принадлежавшей Клаусу.
Скульптуры Любы Клаус заметил сразу – они выделялись из общего ряда какой-то почти физически ощутимой энергией одиночества и чувственности. Особенно сильно Клауса заинтересовала “Женщина на коленях” – работа представляла собой молодую обнаженную женщину, стоявшую на коленях – широко расставленные ноги, руки, обнимающие грудь, сильно запрокинутая голова с открытым в беззвучном крике ртом. Люба выдержала страшную борьбу с худсоветом за право представить на конкурс именно эту скульптуру, в которой преподаватели видели только пошлость и безнравственность.
Фон Трентофф остановил свой выбор на Любе, съездил несколько раз в ее мастерскую, долго расспрашивал ее о перспективах, которые она видит для себя…Он говорил по-русски довольно хорошо, Люба не задавалась вопросом, где немецкий миллионер мог выучить ее родной язык, она просто наслаждалась его обществом, стараясь продлить время общения нехитрыми уловками – болтовней за чаем, обсуждениями тенденций современного арта, разговорами о модерне.
Клаус был молод, красив, строен, прекрасно образован…Люба потеряла голову и даже не поняла, каким образом оказалась в постели интуристовского номера гостиницы “Ленинград”. В течение двух недель они встречались каждый день, то в ее мастерской, то в его номере, хотя Люба до смерти боялась туда приезжать.
Потом Клаус уехал – с Любиной скульптурой и клятвенным обещанием вернуться – и для девушки разверзлась преисподняя. Связь с западногерманским немцем не осталась незамеченной, Костя кричал, обещал выслать Любку на сто первый километр за проституцию, ее попытались исключить из Мухинского училища, но Любу спасло вмешательство декана, отец опять хватался за сердце, мама ежевечерне вспоминала давнюю историю с Гариком и Стасом и утверждала, что Любино распутство их всех сведет в гроб.
Дни складывались в недели, недели в месяцы, Клаус не ехал и не писал, и через некоторое время Люба впала в странное оцепенение. Она сутками пропадала в мастерской, запершись на ключ, лепила что-то бессмысленное – кривобокие кувшины, вазы странной формы, кружки без дна, миски с обломанными краями, лепила и тут же опять сминала в бесформенный ком.
Клаус не вернулся. Любе и в голову не могло придти, что ее любовнику просто отказали в визе, что его письма, адресованные русской возлюбленной, складывались Костей в аккуратную стопочку в глубинах персонального сейфа. Она считала себя брошеной и преданной любимым человеком, и искусство не могло заменить этой утраты.
После окончания училища ей несколько раз предлагали работу по оформлению всевозможных парков – девушками с веслом или бравыми пионерами с горнами. Она каждый раз отказывалась, считая ниже своего достоинства делать что-либо на потребу советского кича. Зато ее работы – те, что она ваяла для себя – пользовались огромной популярностью. Люба лепила небольшие – не более полуметра в высоту – фигуры. Чаще всего это были женщины в вызывающе эротичных позах. Сначала продать что-либо Люба не имела возможности, но после того, как крупный английский журнал “Sculpture and painting” опубликовал на обложке фотографию “Женщины на коленях”, к Любе зачастили сначала фотокорреспонденты, советские и зарубежные, а затем появились и покупатели. Ни одна из ее скульптур, кроме “Женщины”, которую Люба давным давно совершенно официально подарила Клаусу, не была тогда продана заграницу – Комиссия по искусству не давала разрешения на вывоз, зато местные ценители охотно покупали ее работы в частные коллекции. Тем не менее, в западных журналах ей нередко посвящали большие статьи, печатали интервью, которые она неохотно давала, фотографии.
Через два года после окончания “Мухи” Люба познакомилась с Алексеем и, не мудрствуя лукаво, вышла за него замуж – не столько по любви, сколько ради возможности окончательно уйти из дома, где в последнее время она не слышала ничего, кроме упреков в неблагодарности и обвинений в том, что она продалась Западу за доллары и марки.
Алеша Любу понимал, талант ее ценил и был готов разделить с ней на двоих любые сексуальные эксперименты. В их постели оказывались то молодые женщины, то парни – в этом случае приходилось быть крайне осторожными. Из заграничных командировок Алеша привозил всевозможные сексуальные игрушки – от страшного вида плеток до вибраторов, благо времена настали достаточно лояльные.
С родными Люба общалась мало – после скандала с Клаусом между ней и родителями пролегла совершенно непреодолимая стена, а с Костей близких отношений у нее никогда и не было.
Неожиданное исчезновение Дениса Люба восприняла более болезненно, чем ей хотелось бы. Ей нравился этот молодой мужчина – он был красив, но не плакатной стандартной красотой – а внутренне. Кроме того, Любу восхищало его тело – чистое, сильное, мускулистое. Денис не делал различий между ней и ее мужем, всегда был ласков и нежен, в сексе заботился не столько о себе, сколько об удовольствии партнеров. И – самое главное – всегда был готов к любым сексуальным играм, даже самым рискованным и экзотичным. С него Люба вылепила одну из самых своих знаменитых скульптур, наравне с “Женщиной на коленях” занявшую видное место в ее творчестве – “Спящего Ганимеда”.
После исчезновения Дениса Люба часто поднималась в мастерскую и там сидела рядом с вольно раскинувшимся на плоском камне гипсовым юношей, проводя кончиками пальцев по его холодному телу.
Иногда ей казалось, что она сходит с ума, особенно по вечерам, когда материал скульптуры терял свой естественный цвет под лучами заходящего солнца, начиная словно светиться изнутри. В такие минуты Любе казалось, что спящий сейчас откроет глаза и потянется к ней сильными руками, прижмет к себе, и она, упав на его обнаженную грудь, сольется с ним, окаменев в последнем объятии. Но солнце пряталось за домами, иллюзия рассеивалась, Люба переводила дыхание и наливала себе рюмку коньяка.
Потом, совершенно случайно, она узнала, что Денис пьет. Рискнув подъехать к его новому дому, Люба с ужасом смотрела на еле волочащего ноги забулдыгу, чья физиономия была украшена свежим синяком в поллица. Забулдыга размахивал рукой, в которой была зажата грязная куртка, и мерзко ругался.
На следующий же день Люба, не торгуясь, продала “Ганимеда” Виктору Тышлевскому, своему основному покупателю. Большую часть купленных у Любы работ Тышлевский в конце концов переправлял за рубеж по каким-то своим каналам, на “Ганимеда” зарился давно, обещал золотые горы и был очень удивлен неожиданным согласием автора, последовавшим после года отказов.
Тридцатилетие Люба отмечала с мужем и еще одной семейной парой. Доната и Владлен работали на радио, вели суперострую политическую передачу “Апперкот”, где в радиобоях схлестывались политики, и уже целый год делили с Любой и Алешей постельные утехи. Молодые зубастые журналисты давно знали Алексея, и Любу к концу вечера изрядно утомили их профессиональные темы и споры.
Поэтому, когда на следующий день неожиданно позвонил Костя и сказал, что хочет заехать, она обрадовалась возможности просто посидеть с родным человеком, поговорить о пустяках, повспоминать те немногие общие приятные события, которые делали их с Костей братом и сестрой.
В разгар вечера милую болтовню неожиданно прервал звонок. Люба открыла дверь – на пороге, стряхивая снег с букета гвоздик, стоял улыбающийся Денис. Люба не поверила своим глазам – да, он изменился, что-то оставалось в его лице темное, какая-то глубоко запрятанная боль, но ничего общего с алкашом полуторагодовой давности не было. Перед ней был молодой, уверенный в себе мужчина, с так хорошо знакомой Любе полуулыбкой на чувственных ярких губах, которую Алеша называл “джокондовской”. Люба бросилась Денису на шею, счастливо бормоча что-то, оставляя следы помады на его влажных щеках.
Стащив с гостя куртку, Люба потянула его в комнату и еще успела радостно крикнуть:
- Дениска, это Костя, мой старший брат!
И осеклась, увидев лица двух мужчин, неотрывно смотревших друг другу в глаза.
Глава 6
Меньше всего я ожидал встретить у Любы своего врага.
Всю осень, восстанавливая по крупицам свою жизнь, с боями отвоевывая у прошлого свои права на работу, здоровье, встречи с семьей, я не переставал думать о своей мести. Идея болтаться у Большого дома отпала в зародыше – я не мог заставить себя придти и встать под всевидящие зрачки телекамер.
Я продолжал встречаться с Жорой – без прежнего пыла, но с удовольствием – однако, даже ему я не мог рассказать о своих планах. Мы не возвращались больше к тому, главному, разговору, молчаливо согласившись с тем, что былое ворошить не будем. Обоих это устраивало, ибо воспоминания были болезненны. И тем не менее, я прокручивал в мозгах варианты расправы с Петровым – если только нам суждено будет встретиться.
И вот – встретились.
Он сидел в кресле рядом с журнальным столиком, на котором стояли в беспорядке чашки, тарелки, салатницы, валялись скомканные салфетки и грязные вилки. На Петрове были джинсы и элегантный светлый джемпер, тапки свалились с закинутых на низенький пуфик ног. Он сидел и смотрел на меня во все глаза, и во взгляде его было изумление.
Люба подтащила меня ко второму креслу, толкнула в него, пискнув:
- Ну вы тут знакомьтесь, а я на кухню, - И сбежала из комнаты.
Сейчас, в уютной и спокойной неформальной обстановке, я мог рассмотреть Любиного брата ближе, что я и делал, дивясь про себя превратностям судьбы. Я встречался с ним три раза, но никогда не смотрел вот так вот – прямо в лицо.
Я видел, что он очень похож на сестру. Глубокие карие глаза, твердо очерченные губы. Мягкие темные волосы небрежно падали на высокий чистый лоб, к вискам взлетали от переносицы ровные, будто нарисованные брови.
Правильность черт слегка портили слишком широкие скулы, но они же придавали лицу почти плакатную мужественность. И только нос – длинный и хрящеватый – не вписывался в общую картину, делая Константина Петрова похожим на хищную птицу.
Его окружала темная аура грубой мужской силы, замешанной на жестокости и презрении к окружающим. Любке следовало бы лепить с брата какого-нибудь падшего ангела или демона ночи. Совершенно неожиданно я вспомнил нашу самую первую встречу, проклятый "медицинский кабинет", грубое безжалостное насилие - но вместо ненависти и желания отомстить вдруг возникло ощущение стремительного падения, как на американских горках в луна-парке, куда меня возили в детстве родители. Меня словно затягивало в омут, горло перехватило то ли от ужаса, то ли от восторга. Я еще умудрился выжать из себя задушенное "добрый вечер", после чего не сел, а упал в кресло напротив. Я давно уже не был наивным четырнадцатилетним мальчиком, я много чего испытал в своей жизни - и вполне отдавал себе отчет в том, что со мной происходило в эти минуты. Я хотел этого чертового гебиста и ничего не мог с собой поделать. Все, что я испытывал от встреч с Жоркой, с Любой и ее мужем, со случайными знакомыми на одну-две ночи, не шло ни в какое сравнение с тем, что кружило и несло меня сейчас - в мутную, гибельную, мрачную страсть. И будь я проклят, если в глазах Любиного брата я не видел отражения своих собственных чувств. Он желал меня не менее сильно, чем я его, он помнил обо мне все эти годы, он знал обо всем, что со мной происходило, и сейчас, когда судьба столкнула нас нос к носу, он готов был схватить удачу за хвост, наплевав на любые последствия.
Когда Люба вошла в комнату с чистой тарелкой и бокалом в руке, Петров, не отрывая взгляда от меня, спросил:
- Любка, Алексей когда должен вернуться?
- Часа через четыре, у него сегодня эфир поздно вечером, - оторопело ответила та.
- Погуляй часа два где-нибудь, а? Я тебя прошу.
Люба сразу все поняла. Звякнула тарелка, прошелестели шаги, через несколько минут хлопнула входная дверь.
И тогда Петров встал со своего кресла и двинулся ко мне, мягко ступая по ковру. Я тоже встал, расстегивая рубашку. Мы не нуждались в словах, для нас перестало существовать прошлое. Не было в этой ярко освещенной комнате ни гебиста, ни сексота по кличке "Мальчик" - только два яростных сгустка энергии, слепо устремившихся навстречу друг другу. И когда они столкнулись - на мир пала тьма.
Потом мы лежали рядом на модерновом Любкином диване, состоящем, казалось, из одних пружин и жестких углов. Костя курил, стряхивая невесомый пепел в керамическое блюдце, стоявшее у него на животе. Я, закинув руки за голову, бездумно смотрел в потолок, по которому разбегались трещинки - как морщины по старческому лицу. Произошедшее отзывалось сосущей пустотой внутри. Казалось, разрядился какой-то неизвестный внутренний аккумулятор, энергия ушла в ничто, в космическое пространство. А ее место заняла то ли тоска, то ли неопределенная размытая боль, время о времени концентрирующаяся в груди.
- Вставать надо, - Костя раздавил окурок в блюдце, - Любка скоро придет.
Я молча сел и спустил ноги на пол. Жесткая Костина рука скользнула по моей спине - он перевернулся на бок и пытался заглянуть мне в лицо:
- За что боролись, на то и напоролись.
- Что? - Спросил я, пытаясь вернуть мысли в пустую звенящую голову.
- Поговорка такая есть, - Костя грустно усмехнулся и рывком поднялся с дивана, облокотившись на выгнутый валик, - Пойдем, выпьем.
Одевались мы молча, не глядя друг на друга. Так же молча вернулись за стол. Себе Костя налил коньяк, я плеснул в широкий низкий бокал пепси-колу.
- Ну что, за встречу? - Он опять усмехнулся, - Надо сказать, совершенно неожиданную.
- Для кого неожиданную - для тебе или для меня?
- Для меня точно, - Костя выплеснул коньяк в рот, точно простую водку, а не благородный французский напиток, и сморщился, - Ффу, паленый, зараза.
Я поболтал пепси в бокале, наблюдая, как газовые пузырьки с шипением лопаются у поверхности:
- Я тебя искал.
- Зачем? - Он исподлобья взглянул на меня, - Убить хотел, небось.
- Хотел, - Признался я, ставя бокал на столик, - Хотя не придумал еще, как именно.
Снова повисло молчание. За окном дребезжали трамваи, переругивались какие-то поздние пешеходы. Костя снова вытащил сигарету и закурил, с силой выдувая сизый дым в потолок. Я видел, как подрагивали его пальцы. Какая-то неопределившаяся мысль бродила у меня в голове, пытаясь оформиться в слова - и когда она, наконец-то, окончательно сформировалась, мне внезапно стало легко. Так легко, что я даже засмеялся, глядя в Костины удивленные глаза:
- А ведь я тебе все равно отомстил. И даже не я - жизнь отомстила. Ты такой же, как и я. Как Жорка. Ты всю жизнь ловил пидоров, а оказался таким же.
Костя кивнул и снова потянулся за коньяком:
- Я это понял сто лет назад. Так что не веселись - Америки для меня ты не открыл. Ты лучше в себе покопайся - с чего вдруг ты рванулся в постель со мной вместо того, чтобы дать мне по башке первой подвернувшейся бутылкой.
Смех застрял в моем горле, откуда-то из глубины подступила и вдруг накрыла с головой волна душной жаркой ненависти. Я с трудом удержался от того, чтобы, перевернув легкий столик, броситься на Костю. Он смотрел на меня внимательно, слегка прищурившись поверх бокала:
- Я все равно с тобой справлюсь, можешь не стараться. И врасплох тебе меня тоже не застать, я тебя при любых условиях заломаю.
Он провоцировал меня на драку - провоцировал сознательно, отдавая себе полный отчет в своих словах и поступках. И я бы, наверное, все же не выдержал, но в дверях щелкнул замок, и Люба окликнула нас из прихожей:
- Мужчины, вы там как? Выпить осталось, а то я замерзла?
Люба была свежая, румяная с мороза, и от ее волос пахло снегом. Она уселась между нами, поболтала коньячную бутылку. Сильные пальцы скульптора твердо обхватили изящное горлышко.
- Может, вы развеете мое любопытство - вы что, знакомы?
- Знакомы, - Кивнул я, - Твой братец шесть..впрочем, скоро уже семь лет назад завербовал меня в сексоты, подложил под одного финна, который потом очень странно умер, заставил оклеветать научного сотрудника кафедры, где я работал. Собственно, всеми "успехами" в моей жизни я обязан твоему братцу. Благодаря ему у меня нет ни любимой работы, ни семьи.
Петров покачал головой:
- Не надо сваливать собственную трусость на мою подлость.
Я снова разозлился:
- Интересно, а что бы ты сделал на моем месте? Сомневаюсь, что ты проявил бы чудеса героизма и отправился на зону по пидорской статье на три годика. А то и на все пять. Можно подумать, я один оказался таким трусливым.
- Не один, согласен. Но вот твой любовник ничего не подписал - и благополучно уехал домой.
- Потому что у него папашка в вашей номенклатуре сидел достаточно высоко. И тебе не удалось под него подкопаться. А меня защищать было некому. И тех пацанов, которых ты до меня и после меня в кабинете ломал - их тоже защитить было некому. И вообще - ты не ответил - что бы ты сам сделал на моем месте? Что?
- Не знаю, - Костя снова налил себе коньяк, - На твоем месте я не побывал - мне и своего вполне хватает. Не считай, что мне на моем месте очень сладко. Особенно сейчас.
Он скривился, и не понятно было - то ли от паленого коньяка, то ли от ситуации в стране.
Люба смотрела на нас округлившимися глазами и молчала. За время нашего знакомства я ни разу не слышал от нее упоминаний о семье, из чего сделал логичный вывод, что с близкими Люба не ладит. Меньше всего я хотел, чтобы мои слова стали еще одним кирпичиком отчуждения в стене между моей подругой и ее братом. Поэтому задерживаться в гостях я не стал - поспешил распрощаться. Любка потребовала от меня не пропадать снова на годы, Костя ничего не сказал, только кивнул, из чего я сделал вывод, что он меня сам найдет при необходимости - уж в его возможностях я не сомневался.
Через неделю на меня обрушился еще один удар. Вечером ко мне пришла Вика и сообщила, что она выходит замуж и уезжает с мужем в Америку. От меня, соответственно, требуется разрешение на вывоз ребенка. Мне сразу же стало холодно и неуютно. Увезут Машу в Америку - и я ее никогда больше не увижу. Конечно, я оказался не слишком-то хорошим отцом, скажем прямо - плохим отцом, но даже плохие отцы не хотят терять своих детей навсегда. И все же я понимал - ТАМ Маше будет лучше, много лучше, чем здесь, в разваливающейся на части стране. И на следующий день мы с Викой отправились в нотариат.
Оформление не заняло много времени, гораздо дольше я и Вика отстояли в очереди к нотариусу.
Выйдя на улицу, мы, не торопясь, пошли к метро. Город готовился к Новому Году. Дорожные рабочие развешивали по улицам гирлянды, на площадях и перед домами укрепляли в огромных деревянных подпорках здоровущие ели, озабоченные граждане перебирали в загородках лысые елки-палки.
- Я буду тебе писать, - Пообещала Вика, беря меня под руку, - Она ведь твоя дочь.
- Прости, я и правда виноват. Не надо было нам жениться. Семейная жизнь не для меня. Хотя я рад, что у нас есть Машка.
- У тебя вообще ужасная жизнь. У вас. Согласись, она совершенно ненормальна и неестественна.
Я пожал плечами:
- Кому как. Для меня она более чем нормальная и естественная. И потом - ты же получала удовольствие, когда мы встречались с Любой и Алексеем. И от Любиных ласк тоже.
- Получала. Но все равно полноценной женщиной я себя ощущаю только с мужчиной.
- Я тоже, - Усмехнулся я.
- Вы какие-то мутанты, - Сердито сказала Вика, - Тупиковая ветвь эволюции.
- Радость моя, мутации - основа эволюции. Не будь мутаций, в океане до сих пор бы болталась первичная протоплазма. Это я тебе как биолог говорю.
- Вот только не надо мне лекций по биологии читать, - Рассердилась Вика, - Я совсем другое имела в виду.
- Что именно? Лапушка, будь мы тупиковой ветвью, геев вообще бы не существовало. Появились в одном поколении – и вымерли через пятьдесят-шестьдесят лет. А про нас еще в Ветхом Завете писали – и до сих пор мы есть. Значит, природе мы для чего-то нужны.
- Причем тут природа? – Вика вытряхнула из пачки сигарету, - Распущенность это и дурное воспитание.
Я засмеялся. Все-таки, она была непроходимой дурой, хотя и с высшим образованием.
- Иди-расскажи про плохое воспитание моему отцу-профессору и маме-доценту. Бабушке расскажи, которая заслуженный педагог с пятидесятилетним стажем. К твоему сведению, я уже в четырнадцать лет совершенно точно понял, что трахаться хочу с мужиками.
Расстались мы у метро. Я смотрел, как Вика исчезает в толпе, и думал о том, что надо бы купить маленькую елочку. Как-никак, на носу Новый Год.