- Ты думаешь, что был нужен гебистам в качестве агента? До чего же ты наивный, Диня, несмотря на все свои аспирантуры. Так, я тебя слушал, не перебивал – теперь ты меня послушай. Лично ты им на хрен не сдался. На самом деле им был нужен я – а точнее, мой папашка, чтоб ему черти на том свете бока сильнее поджаривали.
Ты ведь, в сущности, ничего обо мне не знаешь.... кроме того, что знаешь.
Папашка мой – из партийной номенклатуры, слышал про такую? Ну слышал, естественно, сейчас любая желтая и не очень газетка пестрит статейками на эту тему. Только он не просто номенклатурщик – в свое время отпахал военным советником по азиатско-африканско-арабским странам, где срочно надо было водружать социалистические знамена.
Помню, мне лет пять было, вызвал он мать со мной на Новый Год куда-то…то ли в Марокко, то ли в Тунис, не помню, не важно это. На неделю вызвал – разрешили ему в качестве поощрения за успешную работу повидать семью. Идем мы с матерью, а я вижу – апельсины на деревьях растут. И не просто растут, на земле прямо валяются паданцы, и никто их не подбирает. Я заорал, руку у матери вырвал и давай апельсины эти хватать. Спрашивается – с чего? Апельсинов я не видал в своей жизни? Мы ж не в магазинах жратву покупали – в спецраспределителях, там только что птичьего молока не было. Такой ерунды, как апельсины или бананы – жопой ешь. А вот кинулся подбирать, даром же, с земли, никому не нужные. Ох и выдрали меня тогда – за то, что я отца перед коллегами “опозорил” с этими апельсинами. А ведь можно было и посмеяться, представить как забавный анекдот…не умел мой папашка смеяться.
Он вообще был…Любимое развлечение – голубей ловить на балконе. Расставит петлю из лески, крупы накрошит и сидит в засаде. Голуби – птицы глупые, топчутся стаей, в петлю лезут – папашка знай себе подсекает. Подтащит очередного сизаря, цап его за шею и радуется, как будто утку поймал.
Убивал он их по-разному. Кому просто шею свернет, кого задушит. Кому крылья выломает и с балкона вниз кинет – кошкам. Иногда один конец веревки накинет петлей голубю на шею – другой к балкону привяжет и отпустит. И смотрит, как птица сама себя удавливает. Садист был мой папашка и меня пытался садистом сделать, только не вышло. Я на него с кулаками лез сызмальства, пытался птиц отнять, чтобы выпустить. А он их у меня на глазах давил и мне кидал. И ржал.
Ты прав – ненавижу я его. Уже пару лет папашки нет – а я все равно ненавижу. Хотя и не получилось у него из меня себя второго вылепить, а все же много он мне в жизни подпортил, сука.
Мать? А что мать? Дура она была. Знаешь, стандартная такая дура – с красивой мордой, с хорошей фигурой и одной извилиной. Натуральная блондинка. Как рот откроет – так обязательно какую-нибудь глупость скажет. Отец ей при гостях говорил – “пасть закрой, идиотка”. А она ничего, не обижалась, принимала как должное. Все интересы – шмотье импортное, камушки, золотишко, гнездышко семейное заграничными гарнитурчиками обставить, подругам похвастаться дорогой маникюршей или массажисткой. На шашни папашки с молодыми девками глаза закрывала – ценила свое положение законной жены В доме кроме импортных журналов и каталогов “Qween” – ни одной книжки. А на фиг надо, кто их читать будет?
Ох, как я ненавидел свой дом и своих родителей. К друзьям ночевать сбегал – а какие у меня друзья? Такие же дети номенклатурных работников. И родители у них такие же. И квартиры такие же. Заколдованный круг.
Я лет с шестнадцати стал рассказики пописывать. То в одном журнале напечатают, то в другом. Мне восемнадцати лет не было – бац, предложение от издательства. “Готовы заключить с Вами договор на издание сборника рассказов”.
Ну я, разумеется, возгордился. Еще бы, бля, сморчок сопливый, школу заканчиваю – а уже сборник рассказов издать предлагают. Потопал в издательство, обо всем поговорил, уже и ручку взял – подпись под авторским договором поставить. А главный редактор мне, угодливенько так: “папе вашему привет передавайте, золотой человек, честное слово”.
Меня как ошпарило – неужели папашка расстарался? Чаду любимому, старшенькому, угодить решил? Короче, отложил я ручку в сторону вместе с договором, пообещал завтра зайти – и домой. “Ты, - спрашиваю, - Поспособствовал?”
Кивает, невозмутимо так. Мол, если собираешься карьеру писательскую сделать – поможем, подтолкнем. Пару сборников издашь, в Союз тебя примут, а там дело техники.
Ну ты понял, да? Никаких сборников у меня не вышло ни тогда, ни после. Вместо Союза писателей двинул я в армию – опять же, не из чувства патриотизма, отнюдь. Просто с родителями под одной крышей мне невмоготу уже было.
У меня же еще братец младшенький есть – я тебе не рассказывал? Мордой в мамашу, мозгами в голубей с балкона. Эдакая фарфоровая кукла с каминной полки. Первостатейный дурак и при этом стукач по призванию.
Из армии я вернулся через восемь месяцев с язвой желудка, все, чего мне хотелось – исчезнуть подальше от семьи. Но исчезнуть просто так – без денег? А жить на что? Короче, я загнал поглубже свою совесть и кое-что из родного дома снес в ломбард. Если учесть, что золотишко у мамашки хранилось по банкам – в одной банке кольца, в другой серьги, в третьей – цепочки, намотанные на огрызки бумаги – то пропажа могла остаться незамеченной. Могла. Если бы не мой братец, пошаривший в моем бумажнике и обнаруживший квитанции из ломбарда. На тот момент я не был безработным – подрабатывал в кафе уборщиком и честно готовился поступать куда-нибудь, где имелось общежитие. Желательно – поступать в другом городе, например, в Москве. В принципе, на тот момент я запросто мог воспользоваться и отцовскими связями…
.Выперли меня из дома очень быстро – с тем же рюкзаком, с которым я уходил в армию. Просто я вернулся с работы, а меня встретили в дверях, вложили в руки мой жалкий скарб и дали пинка под зад. Я оказался на улице в разгар зимы без каких-либо средств к существованию. Точнее, деньги-то были, ломбардные, но на сколько их могло хватить?
Сел я на поезд и покатил на Дальний Восток. Три года, как с куста – на сейнере. Без выходных, проходных и отпусков. Веришь – на рыбу до сих пор смотреть не могу. На всю жизнь нажрался. Зато вернулся домой с башлями, хватило купить домик здесь, в Кирилловском.
Был у меня знакомец на сейнере. Бич, само собой, но образованный. Психолог. Мы с ним крепко сошлись – в одной койке спали, разговоры за жизнь вели. Бичевал Мишка вынужденно – сука-жена после развода из квартиры выставила, работу он из-за судимости потерял, а сидел по нашей, сто двадцать первой, прошел, как говорится, огонь и воду. Мишка во мне впервые обнаружил способности к внушению, он меня и приемчикам разным научил – как человека в транс ввести, на какой антураж народ клюет.
Думаешь, ко мне сюда только ты да Славка мотались? Как бы не так. Тетки всякие, от которых мужья свалить задумали, мужики с проблемами в е*ле, девчонки брошенные – да мало ли. Меньше всего им был нужен диплом – им было нужно выговориться да совет получить. Психоаналитик им был нужен, если говорить по-западному. А к психиатрам в нашей стране умные люди не ходят – потом же всю жизнь не отмоешься. Предпочитают к шаманам, к колдунам, чтобы амулетик заговоренный дали, водичку нашептанную….идиоты.
В общем, бизнес пошел потихоньку. Нелегальный, безналоговый, да только положил я на это большой болт.
Парни, конечно, тоже похаживали – ловил я себе бабочек на питерских плешках.
Вот на одной такой ловле меня самого и прихватили. Гебье.
Привезли, поговорили вежливенько. “Вы, - говорят, - Георгий Олегович?”
Копали тогда они капитально, на тогдашних партайгеноссе много чего к тому времени висело. Партия-то их по швам при Горби затрещала, гласность костью поперек горла. Книги пошли косяком – про всякие темные делишки, про партийное золото, про заваленную на хрен экономику…А папашка мой не хухры-мухры, много чего знал, о многом мог рассказать – вот только прижать гебью его было не на чем, а тут такой подарок с небес – сын-педик.
Двух вещей гебье не учло. Во-первых, на папашку мне было насрать большую кучу. Да и на всю семейку мою тоже. Я хоть и плоть от плоти, но уродился белой вороной, а запугать меня зоной у них не вышло – я не пассивный, никаких “медицинских” доказательств, да и свидетелей тоже. Хотя найти свидетелей для них никогда проблемой не было.
А во-вторых, папашка мой от меня демонстративно отрекся. Следователь ему прямо из кабинета позвонил – сидит у нас ваш сыночек, так и так, что делать будем? А папашка в ответ с матом-перематом - делайте с этим уродцем что хотите, пальцем не пошевелю. Они-то рассчитывали, что он меня вытаскивать кинется, на кнопки нажимать – а отче мой им открытым текстом, я, мол, его еще несколько лет назад из дома выгнал за воровство, знать не желаю, не сын он мне. Хоть сгноите его в зоне – ваши проблемы.
Короче, отпустили меня с Богом. Никаких бумажек я им подписывать не стал, только какую-то хрень о неразглашении. Могли, конечно, посадить – да только какой им с меня навар? Я же не диссидент, в узники совести не тяну, использовать меня в качестве болевой точки для Бурнусова у них тоже не сработало. На карандаш меня, конечно, взяли – но и только.
Если говорить по совести – перетрусил я тогда здорово. Мишка-то мне о зоне много чего порассказал, что там с нашим братом делают. Зато когда следователь запугивать начал – я к этому был уже вполне готов, имел представление о возможном грядущем. Оттого и не потел, пальцами не дрожал и вел себя достаточно уверенно. Наглость второе счастье? Вполне вероятно, иначе не оказался бы я в тот же вечер у себя дома в Кирилловском. А буквально через месяц я тебя встретил.
Знаешь, Денис, я ведь тебя…любил, наверное. Да, любил. В тебе было все то, чего не было во мне – наивность, ранимость, непосредственность. Или нет, не так. Ты был таким, каким я хотел бы стать, но не стал. Ты был романтик, ты верил в чудеса и в любовь. А я верил в тело, в свою способность уболтать любого клиента и жил с твердым знанием, что наше счастливое советское бытие – громадная отхожая яма для зашоренных дураков.
Женщин в моей жизни не было. Точнее, была одна…во Владивостоке. Когда я туда приехал – снял комнатуху. Вот с дочкой хозяйки и сошелся. Как-то так вышло.
Дура она была редкостная. Почему-то упорно считала, что если она будет носить лифчик на два размера меньше нужного – то ее грудь будет выглядеть так, как у дам из фильмов про царизм. Ну то есть – сверху две такие аппетитные выпуклости волнительно вздымаются. У дам-то корсеты были – а у этой идиотки сиськи со всех сторон выпирали, как наклонится – так они наружу вываливаются. Поправит – под мышками вылезают. Ну и интеллект соответственный, под стать сиськам. Один в ней плюс был – готовить умела так, что лопаешься уже, а все добавку просишь. В общем, когда я на сейнер устроился, свечку готов был Богу ставить, что от любовницы избавился. А то она как раз решила, что ей пора за меня замуж выходить.
Я когда первый раз тебе в глаза посмотрел – все, думаю, вот и погибель моя, русоволосая-сероглазая. Поверить не мог, что у тебя никого до меня не было. Помню, решил тогда для себя – если парень натурал, наизнанку вывернусь, на цепь посажу, все что угодно – но будет мой. Сейчас-то сказать уже можно – это твое счастье, что ты не натурал оказался. У меня тогда от твоих глаз крышу снесло, я бы ни перед чем не остановился бы. И тебя бы, и себя угробил.
Приятель-то твой, Славка – ему все было не в жилу. Я это с первого раза понял. Корчило и крючило его от моих рук, а уж от е*ли тем более. Как дело до койки – так он в слезы. Ну я его и отпустил. Зачем парня ломать, если рядом ты есть, всегда и на все готовый. Нет, удержать я его мог, без проблем, но – зачем?
Когда ты вдруг внезапно пропал – я месяц изводился, тоже попробовал к бутылке прикладываться, вовремя сообразил тормознуться. Почему не позвонил? Не знаю, наверное, шестым чувством понял, что ты не хочешь больше со мной встречаться. Надо было, конечно, поговорить, надо. Вдвоем бы мы всю эту лабуду разрулили. На худой конец – продал бы я свой домишко и рванули бы мы куда-нибудь подальше, да хоть в тот же Владивосток, кореша-то у меня там остались.
Кстати, ты по поводу своего Кимми особо не заморачивайся – гебье и не такие бумажки у себя шлепало, запросто может быть, что твой Кимми жив и здоров, а газетка эта – обычная подделка. Или помер твой Кимми от банального инфаркта, а на тебя это дело твой майор повесил, чтобы ты с крючка не сорвался, когда им использовать тебя понадобилось.
В августе девяносто первого папашка мой…застрелился. А может, не застрелился, может, ему специально выделенные товарищи помогли, черт знает. Копать я это дело, сам понимаешь, не стал. Написали в уголовке суицид - значит, суицид. Кому оно надо – следующим под раздачу попадать. Мамашка с братом поверещали, но законную мою долю наследства отдали. В виде волгаря. Вон стоит, тарантайка. Хотя по нашим дорогам в самый раз. Да и чинить проще – в любом таксопарке у водил запчасти есть. В общем, зарабатываю на жизнь частным извозом. С магическими штучками завязал, осточертели дураки. Да и Кашпировских с Чумаками развелось – жопой ешь.
Когда по городу колесил, все надеялся тебя встретить. У дома твоего караулил. Не знал же, что ты женился, что вы квартиру поменяли. Потом как-то перестал, перегорело, что ли. Сниму парня на плешке, скину напряг – ну и ладушки.
Ладно, ты лежи пока. Не вставай. Я тебе сейчас отварчиков сделаю, будем лечиться. Про магазин свой забудь, про выпивку тоже. Если захочешь – оставайся потом у меня. Если нет…на нет и суда нет. Переживу.
Пока Жорка говорил, я то и дело проваливался в тяжелый мгновенный сон. Да он и не мне это говорил, он вообще это говорил, выговаривался. Одиночество страшная штука, особенно когда из собеседников – одна собака, да и та старая.
Одно я понял похмельными своими мозгами – надо выкарабкиваться. С Жоркой или без Жорки – хватит. Статью отменили, с наукой и карьерой все давно закончено, семью я потерял, ничем больше майоры петровы меня не запугают. Наверное, мне следовало понять это много раньше, но времени не находилось, потому что жить я начинал с первой бутылки пива, а думать заканчивал на второй.
Я понятия не имел, останусь я с Жорой или нет, я привык уже быть сам по себе, но я понимал, что одному мне с собой не справиться.
Где-то в глубине меня зародилось нечто…Мысль до такой степени ужасная, что я не хотел давать ей оформиться во что-то четкое. Плавает что-то в подсознании – ну и пусть плавает, а выше не поднимается. Но после Жоркиных отваров с травками мозги просветлели, и то, ползающее в подсознании маленькой ядовитой змейкой, все-таки рванулось наверх: я должен убить. Нет, не Жорку, конечно же. Майора. Петрова. Человека, лишившего меня и науки, и карьеры, и семьи.
Где и как искать – я не имел понятия. Надеяться, что он сам меня найдет? Я для них был отработанный материал, они списали меня после истории с Симоненко. Или не списали, а просто отправили на время в резерв? Да какой, к чертям, резерв? Кого сейчас можно посадить или шантажировать, если статьи нет?
Конечно, можно торчать около Большого дома и караулить там майора Петрова. Очень светлая идея. Особенно если учесть, что территория там просматривается камерами, у входа всегда есть охрана, и засекут меня там легко. Потом запихают изображение в какую-нибудь свою базу данных, быстренько получат всю информацию и…. И что? А ничего. Майор Петров вспомнит о моем существовании. Сидеть и курить около Большого дома – не криминал. Гуляю я там, знаете ли. Если я майору хоть каким-то боком еще интересен – он меня найдет. Если нет…придумаю еще что-нибудь.
Выкарабкивался я довольно быстро. И Жоркины травки помогли, и секс от души и до полного изнеможения, и желание свести старые счеты. Ну и организм мобилизовался, конечно. Все-таки, я не потомственный алкаш с наследственной тягой к спиртному.
Расстались мы с Жорой через четыре месяца. Не окончательно – просто я вернулся в Питер налаживать свою жизнь. Из магазина меня, конечно, уволили за это время – как-никак, многомесячный прогул, но заведующая, узнав, что я в завязке, тут же меня приняла назад и даже трудовую книжку записью поганить не стала. Больше того, на повышение отправила – за прилавок.
Глава 4
Костик Петров с рождения ненавидел пидоров. То есть ему так казалось – что с рождения. На самом деле ненависть появилась много позже, уже после того, как Костика, молодого активного комсомольского вожака впервые пригласили в “Рюмкино”. Так между собой Костя и его друзья – такие же молодые и активные – называли некую дачку в Комарово, куда ездила отдыхать партийная элита. Дачка, разумеется, только называлась дачкой и меньше всего походила на ущербные домишки садоводов и огородников, торчавших тут и там вдоль Зеленогорского шоссе.
Большой каменный дом прятался от любопытных глаз за глухим высоким забором. Да и стоял он наотшибе, в стороне от трассы, на берегу озера. Территория считалась закрытой, попасть туда простым смертным было невозможно, и Костик испытал определенный душевный трепет, когда полосатый шлагбаум взлетел вверх, и черная “волга” плавно въехала в “партийный рай”.
Отдыхали боссы с размахом. Косте до этого времени не доводилось видеть столы, ломившиеся от деликатесной жратвы, выпивки, каких-то невиданных фруктов…В тот день он впервые ощутил зависть – жгучую, ядовитую, застрявшую в глотке колючим комком зависть к людям, которые могут каждый день начинать бутербродом с черной икрой или осетровым балыком, закусывать натуральными крабами, запивать настоящим французским коньяком или коллекционным грузинским вином; к людям, чьи собаки воротят носы от сырокопченых колбас и свежайшей, со слезой, ветчины; к людям, которые строят себе ТАКИЕ дома, устраивают у себя ТАКИЕ бассейны, ездят на ТАКИХ машинах…
Костя рос в бедной семье. Не нищей, но…нищей. Впрочем, оценить собственную нищету он смог много позже. В детстве же Костик свято верил в то, что вот еще чуть-чуть – и на Марсе зацветут яблони, мир охватит пожар революции, пролетарские братья в странах Запада возьмут власть в свои руки, и настанет настоящий коммунизм, когда у всех к чаю будут шоколадные конфеты каждый день, а не только по большим праздникам.
Его так воспитывали – мама, папа, бабушка. Все – настоящие ленинцы, рядовые члены самой прекрасной в мире партии. Семья ютилась в маленькой однокомнатной квартирке на окраине города. Четыре человека на двадцать четыре метра жилой площади. Но они были рады уже тому, что квартира отдельная.
Костик еще помнил коммуналку, где они жили раньше – маленькая тесная комнатка, забитая мебелью, длинный темный коридор с тусклыми лампочками на витых шнурах, тазы и стиральные доски, развешанные по стенам.
В новой квартие тоже было тесно. Бабушка спала на кухне - отец сколотил лежанку, на нее сверху положили полосатый матрас, застелили, накрыли покрывалом – получился вполне пристойный диванчик. Остальные спали в комнате – мама с папой на большой железной кровати, а Костик за шкафом, на раскладушке. У стены поставили комод, к окну – кухонный стол, в прихожую втиснули крохотную вешалку…Мебель мешалась, сокращала и без того небольшое пространство, зато никто не орал в коридоре, не гремел тазами, и в ванной можно было посидеть под душем подольше, не опасаясь, что в дверь застучат нетерпеливые соседи.
Костя родился в пятьдесят шестом, квартиру они получили в шестьдесят первом, а в шестьдесят третьем родилась Любка.
Сестру он невзлюбил сразу. Во-первых, квартира сразу стала еще меньше - остаток свободного пространства съела Любкина кроватка, и теперь передвигаться по комнате можно было только прижимаясь то к стенам, то к мебели. Во-вторых, Костик сразу почувствовал себя лишним. Мама занималась младшей сестренкой, бабушка тоже, отец начал пропадать на сверхурочных, и Костик оказался предоставленным самому себе.
Правда, мама говорила, что их поставили “на очередь” и что у Костика будет своя комната, когда очередь “подойдет”, но он все равно злился и не хотел признавать Любку полноправным членом семьи.
Первые мысли о несправедливости существующего мира посетили Костю в шестом классе.
Он рос хорошим усидчивым мальчиком, хотя учение давалось нелегко – часами зубрежки, был выбран председателем пионерской организации школы, с удовольствием выполнял общественные поручения в виде дежурств, стенгазет, сборов макулатуры и металлолома, вступил в отряд тимуровцев, немногочисленный, но активный.
На день рождения бабушка подарила ему два небольших томика из серии “Библиотека для детей и юношества” – “Овода” Этель Лилиан Войнич и Николая Островского “Как закалялась сталь”. Костя обливался слезами, читая сцену расстрела Овода, сжимал кулаки, помогая Павке справляться с тяжеленными шпалами, книги стали его настольными-любимыми, и закончилось все большим докладом пионера Петрова о героике революционной борьбы - на школьном собрании, посвященном пятьдесят второй годовщине Великой октябрьской социалистической революции.
И когда школа получила одну – одну!! – путевку в Артек, имя Костика стояло в списке кандидатов самым первым.
Костя готовился к поездке серьезно – долго и с особым тщанием выбирал себе одежду, отпарил два запасных пионерских галстука, выпросил у родителей денег на новый пионерский значок…
В Артек поехал совсем другой Костя – Костя Медведев из параллельного шестого”в”.
Вернувшись домой из школы, Костик забился на свою “верхнюю полку” (чтобы уместить детей за шкафом, отец соорудил двухэтажную кровать). Ему казалось, что жизнь закончена, что теперь все в школе будут показывать на него пальцем и смеяться, мол, галстуки погладил, чемодан собрал.
Вжимаясь лицом в подушку, Костя слышал, как бабушка огорченно говорит что-то отцу.
- А что вы хотели, мама, - Отец отвечал устало, - У нас же все так. У этого Медведева мать заведующая магазином стройматериалов. Ремонт в школе делать надо? Надо. Побелки-покраски-шпаклевки. Вот и подмазали.
Сын заведующей вернулся из Артека загорелый и довольный, а Костя на всю жизнь возненавидел директора школы, устроившую по случаю возвращения “артековца” большое школьное собрание, где Медведев битых два часа рассказывал, как хорошо ему было в лагере на берегу Черного моря.
В комсомольские лидеры Костик Петров выбился довольно легко – мало желающих было в их школе тянуть лямку общественных нагрузок. Активного паренька из рабочей семьи заметили в райкоме, пригласили после школы поработать методистом. Костик быстро втянулся, ему нравилось носиться с поручениями по всему городу, составлять всевозможные списки, писать “партийные поручения” для школ. Правда, экзамены в Политехнический институт он завалил, слишком много было желающих поступить, а у Костика – он сам себе в этом признался – не было никаких особых способностей.
Пришлось весной идти в армию. Костик и там не пропал, быстро став комсоргом подразделения – сказался опыт работы в райкоме и прекрасная характеристика.
Служил Костик на погранзаставе, но в наряды почти не ходил – оформлял Красный уголок, устраивал смотры самодеятельности, проводил политзанятия.
Вернувшись в Ленинград, прямым ходом отправился в райком, и был там с радостью принят.
А через пару месяцев его пригласили в Рюмкино.
Веселый угодливый парнишка из райкома в Рюмкино пришелся ко двору. Костик довольно быстро нашел общий язык со всеми – от обслуги до, собственно, отдыхающих на природе обкомовцев. Он умел вовремя рассказать анекдот, где надо – поддакнуть, где ждали – возразить. Он очень быстро сообразил, что мужикам из обкома надо не только от души пожрать и напиться, но и провести время с нетребовательной умелой девицей. Именно Костик поставил дело снабжения Рюмкино длинноногими красотками на широкую ногу. Для этого он довольно близко сошелся с Петром Васильевичем Викентевым. Викентьев “курировал” ленинградских проституток, которые ошивались по интуристовским гостиницам. Петр Васильевич поделился с Костиком своей картотекой, подходящие девочки были тщательно отобраны, проверены и со временем стали неотъемлемой частью рюмкинского интерьера.
Именно Петр Васильевич предложил Костику поступить в Высшую школу милиции – прозрачно намекнув на будущую работу под своим началом.
В глубине души Костя ненавидел всех завсегдатаев Рюмкино – ненавидел за барство, за отборную еду, вываливаемую килограммами в помойные баки, за бесконечные поездки “за кордон”, за откормленных лоснящихся жен, за шикарные квартиры. Каждому из партийных боссов он мог предъявить немалый счет из своего детства. Но, памятуя бабушкину поговорку, что “ласковый телок двух маток сосет”, свое отношение Костик держал при себе. Теплое место было дороже “правды-матки”, кроме всего прочего, Костя рассчитывал со временем выбиться в люди – то есть тоже получить свою законную долю крабов, икры, осетрины и “Посольской” водки из хрустальных графинчиков.
С длинноногими девицами дело обстояло хуже.
Ладить с девушками у Кости никогда не получалось. Не то чтобы он стеснялся или комплексовал. Просто секс не доставлял ему такого удовольствия, какого Костику бы хотелось. Любовницы наскучивали довольно быстро, время постельных утех неумолимо сокращалось до “всунул-вынул и пошел”, через пару-тройку встреч Костю вообще переставали возбуждать гладко выбритые ножки, шелковые животики и упругие груди. Он расставался с очередной киской, находил себе другую, но история повторялась снова и снова.
Как-то раз, когда Петр Васильевич по дружбе подвозил Костю из Рюмкино домой, будущий начальник (Костя к тому времени уже учился в ВШМ, но заочно, совмещая обучение с работой в райкоме, памятуя любимую поговорку Викентьева – “корочки для карьеры, а для работы – голова”) предложил “поговорить о перспективах” за чашкой чая.
Чай у Викентьева был хорош. Костя с удовольствием выдул пару чашек, пока хозяин доставал что-то из бювара.
- Вот, полюбуйся, - Петр Васильевич кинул на журнальный столик небольшую пачку фотографий, - Тебе будет занятно.
На фотографиях Костик обнаружил всех завсегдатаев Рюмкино, предающихся постельным утехам. Он и не подозревал, сколько аппаратуры было понатыкано по углам партийной “дачки”.
- Я давно к тебе присматриваюсь, - Продолжал тем временем Викентьев, - Дело твое поднял, ознакомился. Заметил, что тебе вся эта свора не по душе. Ты их ненавидишь, хотя и рад бы с любым поменяться местами. Это неправильно. Ненавидеть не надо. Презирать надо – они грязь, плесень под ногами. Думают, что они хозяева жизни, что у них власть. Хрен у них в глотке, а не власть, вот что я тебе скажу. Мы любому из них в любой момент кислород перекрыть можем. Власть у того, кто владеет информацией. То есть – у нас, у органов. Захотим – завтра полстраны по лагерям покатится, и эти “хозяева жизни” в первых рядах. Память у них коротковата оказалась – забыли, как Хозяин их пачками к стенкам ставил, ну так будет надо – напомним. А ты – наш, твердая рабочая косточка, к барству не приучен. Вот пока тебя баре в оборот не взяли – нужно тебе правильную дорогу подсказать, куда надо направить. Не жалеешь ведь, что учиться пошел? И правильно. Голова у тебя есть, теперь в нее знания требуется вложить. Что ты там углядел интересного?
Костя уже минут пять рассматривал одну из фотографий. Что-то там было не так. Инструктора по работе с комсомольским активом он узнал по сияющей лысине, но вот опознать “бабочку” не удавалось – широкая спина и задница Чуднова заслоняли лицо шлюшки. Костя протянул фото Викентьеву.
- Ах, это…Молодец, глаз алмаз, - Петр Васильевич коротко хехекнул, - Это Чудик с Гариком Добровольским, поваренком из Рюмкино. Пидоросня, мать их…Кролики. Кстати, об этой звероферме. Заканчивай-ка ты со своей трихомудью в райкоме, пора уже настоящим делом заниматься.
Работу стажеру Петрову полковник Викентьев поручил аховую. Петр Васильевич курировал не только валютных шлюх – в сферу его интересов входили и бабочки мужского пола. Кое-кого из этой “голубой стайки” Викентьев и перепоручил Костику.
- Ты, главное, не торопись, - Наставлял стажера полковник, - Пересажать их мы всегда успеем, а вот если с умом использовать – тут неплохие комбинации можно провернуть. Зоны они как огня все боятся, да даже не зоны – обычного следственного изолятора. На этом страхе их и надо брать – тепленькими.
Слова Петра Васильевича упали на благодатную почву. Меньше чем за десять лет бывший пламенный комсомольский вожак дослужился до майора, провернув несколько хитрых комбинаций, пополнивших Викентьевский сейф с компроматом, причем не только на ленинградских, но и на московских партийцев достаточно высокого уровня. Числилась за ним и удачная операция по перевербовке одного сирийского разведчика – с помощью тех же “голубеньких”.
Педерастов Петров ломал с наслаждением, испытывая физическое удовольствие от зрелища унижения смазливеньких мальчишек. Он обустроил в примыкающей к кабинету комнатке натуральный медицинский кабинет – с гинекологическим креслом, с разложенными на никелированной тележке инструментами, с огромным зеркалом, расположенным таким образом, что жертва имела возможность видеть все, что с ней собираются делать. До “медосмотра” дело обычно не доходило – пареньки ломались от одного только взгляда на бесстыдно растопыренные изножья кресла, а чаще – от мысли о возможности медосмотра вообще.
Еще в первый год своей работы оперуполномоченным Костя загнал на кресло одного особо упорного парнишку. И пока тот трясся от страха, разглядывая свой обнаженный и беззащитный зад в зеркальной стене, Петров вдруг испытал приступ жесточайшего вожделения. Страх подцепить дурную болезнь перевесил желание, да и парень, решив не испытывать лишний раз судьбу, готов был рассказать обо всем, что было и чего не было. Но Костя очень хорошо запомнил острое ощущение своей власти над чужим телом, томящую тяжесть в мошонке и горячую волну под кожей.
В то время он частенько бегал за советами к Викентьеву.
- Трахай и не задумывайся, - Без обиняков ответил Петр Васильевич, - Мудаки должны понимать, чья сила, не только мозгами, но и задницей. Про резинки только не забывай.
Прокололся Петров только один раз – но этот раз мог бы стать для него последним, не разыграй он “полную случайность” ситуации.
Один из прихваченных “голубей” тогда дал показания, что время от времени встречался с Жориком Бурнусовым. Фамилия показалась Косте знакомой, и он быстренько пробил поиск по своим каналам. Результат ошеломил – пидор Жорик оказался племянником Викентьева, сыном его сводной сестры. Боясь упустить такую редкостную удачу, Петров поторопился – и взял Бурнусова в тот момент, когда Жорик о чем-то договаривался с каким-то парнем.
А надо было подождать, отследить связи, проверить отношения Бурнусова с родными…Глядишь, и нашлось бы что-нибудь посерьезнее. Фарцовка там, связи с иностранцами.
Но Петров поторопился – очень уж ему хотелось завести свою личную ПАПОЧКУ с компроматом на непосредственного начальника.
Жорик оказался орешком не по зубам. Во-первых, он не боялся. Черт его знает, почему – может быть, сказывался тот факт, что вырос он не в хрущобах, а в элитном доме на Петроградской. Может быть, он понимал, что никаких особых доказательств у Петрова нет, и взять его на “жареном” не получится. Может быть, он просто по жизни был бесстрашным и наглым.
Во-вторых, Петров сдуру решил “нажать” на родителей наглеца, но нарвался на жесткий отпор. Родные Бурнусова знать не хотели заблудшего сыночка, а сыночек, очевидно, знать не хотел маму с папой.
В-третьих, Бурнусов-старший не стал дожидаться развития ситуации и немедленно отзвонился шурину.
Викентьев вызвал Костю к себе в кабинет через десять минут после того, как Петров подписал Жорику пропуск на выход из здания.
- Дело, - Твердо сказал он Костику, даже не сомневаясь, что тот поймет, о каком деле идет речь, - Через минуту чтобы дело лежало у меня на столе. И забудь о существовании Бурнусова навсегда, комбинатор. Или хочешь свою взбалмошную сестрицу по спецпсихушкам разыскивать, щенок неблагодарный?
Дело Костик отдал, но о Бурнусове не забыл. Были у него свои люди, которым Петров поручил собрать о “племянничке” все доступные сведения так, чтобы об этом никто ничего не узнал. Наблюдения, как такового, не было – просто молодая пара сняла на лето пару комнат у хозяйки как раз напротив дома Бурнусова.
Вся информация поступала прямо к Косте, на работе он эти документы не хранил – прятал в гараже, благо к тому времени обзавелся не только отдельной квартирой, но и “Нивой”, и местом в гаражном кооперативе.
Таким образом в поле зрения Петрова попали кое-какие контакты Георгия Олеговича, в том числе и Денис Каратаев.
Однако, как-либо использовать полученные сведения Костя не мог – угроза, касающаяся сестры, была нешуточной. И хотя Петров сестру не любил, но прекрасно понимал, что наличие в семье “диссидентки” запросто поломает его карьеру.
Использовать любовника Бурнусова Косте удалось через три с лишним года. Обстоятельства сложились таким образом, что Петрову требовался педик, не засветившийся по плешкам и интуристовским барам. Именно тогда Петров вспомнил о Каратаеве.
Парень сломался быстро – как и большинство других, но Косте этого было мало. Высокий, красивый, неглупый – Константина Сергеевича возбуждали именно такие. Он отыгрывался на них за свою малопримечательную, как он считал, заурядную внешность, за рост ниже среднего, за бесталанность.
Но Каратаев умудрился поразить Костю. В какой-то момент Петров вдруг понял, что тот не просто терпит насилие, а отдается – страстно, забыв о том, где он и что он. Такого в практике майора еще не встречалось. И пусть Денис потом не смотрел ему в глаза, из кабинета вылетел стрелой, бросив один-единственный, полный ненависти и страха взгляд, но галочка – незримая, аккуратная галочка уже была поставлена.
С того времени Костя не переставал думать о Каратаеве ни на минуту. Одно время его подмывало вызвать Дениса на “конспиративную” квартиру, где Петров встречался со своими сексотами, и там уложить парня в постель, но явка была напичкана прослушками, и Костя с сожалением оставил эту идею. Рисковать и звать Каратаева к себе домой Петров тоже не хотел, чтобы не подставляться у своих же.
К тому же, через некоторое время Константин Сергеевич сделал пренеприятное открытие, даже два. Во-первых, Каратаев решил жениться и подал заявление в ЗАГС. Во-вторых, перестав ездить к Бурнусову, он совершенно неожиданно сошелся с нелюбимой сестрицей Костика и ее мужем.
Связь Дениса с Любкой задела Константина Сергеевича больнее, чем он мог себе представить. Петров почувствовал себя любовником, которому изменили. Его мучила ревность – но он не мог дать определения этому чувству, потому что никогда не думал о том, что способен влюбиться в мужчину. Спору нет, насиловать педиков в кабинете ему нравилось гораздо больше, чем трахаться со случайными телками, но на себя понятие “гомосексуалист” Петров никогда не примеривал. Сознание того, что Любка трахается с Каратаевым приводило Константина Сергеевича в бешенство. “Сука, - Злобился Петров, - С кем только не еб**сь, пидора в коллекции ей не хватало!”
Задание скомпрометировать одного из вылезших на свет Божий при Горбачеве правдолюбцев Константин Сергеевич воспринял как подарок судьбы. Нельзя сказать, что Симоненко был для Петрова и его начальства костью в горле. Болтунов хватало, но требовалось проработать определенные технологии, дабы укоротить резвые языки. Сейчас, спустя столько лет, никто не связал бы Каратаева с разработкой Георгия Бурнусова, поэтому Петров мог не опасаться какого-либо внутреннего расследования со стороны Викентьева.
Пригодилась и старая газетка, которая ждала своего часа в деле Каратаева. Константин Сергеевич лучше, чем кто-либо, знал – Кимми Нуйконнен, ведущий юристконсульт одной из крупных финских фирм, занимающихся лесозаготовками, скончался от обширного инфаркта не просто так. Меньше надо было упираться по поводу создания совместного предприятия, да снимать по кабакам кого ни попадя. Та операция проходила не по их ведомству, Викентьева и Петрова, что называется, “попросили помочь” серьезные люди. Но Денис был замазан по самые уши, и Константин Сергеевич, назначая нынешнюю встречу, рассчитывал на многое.
Но ничего не получилось. Каратаев смотрел на Петрова с такой ненавистью, что о предложении “прогуляться” до предусмотрительно снятой квартиры не могло быть и речи. К тому же, Денис был с дочерью. Константин Сергеевич ограничился тем, что назначил Каратаеву деловую встречу, но и только.
Ярость по поводу неудавшейся задумки Петров выместил на Денисе через несколько месяцев, просто взял и дал понять Симоненко, кому именно тот обязан слухам о своей “голубизне”. И затем с удовольствием наблюдал, как Каратаев медленно, но верно покатился по наклонной плоскости – в пьянство и безденежье. “Слабак, - Определил для себя Константин Сергеевич, - Поделом”.
Но сожаление об упущенных возможностях продолжало мучить.
Затем грянуло идиотское ГКЧП, Петров благоразумно пересидел путч в служебной командировке в Венгрии, а когда вернулся – страна стала другой, жизнь стала другой, Викентьева отправили в отставку на почетную пенсию, и Константин Сергеевич оказался как бы сам по себе.
На работе дела перестали ладиться, да еще статью отменили некстати. Петров лучше многих других понимал, что подавляющему большинству “согласий сотрудничать” в его сейфе грош цена – любой пацан доказал бы, что подписать бумагу его заставили угрозами. Прижать можно было только тех, кто так или иначе сотрудничал с органами, а таких набиралось слишком мало, и в большинстве своем это были уже не молодые пареньки, а мужчины.
Константин Сергеевич еще забегал к бывшему начальнику по старой памяти за советом, однако после странной смерти шурина Викентьева решил судьбу не искушать и визиты прекратил.
В конце концов Петров сам нашел себе работу – общий развал сказался даже на их конторе. Константин Сергеевич закопался в архивы – пропадал там целыми днями, с разрешения нового начальства начал контачить с активистами “Мемориала”. Не порадовало его даже очередное звание - выслуга выслугой, но Петрову было бы приятнее получить подполковника за работу, а не потому, что так "положено". Личная жизнь его не удавалась, но это Петрова не тяготило – он привык обходиться курочками и телками, только теперь это были не роскошные интердевочки, а женщины “бальзаковского возраста”, потерявшиеся после краха системы дочки и внучки невысоких партийных чинов.
В начале декабря 1993 года он вдруг вспомнил, что в этом году Любке - тридцать лет. Буквально через несколько дней, пятнадцатого числа. Собираться за праздничным столом с гостями сестры он не намеревался – этот контингент никогда Петрову понятен не был, а интерес ограничивался чисто служебными вопросами. Поэтому, созвонившись с Любкой, на следующий день после ее дня рождения просто поехал в гости – с цветами, тортом и сотней долларов в конвертике.
Они сидели с сестрой, пили чай, доедали вчерашние праздничные салаты – впервые за много лет “по-семейному”, когда в дверь неожиданно позвонили. Любка пошла открывать, защебетала что-то в прихожей.
Константин Сергеевич поморщился, предвкушая какого-нибудь интеллектуального очкарика за столом, но гримаса застыла на его лице. В дверях комнаты стоял и ошарашенно смотрел на Петрова Денис Каратаев.
