Глава 1
Первый "Плейбой" попал мне в руки, когда я учился в восьмом классе. Журнал приволок Славка Кочетов, порывшийся в отсутствие родителей в их шкафу. Уму не постижимо – каким образом этот журнал вообще просочился через нашу непробиваемую границу, но – просочился.
Мы - человек пять пацанов - торчали на переменке в туалете и тискали потными пальцами страницы с обнаженными и полуобнаженными тетками. Переходила от одного к другому мятая "Прима", одна на всех, мы делились впечатлениями, щеголяя забористым, как нам тогда казалось, матом.
- Вот эту пи***ну было бы неплохо отыметь во все дырки, - Слава ткнул пальцем в одну из теток, лоснящуюся от крема, - А эта меня не возбуждает что-то совсем.
- Да-да, - Мы кивали головами, облизывая пересохшие губы и похлопывая себя по ширинкам школьных брюк - Неплохо бы...и не возбуждает.
Я тоже кивал и похлопывал, хотя налитые загорелые груди и круглые ягодицы плейбоевских моделей оставляли меня равнодушным. Гораздо больше голых и полуголых девиц мне нравился Вадик Короткевич из десятого "Б" - он был высок, строен, в школу ходил с волосами до плеч и в джинсах в неимоверную обтяжку. Когда школьное расписание сталкивало наши классы в одной рекреации, и я мимоходом натыкался взглядом на Вадима, в животе начинало сладко ныть, а знания улетучивались из головы со скоростью света, уступая место ощущениям. Меньше всего я тогда думал о собственной ориентации. Меня - как и большинство пацанов в этом возрасте - приводили в ужас прыщи на самых неожиданных и заметных местах, собственное нескладное тело и подсохшие пятна спермы на трусах от поллюций . Я - как и все парни нашей компании - прижимал под школьной лестницей неосторожных девчонок, пытаясь успеть за несколько мгновений залезть им под юбку или, хотя бы, схватить за грудь. Иногда удавалось, чаще - нет. Собственное восхищение Вадимом я относил на счет того, что он держался совершенно свободно с одноклассницами, позволяя себе чуть ли не в открытую тискать их на школьных дискотеках, мне нравилась его независимость от чужого - учительского - мнения, а ходившие про Короткевича сплетни, что Вадик спит с учительницей по истории, казались мне верхом популярности.
Первые сомнения посетили меня после одного из уроков биологии, которые вела наша классная. Дура она была редкая, подозреваю, что страдала Галина Викентьевна легкой формой шизофрении, а некоторые из ее высказываний были темами для общей ржачки и зубоскальства. Номера она иногда выкидывала такие, что мы только диву давались, почему Галину до сих пор не выгнали из школы. Нечего и говорить, что биологию практически никто из нас не знал и не учил, за редким исключением, например, в виде меня.
В тот раз мы писали какую-то работу минут на пятнадцать - таким образом Галина проверяла домашнее задание. Разумеется, списывали внаглую, классная сидела за учительским столом и читала газету. Неожиданно Ванька Макеев брякнул учебником об стол и на весь класс заорал:
- Отдай ручку, пидарас хренов!
Пидарас. Страшное ругательство - именно ругательство, безотносительно смысла, скрывавшегося за этим словом. За пидараса полагалось бить в морду, а еще лучше по яйцам.
Галина остановила почти начавшуюся драку между Ванькой и его соседом, Андрюхой Лапиным, прошлась между рядов, заложив руки за спину, и неожиданно выдала:
- Не пидарас, Ваня, а пе-де-раст. Если ты употребляешь какой-то термин, употребляй его правильно. А знаешь ли ты вообще, что обозначает это слово?
Мы замерли. Похоже, у Галины начиналось осеннее обострение - ничем иным возникшую ситуацию объяснить было невозможно.
-А расскажите, Галина Викентьевна, - Ванька заискивающе улыбнулся и показал Лапину кулак.
- Педерастами, дети, называют гомосексуалистов. Это мужчины, которые вступают между собой в половую связь. В нашей стране, дети, за гомосексуализм полагается уголовная ответственность, потому что это капиталистическое извращение, несовместимое с обликом советского человека.
"Дети" внимали - Галину, как говорится, понесло. Она рассказала нам обо всем, что знала сама и что сама же придумала. По ее мнению гомосексуалисты были хуже вражеских шпионов, так как подрывали не какое-то абстрактное военное предприятие, а устои социалистического общества. Наша ненормальная биологиня даже объяснила нам в подробностях, как именно происходит этот чуждый советским людям сексуальный контакт. Ее лекция была сродни идиотской книжке для вступающих в брак, которую я нашел у нас дома - там на полном серьезе рассказывалось о том, что онанизм приводит к импотенции, а самой достойной для молодых супругов сексуальной позой объявлялась классическая миссионерская - мужчина сверху, женщина в позе "смирно". Все поля в той книжке пестрели определениями, написанными рукой моего отца - "автор дебил", "полная хе*ня", "дураков надо вешать за яйца" и многими другими в таком же духе.
Когда мы выкатились после урока на переменку, то долго ржали, на все лады обсуждая педерастов, подначивая багровеющих девчонок и обдумывая, на что бы еще спровоцировать ненормальную Галину. А на следующей перемене мне стало не до смеха - я столкнулся с Короткевичем в столовке, очередь за пирожками притиснула меня к нему, и я отчетливо понял, что очень хочу совершить с Вадимом то самое капиталистическое извращение, которое Галина назвала мужеложеством.
Это только в сказках, которые геи любят рассказывать друг другу, натуралы соблазняются легко и просто - прямо спелыми яблоками падают под ноги. А вот фиг - на самом-то деле. Спрашивается, с чего начинать молодому - ну очень молодому человеку - не имеющему ни малейшего опыта не только в соблазнении, но даже в сексе вообще? В свои четырнадцать лет я был девственником - как и подавляющее большинство моих сверстников. Теоретически - да, вполне подкованным, но девственником. Я не был уродом, не был обалденным красавцем - обычный подросток, нескладный, растущий непропорционально, регулярно теряющий контроль над собственным телом. Рост чуть выше среднего, вес бараний, ногти на пальцах обкусанные, вся одежда висит как на вешалке - четырнадцать лет, что вы хотите.
Той зимой мы со Славкой предприняли попытку эту осточертевшую девственность потерять. Мы оставались единственными среди наших друзей, кому нечем было хвастаться. Правда, я подозревал, что в реальности сексуальный опыт приятелей не превышал нашего. Тем не менее, Славка твердо решил совершить не просто акт потери девственности, но акт групповой. Воспользовавшись поездкой предков на Новый год в Чехословакию, он позвал меня для храбрости и снял на Московском вокзале проститутку на оставленные родителями "питательные " деньги.
Проститутка была страшная и старая - лет сорока - и пахло от нее перегаром и какими-то вонючими духами. Или мочой. Она вообразила себя учительницей двух невинных ангелочков, что-то сюсюкала, хватала нас между ног шершавой рукой. У меня не хватило духу лечь с ней в одну постель - я только представил, что надо что-то делать с этой дыркой, как меня начало тошнить. А Славка рискнул и был вознагражден: через несколько дней выяснилось, что он подцепил от вокзальной шалавы не только лобковых вшей, но и триппер. Зато теперь он мог небрежно бросать в компании - "когда я последний раз лечил трипак..." - и ему внимали, благоговея перед крутым сексуальным опытом. А я по-прежнему оставался предметом насмешек и довольно жестоких подначек. Но меня вполне реально мутило даже от мысли о том мокром и лохматом, что спрятано у женщин между ног.
Учительница первая моя. Была такая слезливая песенка для первоклашек. Летом моим родителям пришла в голову светлая мысль снять дачу - я, наконец-то, вырос из летнего лагеря, куда ездил семь лет подряд. Вот там, на даче, я и потерял свою мальчишескую невинность - совершенно неожиданно для себя.
Вместе с нами второй этаж дачного дома делила еще одна семья. Молодые супруги и мать мужа. Римма Викторовна была молодящейся дамочкой, вполне симпатичной “разведенкой”. По вечерам мы играли в карты - я на пару с Риммой против ее "детей". Предки приезжали только на выходные, и я всю неделю был предоставлен самому себе. Римма Викторовна с готовностью взяла на себя бремя наблюдения за "мальчиком", варила мне обеды, пришивала оторвавшиеся пуговицы и выдавала карманные деньги на всякие мелочи. Любимым ее развлечением было пощекотать мне шею под волосами своими острыми накрашенными коготками и посмеяться над мурашками, которыми моментально покрывались мои руки от этой щекотки.
Римма Викторовна работала на дому - перепечатывала по заказу диссертации и курсовые работы. Свободного времени у нее было - хоть отбавляй. И когда я, перекупавшись, внезапно затемпературил - она моментально превратилась в сиделку, варила мне морс, приносила куриный бульон и следила за тем, чтобы я вовремя пил таблетки. В первую же ночь моей болезни, когда градусник показал тридцать девять с лишним, а меня продолжало лихорадить, несмотря на грелку с горячей водой в ногах, Римма скинула с себя халатик и нырнула ко мне под одеяло - согревать собственным телом.
У нее была крепкая грудь с большими сосками, слегка дряблый живот и тщательно выбритый лобок с единственным кокетливым завитком рыжеватых волос. Ее руки вытворяли со мной нечто неимоверное. Ее рот оставил на моем животе и на бедрах кровавые следы клубничной помады.
Римма позволяла мне абсолютно все и в любое время, лишь бы не было рядом посторонних глаз. За два месяца я прошел такой курс молодого бойца, что в последующие годы не открыл для себя в женщинах ничего нового. Но по скромности своей я так и не признался Римме, что больше всего меня привлекала в ней крепкая крутая задница.
В город я вернулся за неделю до начала занятий в школе. Ни малейшего желания продолжать встречаться с Риммой у меня не было, хотя она сунула мне свой домашний адрес, телефон и подробно рассказала, как к ней доехать. Я болтался по улицам в неясном томлении, боясь признаться самому себе, что меня совершенно не интересуют женщины, и я дорого бы дал за возможность заменить Римму на того же Короткевича хотя бы один раз.
Если чего-то очень сильно хотеть... Я встретил Вадима в магазине, куда мать отправила меня вечером за хлебом.
- Привет.
- Привет.
Я и не подозревал, что он меня помнит, да и вообще - знает хотя бы. Оказывается, помнит и знает - с чего тогда ему со мной здороваться? Слово за слово, через парк - к моему дому. И в парке темно, безлюдно.
- Ты на меня в школе на переменках все время таращился, - Он смеялся, а мне и ответить было нечего.
У дома распрощались - мне направо, ему налево. "Вые*и меня, вые*и меня, птица щасття завтрашнего дня" - улетела птица по своим делам, а я всю ночь тихо выл в подушку от невыразимой тоски.
Где мне было искать партнера? С одной стороны - я никогда не был с мужчиной, хотя вполне представлял себе, КАК это будет выглядеть. С другой стороны - та самая страшненькая сто двадцать первая статья, о которой распространялась наша биологичка. И была еще третья сторона - жесточайшая гормональная встряска под названием "недое**т". Девы из нашего класса вдруг оказались вполне доступными - особенно после "огоньков" на дому с каким-нибудь вином и паленой водкой, купленными втридорога у таксистов - а где еще достать спиртное, если в стране вдруг началась перестройка, и принят дебильный "почти сухой закон"? После водочки практически любую из девчонок можно было увести на кухню или в ванну, поставить раком и "проверить на фригидность", как это у нас называлось. До сих пор удивляюсь, как это в нашем классе обошлось без залетов, абортов и скандалов. Парадокс - подруги, которых мы трахали, в последующих обсуждениях очередной групповухи тащились от моих способностей "качать пресс" по часу и больше. Разумеется, сказывался приобретенный с Риммой опыт, но дело-то было не в этом! Со стояком не возникало проблемы, в таком возрасте каждый пацан "всегда готов", но вот кончить... Отсюда и часовые рекорды, когда член уже огнем горит, а у подруги сил осталось только на то, чтобы на выдохе - хвааа..., хвааа..., хваааа...тиииит.... Хватит так хватит, а мне что прикажете делать? Далеко не все наши ляльки были согласны на минет постфактум. К таким упрямицам я потом близко не подходил.
Заслужив славу первого ебаря на деревне, я по-прежнему оставался страдающей стороной и в вечном пролете. Черт его знает, на что я был готов ради того, чтобы самому оказаться под мужиком. Или на мужике – тут уж как получится.
Глубоко заблуждается тот, кто считает, что подросток, строящий глазки взрослым дяденькам в сумрачной аллее какого-нибудь парка, не ведает, что творит. Охота на самца - увлекательнейшая игра с очевидным и желаемым финалом. Шестнадцатилетний пацан уже прекрасно знает, чего хочет, разве что пути достижения своей цели ему все еще неясны. Но кипящая от гормонов кровь толкает на непредсказуемые и опасные поступки - и вот начинается блуждание по городу в поисках кого-нибудь, чтобы где-нибудь и как-нибудь. "Кто-нибудь", как правило, далек от идеала. "Где-нибудь" рано или поздно находится. "Что-нибудь" зачастую оказывается насилием, остается в памяти болью, сладкой жутью и ощущением падения в пропасть. Проходит день-два, и подросток вновь выметается из дома на ночь глядя - искать, находить и падать в бездну запрещенных удовольствий.
Я мотался по городу часами, но у меня создалось стойкое ощущение, что я один такой на весь Питер. Уж не знаю почему, только мои поиски подходящего мужика оставались безрезультатными. Наверное, я просто не знал, где его искать.
В конце десятого класса мой друг Славка неожиданно увлекся мистикой. Экстрасенсы, пророки и мессии начали плодиться в те годы с невероятной быстротой, в газетах вдруг появились десятки объявлений - "Снимаю сглаз, порчу, гадаю на кофейной гуще, лечу энергетические дыры в астральном теле".
В один прекрасный день я увидел, что запястье Славки закрывает широкий медицинский пластырь. Любопытничать я не стал - секретов от меня у Славки не было. И точно, вечером он пришел ко мне домой, с трудом отлепил с руки уже порядком грязную нашлепку, и я увидел небольшую, еще воспаленную татуировку - знак бесконечности, вписанный в ромб.
- Я теперь ученик, - Гордо сообщил мне Славка.
Я пожал плечами.
- У меня есть Гуру, Учитель. Можешь мне не верить - но никаких тайн для него не существует. Он мне такое про меня рассказал, чего никто не знал, кроме меня. Он сверхчеловек. Познакомить? Он мне еще вчера сказал - у тебя есть друг, которому нужна помощь.
Перспектива познакомиться с человеком, который все знает и для которого нет тайн, меня поначалу не привлекла. А если этот гуру прочитает мои тайные мысли? Если поймет, что все мои сексуальные фантазии в последние полтора года имеют своим объектом одного из жильцов нашего подъезда - перспективного хоккеиста сборной, увы, недавно женившегося, но не ставшего от этого менее привлекательным для меня?
Тем не менее, я потащился со Славкой за город в субботу после уроков - гуру жил где-то в дальнем пригороде, чуть ли не в Выборге или немного не доезжая до Выборга. Он сказал - мне нужна помощь? А вдруг он избавит меня от моих тягостных и пугающих желаний? Чем черт не шутит, пока Бог спит...
Глухой забор, огромная лохматая собака, молчаливо проводившая нас до крыльца...Гуру был совершенно лыс, костляв и высок. Одет он был в черный длинный халат, неуловимо напоминавший балахон алхимика. Он представился мне - Ной - и быстренько выпроводил Славку в другую комнату.
Я сел на неудобный жесткий стул и отважился посмотреть гуру в глаза.
Они были огромными и совершенно черными - так мне сначала показалось, потом я понял - зрачки Ноя были расширены до границы радужки. Казалось, эти глаза заглядывали внутрь меня, копались в моих мыслях, систематизируя и анализируя увиденное. Отвести взгляд у меня не получалось, поэтому я просто закрыл лицо ладонями. Я так и сидел, слушая биение собственного сердца. Мимо проскрипели шаги, Ной вышел - только тогда я глубоко вздохнул и опустил руки.
- Я отправил Вячеслава домой, а ты останешься здесь до завтрашнего вечера.
У меня сорвался голос и перехватило дыхание:
- Родители...
- Слава скажет им...что-нибудь. Не бойся - никто не будет тебя ругать.
Он стоял у меня за спиной, я боялся не только оглянуться, но и пошевелиться. Взгляд мой блуждал по комнате - шары, стеклянные пирамидки разных размеров, распятие на стене, какие-то африканские маски, исходящая ароматным дымом палочка - когда Ной успел ее поджечь?
Две жесткие ладони скользили по моим волосам, сжимали виски, прикрывали глаза, перебирались на затылок. Потом Ной оказался передо мной, держа в руке стеклянный шар. В шаре горела свеча. Уму непостижимо, как она могла гореть внутри, но огонек отчетливо мерцал, отражаясь по всей поверхности сферы.
- Смотри сюда. В центр огня. Смотри, ни о чем не думай, просто смотри и слушай музыку в себе...
- Я не спрашиваю тебя, что ты видел...
Окружающий мир медленно возвращался на привычное место. Очертания предметов становились резче, в сознание начали проникать звуки и запахи. Ной варил что-то в углу комнаты на спиртовке, оттуда тянуло цветочным ароматом.
- Пей, - Он подошел ко мне и поднес к моим губам крохотную пиалу с золотистой жидкостью. Над настоем курился пар.
Первый глоток обжег мне губы, но я выпил все, повинуясь молчаливому приказу темных глаз Ноя.
- Теперь расскажи мне, что тебя тревожит.
А я молчал как рыба, хотя меня подмывало выложить этому странному человеку все, что наболело в моей душе. За окном уже стемнело, где-то далеко лаяла собака.
- Какой упрямый мальчик, - Задумчиво, словно обращаясь к кому-то невидимому, сказал Ной, - Он думает, я не знаю, что ему нужно.
Твердые жесткие пальцы сжали мой подбородок и резко вздернули лицо вверх, так, что стало больно шее. Ной склонился надо мной так близко, что я мог разглядеть, как странно дрожат его зрачки:
- Сегодня ночью ты будешь спать в моей постели. И твои фантазии обретут реальность - это твоя карма и...твое наказание, если хочешь...
И был вечер. И было утро. И было ощущение мира на ладонях. И долгая дорога домой в полупустой электричке.
Ною было двадцать пять лет. Старше он казался из-за аскетичной худобы и налысо обритой башки, делавшими его похожим на тибетских монахов. Никакой особенной философии у него не было - зато был очевидный дар к гипнозу и психоанализу. Он вытягивал из нас то, что ему было нужно, а потом - когда мы со Славкой приходили в себя - выдавал это за сокровенное тайное знание. В общем-то, все было достаточно просто - магический антураж, чуть-чуть внушения - и наше подсознание улетало приблизительно туда, где оно пребывает во время снов. От меня и моего друга ему требовалось только одно - и это одно он получал, а в остальном задурить головы семнадцатилетним обалдуям у него проблем не возникало.
Славка секс с Ноем воспринимал болезненно - не было у него склонности к такому образу жизни, но он честно выполнял желания гуру, поскольку считал себя обязанным "платить" за посвящение в мистические тайны бытия. Я сразу же отнесся к ситуации проще - воспринимая все с точки зрения собственного удовольствия - и только. Склонность к мазохизму добавляла остроты ощущений - мне нравилась та небольшая доля насилия, которая всегда присутствовала в наших любовных играх. Я и с Риммой-то пару лет назад вел себя достаточно пассивно, предлагая ей брать в руки инициативу, а уж с Ноем это само собой разумелось. Он был неутомим в сексуальных играх - и нередко нам со Славкой случалось терять последние силы, а наш гуру был готов продолжать и продолжать.
Гуру. Хех. Если он и был гуру - так исключительно в деле совращения и растления. Конечно, сложно было назвать невинными мальчиками двух вполне сформировавшихся семнадцатилетних парней, уже имеющих приличный опыт в деле траха. Но опыт наш касался секса традиционного. А с Ноем мы открывали для себя совсем иной мир - мир гомосексуального СМ. И если для Славки это было мучительно - то я упивался новыми ощущениями.
Естественно, со временем Славка ездить к Ною перестал. Начал встречаться с какой-то девицей, пользуясь уроками Ноя, быстренько уложил ее в свою постель и остался доволен жизнью до такой степени, что в восемнадцать с небольшим стал вполне примерным мужем и отцом. Дружба наша не прекратилась, но довольно ощутимо остыла, ограничившись телефонными звонками и редкими встречами от случая к случаю. По взаимному молчаливому уговору мы с ним не вспоминали об "учебе" у Ноя - для Славки это было слишком травматично. Он даже татуировку вывел каким-то жутким способом, чуть ли не соляной кислотой, которая оставила на его руке безобразный шрам.
Я же...Вырывать время для поездок к Ною мне было нелегко - лекции в университете, сессии, определенные обязанности по дому. А я еще и подрабатывать вечером устроился - мыл посуду в кафешке - чтобы не тянуть с родителей деньги.
Но когда в телефонной трубке я слышал голос своего любовника - глуховатый, со страстным придыханием - я приходил в состояние такого возбуждения, что с трудом доживал до выходных, когда можно будет сесть в электричку и забыть обо всем, кроме предстоящего удовольствия.
Разумеется, никаких "мистических занятий" к тому времени уже не было. И я стал поумнее, и Ною надоело притворяться хранителем космических знаний. Собственно, к тому времени я давно называл его по имени - Жорой.
Мы были вполне довольны друг другом...до того момента, пока однажды, приехав без предупреждения и звонка, я не обнаружил у Жоры в доме подростка шестнадцати неполных лет.
Ух, какую сцену ревности я закатил неверному любовнику! До сих пор сам себе удивляюсь - и откуда только взялись у меня такие слова и эпитеты. Фактически, мы с Жоркой просто подрались - и я с восторгом обнаружил, что я сильнее и запросто могу его, что называется, заломать. Пацан во время скандала слинял, чтобы не попасть под горячую руку (или ногу), а я в полной мере воспользовался своим перевесом.
Брать - да еще разгоряченному после драки - оказалось еще лучше, чем отдаваться. Вот я отыгрался в тот раз на Жорке за все его "астрально-космические" мистификации - он только жалобно скулил и болезненно охал, когда мои бедра с размаху хлопались об его тощие ягодицы. А я ведь еще и руки его держал заломленными за спину - он упирался лицом в край дивана. Говорил я уже, что мог сдерживать себя по часу? Так вот, в тот раз я поставил личный рекорд - я трахал Жору часа полтора без перерыва, пока у меня у самого перед глазами не пошли кровавые круги, ноги не стало сводить от долгого стояния на коленях, а добросовестно торчащий колом член, казалось, загорелся натуральным огнем.
Что при этом испытывал Жорка, который уже даже хрипеть не мог – не представляю.
Думаете, мы после этого расстались? Ничуть не бывало – я по-прежнему мотался в выходные за город, только роли наши стали меняться время от времени.
Каким-то образом мне все это время удавалось скрывать от родителей свои сексуальные пристрастия. Наверное, дело было в том, что я регулярно таскал домой девиц из своей студенческой тусовки – не могу сказать, что я это делал ради конспирации. Просто если девушка откровенно нарывалась на трах, я не считал приличным ей в этом отказывать. Почему бы не поиметь очередную кокетливо подстриженную киску, если ее хозяйка сама ремешком раскручивается?
Гром над моей головой грянул на четвертом курсе, когда я меньше всего этого ждал.
Глава 2
В тот несчастливый день я смотался с лекций на одну пару раньше – рассчитывал уехать вечером к Жорке. На светофоре рядом со мной остановился черный “волгарь”, и меня вежливо попросили сесть в машину.
Он представился мне майором Петровым – ну естественно. Кой ляд было называть свою настоящую фамилию насмерть перепуганному парню? Пока меня везли в Большой дом – на заднем сидении между двумя молодыми молчаливыми мужиками – я вспомнил все, что рассказывала нам ненормальная биологичка. У меня изначально не было никаких сомнений – за что меня взяли. Поэтому, когда я уселся на стул перед большим пустым столом, и хозяин этого стола, дружелюбно улыбаясь, сообщил свой чин и “фамилию”, я был уже, что называется, готов.
Майор не ходил вокруг да около. Он совершенно спокойно сообщил мне, что в ближайшие полчаса меня осмотрит врач.
- Вы ведь в курсе, Денис, что у пассивных гомосексуалистов происходят вполне определенные изменения? Вижу, в курсе. Так вот, этого вполне достаточно, чтобы завести на вас уголовное дело по статье сто двадцать первой Уголовного Кодекса. Знаете такую статью? Знаете. Очень хорошо.
Статью я знал. И про “полировку” тоже знал. Только никогда не думал, что именно меня вот так легко притащат в кабинет к следователю. Я пытался понять, где и когда я прокололся – но страх мешал сосредоточиться.
- Знаете, что будет потом? Вас отправят в камеру. А в камере очень быстро узнают вашу статью. Для начала вам выбьют передние зубы – сверху и снизу. Это чтобы вы не смогли кусить того, кто решит изнасиловать вас в рот. Уголовники очень изобретательны в этом. Иногда они выбивают зубы кружкой. Чаще – фишкой от домино. Приставляют к зубам и – ррраз.
Майор Петров не строил сложных предложений – он четко и доходчиво объяснял мне, как именно меня будут насиловать. Рассказывал с юмором, посмеиваясь в особо “интересных”, на его взгляд, местах. Опираясь на стол локтями, он улыбался мне в лицо – насмешливо, демонстрируя свое хорошее настроение.
- А представляете, Денис, как весело будет вашим родителям, когда они узнают – за что посадили их единственного любимого сына. И ведь это узнают не только они, но и их коллеги по работе, друзья, родственники….
Это была вербовка – примитивная, жесткая вербовка, я понял это практически сразу. Иначе не было смысла рассказывать мне про камеры и зоны, расписывая подробности изнасилования “паровозом” или “на кругу”. Не будь это вербовкой – меня уже распяли бы на кресле, и врач лез бы затянутыми в перчатки пальцами в мой зад. У меня губы сводило судорогой, но я все-таки выдавил из себя ту фразу, которую ждал “майор Петров”:
- Что вы от меня хотите?
-Чтобы вы стали полезным членом общества, Денис – Майор сказал это так убежденно, словно я до встречи с ним был каким-то бичом, собирающим в парках водочные бутылки.
-Кому полезным?
-А вот это уже слова неглупого молодого человека, - Майор протянул мне сигареты, - Курить хочешь? Разумеется, полезным нам. И обществу тоже. Правоохранительные органы – это соль нашего общества.
Я взял у него сигарету. Каюсь – взял. Мне было всего двадцать лет, я хотел свободы и любви. Переход на “ты” символизировал отказ майора казнить меня немедленно – но я не имел понятия, что именно от меня потребуют. А потребовать могли все, что угодно.
Сначала я подписал бумагу, что готов сотрудничать – разумеется, совершенно добровольно. Это была отсрочка приговора, топор, который подвешивали над моей головой на тоненькой нитке моей подписи. Потому что до того, как передо мной легла эта бумага, меня заставили написать другую – признание, что я, Каратаев Денис Михайлович, тысяча девятьсот шестьдесят седьмого года рождения, неоднократно совершал акты мужеложества…Я писал это под диктовку, не успевая задумываться над смыслом, и запнулся только один раз, когда прозвучали имя и фамилия Жорки.
-Ну, что же ты остановился? – Майор Петров улыбнулся мне добродушно, прямо как отец родной, - Пиши дальше – акты мужеложества с Бурнусовым Георгием Олеговичем…
И я написал дальше – имя, адрес, год рождения Жоры, написал, отключив сознание и то, что у обычных людей, не имеющих отношения к правоохранительным органам, называется угрызениями совести.
Страшное началось потом – когда майор упрятал мои бумажки в тонкую папочку, папочку запер в сейф и предложил мне встать и пройти в соседнюю комнату. Там, действительно, стояло кресло, шкаф с какими-то лекарствами, столик с медицинскими инструментами. И еще там было большое зеркало – как в гимнастических залах – от пола до потолка. У меня дрожали колени, когда майор предложил мне сесть на стул, я практически рухнул на сидение, чувствуя, как по спине течет пот. Петров сел на другой стул, напротив, оценивая мои впечатления.
-Как видишь, я ничего не преувеличивал. Здесь проводятся медосмотры. Но в твоем случае в них пока – пока! – нет необходимости. Итак, в воскресенье в шесть часов вечера ты будешь сидеть в баре гостиницы “Ленинград”. Будешь сидеть один и делать вид, что ты ищешь клиента. Разумеется, аккуратно, чтобы не выглядеть подсадным – на виду, но не слишком привлекая к себе внимание. Тебя должен пригласить в номер вот этот человек.
С фотографии на меня смотрел прилично одетый дядька в возрасте, с пушистыми светлыми усами.
-Запомнил лицо? Он говорит по-русски, но не слишком хорошо. Твоя задача – делать все, что ему захочется. Сколько тебе заплатят – дело твое, меня не касается. У клиента больное сердце, он принимает лекарство. Найдешь пузырек с таблетками и добавишь туда пилюлю. И не вздумай играть с дяденькой в откровенности – номер пишется,. Деньги на посиделки в баре, пока он не придет, я тебе выдам. Все понял?
Я все понял – и даже больше. На одной чаше весов была жизнь какого-то неизвестного мне, может быть, и неплохого человека. На другой – срок для меня и, в конечном счете, моя жизнь.
-А если я ему не понравлюсь? Если он меня не выберет?
Майор усмехнулся:
-Выберет. Он любит таких – высоких, стройных, смазливых. Ты ведь очень красивый паренек, от баб, небось, отбоя нет? А ты с мужиками е**шься, дурашка.
Как я ни был перепуган, но изменение интонации уловил четко. Петров смотрел на меня в упор, медленно облизывая губы. Я заставил себя криво усмехнуться в ответ, и в это мгновение майор кивнул мне на кресло:
-Залезай.
У меня моментально пересохло в горле:
-Я же все уже подписал.
-Раздевайся и залезай, - Повторил Петров, - Или тебе помочь?
Я встал и начал расстегивать ремень. У меня одеревенели пальцы, я путался в пуговицах рубашки, молнию брюк заело – я стягивал с себя одежду медленно, все еще надеясь на то, что мой мучитель передумает.
Он не передумал. Унизительно было полусидеть-полулежать в этом…устройстве. В моей полупустой от ужаса и стыда голове болтались какие-то обрывки мыслей, очень хотелось закрыть глаза и не видеть, как этот насильник в штатском расстегивает ширинку, натягивает презерватив, плюет на ладонь. Я не знал – был он гомосексуалом или просто таким образом дожимал свою жертву, словно клеймо ставил. Невидимое, но ощутимое.
И что было самым непереносимым – меня предало мое собственное тело. Ну казалось бы, такой стресс, что не до секса, вообще ни до чего – так ведь нет. И пяти минут не прошло, как я и думать забыл обо всем, кроме ощущения упругой теплой плоти внутри, и пришел в себя только когда все закончилось.
Не поднимая глаз, я получил все, что должен был получить – деньги, пузырек с таблеткой, инструкции, что сказать швейцару, и куда сесть в баре. И еще – пропуск на выход из здания.
Разумеется, никуда я в тот день не поехал. Бродил по городу, думал, в основном, над тем, что мне предстоит. В конечном итоге я выстроил какую-то версию, которая казалась мне правдоподобной. Этот неизвестный мне человек, которому я завтра должен положить таблетку с ядом (я не сомневался, что это был яд – почему-то не сомневался), не может не знать, что в нашей стране гомосексуализм уголовно наказуем. Значит, сидеть и “ждать клиента” в баре интуристовской гостиницы могут только завербованные гебистами парни. Если у мужика есть мозги – он не станет никого там снимать, и я не причиню никакого вреда, причем взятки с меня гладки – не прыгать же мне в его объятия самому. А если он все-таки станет, то никакая он не жертва, а такой же гебешник, и это какая-то дурацкая проверка, чтобы выяснить, до чего я могу дойти в своем стремлении избежать тюрьмы. Своих коллег “майор Петров” травить не станет – и опять я никому не причиню вреда. Да и вообще, что за дешевый шпионский детектив – таблетки с ядом, случайные связи.
Умозаключения были довольно шаткие, в глубине души я это понимал, но моей совести просто не за что было больше уцепиться.
Как ни странно – о Жорке я совсем не вспоминал. “Органы” все про него уже знали – иначе откуда “майору” были известны его имя-фамилия-отчество? Значит, Жорку я не предал, и думать об этом нечего.
Ночь я толком не спал и все воскресенье подсознательно ждал звонка от “майора”, что все отменяется. Не дождался и в шесть с минутами торчал в дурацком баре дурацкой гостиницы. Пропустили меня без проблем – швейцар, видать, сам с гебистами дела имел. Торчали в баре там-сям красиво одетые молодые девушки – опознать их было несложно, только что в “Авроре” напечатали “Интердевочку”, и банальные шлюхи стали героинями страны, о них писали газеты, у них брали интервью, письма от валютных бл**ей с благодарностями писателю Кунину, так трогательно описавшему их нелегкую работу, печатались в журналах…
“Интересно, а чем ты сам собрался сегодня заняться”, - спросил меня внутренний голос. Я посоветовал ему заткнуться и налил себе водки.
- Ждешь кого-то? – Симпатичный молодой мужик, мощный нос и акцент сразу выдали в нем кавказца.
- Жду. Не тебя.
За час ко мне подошли трое человек, и все были родные-советские, которые ни черта не боялись никакого КГБ.
Клиент появился только около восьми вечера, к этому времени я буквально извелся. Я уже заметил, что кроме меня в баре вертелось еще несколько молодых людей одного со мной “цвета”. Один ушел с тем самым грузином, который подошел ко мне самым первым, остальные, как и я, чего-то выжидали.
Мой клиент сел у стойки и о чем-то разговорился с барменом. Затем повернулся и окинул взглядом зал. Мужик был слегка полноват, но одет элегантно. Интерб**ди не отреагировали – они нюхом чуяли “свой” контингент. Зато засуетились мои конкуренты. Я встретился с клиентом взглядом и попытался сказать ему глазами “да” – опустил веки и снова посмотрел на него.
Клиент взял у бармена два бокала с каким-то коктейлем и подошел к моему столику.
-Не скучно одному? – Он говорил с сильным акцентом, слегка растягивая гласные.
-Скучно, - Я постарался улыбнуться как можно более приветливее.
-В моем номере будет веселее, зайдешь?
-Зайду, - С большим удовольствием послал бы я его….в номер, вот только никак не мог этого сделать.
Пузырек с лекарством отыскался в ванной. Я кинул туда таблетку и слегка поболтал содержимое, чтобы она перемешалась с остальными.
Сам секс был довольно скучен – изобретательностью Кимми не страдал, действовал по принципу – сунул, вынул и пошел. Марки я, не мудрствуя лукаво, запихал в задний карман брюк и поспешил удрать из гостиницы.
Я не знал, что произойдет с Кимми дальше, и вообще чем все должно закончиться. Довольно долго я боялся подходить к телефону и шарахался от “волг” любого цвета, даже с шашечками на боку. Потом все прошло, свой принудительный визит в Большой дом я начал вспоминать уже не как реально произошедшие события, а как что-то далекое, бывшее не со мной. Но к Жорке в Кирилловское я ездить перестал – стыдился смотреть ему в глаза после всего случившегося.
На последнем курсе я женился. Не могу сказать, что по большой любви – просто как-то так совпало. Мы с Викой встречались к тому времени несколько месяцев, она забеременела, мои родители сказали, что были бы счастливы нянчить внука или внучку – и мы подали документы в ЗАГС.
Внешне все было спокойно и пристойно – будущий аспирант (мой профессор не сомневался, что мне предложат аспирантуру) и молодой педагог (Вика закончила институт годом раньше и работала в начальной школе) создают семью по взаимной любви и радостно ждут прибавления семейства. Все было прекрасно – вот только счастливый жених после занятий в Университете мчался на Петроградскую сторону, оглядываясь, как шпион, входил в один из дворов-колодцев, открывал тяжеленную дверь, поднимался на третий этаж и звонил в одну из квартир.
Там я кидался в объятия семейной пары – она скульптор, он журналист - и на два-три часа забывал и о будущей жене, и о будущем ребенке.
Мы познакомились в тот день, когда я и Вика подали заявление. Я проводил невесту домой, автобусы ходили скверно, погода была промозглая, с ветром. Я тормознул какой-то жигуль – за рулем сидела молодая женщина, которая согласилась подвезти меня до метро. Мы познакомились, разговорились, она пригласила меня посмотреть свои работы…Через неделю после первой встречи мы оказались в постели втроем с ее мужем.
Люба и Алексей были людьми творческими не только по образованию, но и в сексе. Три часа пролетали незаметно и я, выжатый как лимон, тащился домой, испытывая абсолютное удовлетворение.
Конечно, встречались мы не семь дней в неделю. Иногда один раз, иногда два, много – три. У меня были определенные обязательства перед Викой, о которых я иногда жалел, у Любы с Алешей была своя работа. Я только надеялся, что и после свадьбы смогу урывать время для встреч со своими партнерами.
Вика родила мне девочку, мы назвали ее Машенькой. Дочку я любил до беспамятства – в отличие от жены. Она даже ревновала меня какое-то время к ребенку, потом смирилась и стала принимать мою любовь к ней как должное, тем более, что и мать Викина говорила – “что тебе, дуре, еще надо”.
Вика знала, что ей надо. Она нашла у меня несколько фотографий с Алешей, которые сделала Люба, и которые я сдуру хранил дома, не думая, что Вика роется в моих бумагах. Наш скандал был тихим, но страшным. Взамен молчания я готов был пообещать своей жене все, что угодно. И дело даже было не в том, что мне грозила тюрьма. Я не мог позволить себе никакого каминг аута, никакого “выхода из шкафа” – это убило бы моих родителей и навсегда перечеркнуло бы мою карьеру, которая складывалась на тот момент очень удачно.
В конечном итоге мы пришли к соглашению – у нее нет передо мной никаких моральных обязательств, если она решит разводиться, то я должен соглашаться на любые условия.
Меня приводила в ужас не только огласка – я боялся, что меня лишат дочери, отнимут у меня этого пухлого смешного гномика, отнимут навсегда, безвозвратно.
Мне было все равно – ударится Вика во все тяжкие или будет требовать от меня исполнения супружеского долга. Любить я ее особо никогда не любил, а после истории с фотографиями (я самолично их потом сжег, предварительно порвав на мелкие кусочки) жена стала мне полностью безразлична. Впрочем, трахать ее я не отказывался – да и она на воздержании не настаивала.
Однажды я рискнул предложить ей пойти со мной к Любе и Алексею “в гости”. Как ни странно, отторжения эта идея у моей жены не вызвала – и через какое-то время мы начали заниматься любовью вчетвером. Вопрос о разводе больше не возникал, мы пришли к определенной гармонии в семейной жизни, я уже не боялся потерять дочь, тему моей кандидатской утвердили на Ученом совете – все складывалось легко и удачно.
Петров встретил меня в парке, где я гулял с Машенькой – сидел на скамейке с газеткой в руке и ждал, когда я подойду к нему, покорно, как агнец, предназначенный для заклания.
Кошмар почти трехлетней давности возвращался – насмешливой улыбочкой на пухлых майорских губах.
- Ну, как живете, Денис Михайлович? Вижу-вижу, отлично, семьей обзавелись, малышка у вас очаровательная.
Я мог только кивать, тупо глядя перед собой.
- А я к вам по делу, Денис Михайлович. На улице о делах разговаривать я не люблю – посему извольте завтра в пять вечера приехать вот по этому адресу. Да не опаздывайте – точность, как говорится, вежливость королей.
Домой я вернулся на автомате. Отдал Машеньку в руки матери, а сам заперся в ванной, пустил воду и долго смотрел на себя в старое зеркало, висевшее над раковиной. Было очевидно – так просто гебисты меня из своих лап не выпустят. Моя наивная вера в то, что обо мне за эти три года забыли – не более, чем иллюзия. Расплачиваться мне придется всю жизнь – в той или иной мере. Либо расплачиваться, либо исчезнуть из поля зрения КГБ так, чтобы они никогда меня больше не нашли. Никаких побегов за границу с просьбами о политическом убежище быть не может – у гебистов на меня лежит компромат в тоненькой папочке, там черным по белому написано о моем “добровольном” сотрудничестве. Значит, исчезать придется на территории нашей великой и могучей…мой адрес, так сказать, не дом и не улица. Времени у меня нет – до завтрашнего вечера я так или иначе ничего сделать не смогу. Следовательно, на “свидание к майору” пойти придется – вполне вероятно, что ничего страшного в этот раз для меня не припасли.
Я ошибался – припасли.
Старая газетка с крупными заголовками на финском и фотографией моего “клиента”.
- Финский вы, Денис Михайлович, не изучали? – Майор (Или уже не майор? Подполковник?) был сама любезность, - Я вам переведу. Здесь написано, что главный юристконсульт одной крупной строительной фирмы скончался в своем доме в результате сердечного приступа.
- Это был…яд? – Язык у меня заплетался, и выговаривать я мог только короткие слова.
- Помилуйте, Денис Михайлович, ну какой там яд? Обычный глюконат кальция. К сожалению, он не помогает в случае приступа стенокардии, а так – обычные безвредные таблетки.
Я мог только догадываться, что происходило на самом деле. Видимо, Кимми почувствовал себя плохо, принял таблетку и стал ждать – как все сердечники – когда “отпустит”. А потом было уже поздно что-то делать. Да и не было у меня никакой уверенности, что это был “обычный глюконат кальция”. Вряд ли гебисты могли положиться на случайность – скорее, это было что-то, по действию прямо противоположное какому-нибудь нитроглицерину или валидолу, Бог его знает, что там принимал несчастный Кимми.
Так или иначе – но я оказывался прямым пособником убийства, и отмыться мне от этого было уже невозможно.
- Если я не ошибаюсь, Денис Михайлович, у вас работает некий Тарас Петрович Симоненко – да? Эдакий колоритный тип, с него можно памятник Хмельницкому делать, вольнодумец, диссидент – то интервью дает для “Радио Свобода”, то в “Новой русской мысли” печатает всякие статейки по истории страны. Особенно любит всякие гадости про органы безопасности говорить. Любит?
- Любит.
Тараса Петровича я знал хорошо – он был близким другом профессора Максимова, под руководством которого проходила моя тема. Симоненко часто заходил, громогласный и шумный – с его подач на кафедре постоянно начинались всевозможные споры о политике. Народ потихоньку отвыкал бояться “органов” – как-никак, свобода и гласность предполагали право каждого на обсуждение самых острых тем. Уже спокойно слушали по ночам вражеские “голоса”, не забиваемые глушилками, как раньше, уже публикация “за кордоном” не оказывалась “черной меткой” для автора…
А “органы” не дремали, чутко прислушиваясь к мнению о себе – и продолжали делать свое дело.
- Так вот, Денис Михайлович. Ваша задача – написать признательные показания, что Симоненко, пользуясь дружескими отношениями с вашим куратором, принудил вас к сексуальной связи. Суды сейчас относятся к гомосексуалистам достаточно либерально – да нам и не требуется привлекать Симоненко к уголовной ответственности. Но вот поумерить его пыл – наша прямая обязанность.
- А если я…откажусь? Это ведь касается не только Тараса Петровича – я не смогу больше работать после этой…клеветы.
- Не переживайте, Денис Михайлович, - Улыбка Петрова стала еще шире, хотя шире было уже некуда, - Ваше имя мы сохраним в тайне. Зачем же рушить такую молодую жизнь. Конечно, в том случае, если вы выполните мою маленькую просьбу. В противном случае мы постараемся довести до сведения вашего профессора, что вы – агент КГБ, сексот по кличке “Мальчик” и давно уже являетесь нашим осведомителем. Я не думаю, что в этом случае вы долго задержитесь на кафедре.
Чере два месяца, в конце мая, Максимов вызвал меня к себе в кабинет. Я был уверен, что речь пойдет о моей кандидатской, захватил подготовленные на тот момент материалы и реферативный обзор по необходимым нам генетическим исследованиям.
Виктор Данилович долго стоял у окна, курил – была у него такая привилегия, курить в кабинете - потом повернулся ко мне:
- Что же ты…такой сволочью-то оказался.
Шестым чувством я понял – Симоненко. И как мне было оправдываться перед этим человеком, моим научным руководителем, прошедшим войну, потерявшем в блокаду своих близких, а теперь терявшем фронтового друга по моей вине.
- Меня заставили… шантажом.
- Ты гомосексуалист?
Я мог только кивнуть.
- Эх, парень-парень…Да я тебя не виню – наслышан, как гебье людей ломает. Сто двадцать первой угрожали? И давно?
- Три года.
- Стучал?
- Нет! Никогда! Клянусь – чем хотите – никогда!!
- Верю, верю, успокойся.
Он смотрел…так, наверное, раньше смотрели на больных проказой – с жалостью и брезгливым сочувствием. Но я всеми своими рецепторами осязал, ощущал, ловил то, что пряталось в самой глубине души этого человека, которого я безмерно уважал и за его трудную горькую жизнь, и за энциклопедические знания, и за умение отстаивать свое мнение в любых ситуациях – так вот за всем этим, спрятанная в самых дальних тайниках, пунктиром проносилась одна мысль, даже не мысль – пара слов. “Не меня, не ме-ня!”
Не знаю, почему я ощутил это его облегчение – наверное, нервы мои были напряжены до предела, они гудели как высоковольтные провода – и это гудение отчетливо складывалось в слова – “не меня”.
Я тогда подумал – а кто из них, из тех, кто рано или поздно обо всем узнает, оказался бы готов избрать другой путь? Не прилюдное мученичество на площади, когда “смерть красна”, а годы издевательств в парашном углу, о которых и язык-то не повернется рассказать кому-нибудь. Можно позволить себе роскошь быть героем, зная, что героизм твой останется в памяти потомков. Но почему я – молодой перспективный ученый - должен нести наказание за то, что моя личная, частная жизнь отличается от общепринятой? Какое преступление я совершаю, что меня карают таким образом?
Мои родственники и немногие друзья не знали причины моего угнетенного состояния. Они списывали его на застопорившуюся работу над кандидатской. Действительно, Виктор Данилович как-то резко охладел к теме – скорее, охладел ко мне, некогда любимому аспиранту. Сам я тоже потерял интерес к исследованиям, бездумно просиживал дни в библиотеке, листая научные журналы без цели и смысла. Именно тогда я открыл для себя, что выпивкой можно очень быстро отключить мозги от реальности – если сильно хочется.
Я никогда не любил пить, мог, конечно, в хорошей компании и под хорошую закуску, но выпивку ради выпивки не понимал и не принимал. Осенью 1991 года, после неудавшегося дурацкого августовского переворота, когда к власти на волне защиты прав и свобод пришли Ельцин и его люди, в кооперативных ларьках появилось море разливанное алкоголя на любой вкус и кошелек. От дешевой паленой водки по утрам разламывался затылок, и дышалось невыносимо трудно, но я каждый день продолжал накачивать себя отравой – до полной потери ощущения “здесь и сейчас”.
Дома начались скандалы. Вернее, начались и очень быстро закончились – как только Вика поняла, что вступать с ней в перепалки я не собираюсь. Сначала она пыталась повлиять на меня сама, потом подключила моих и своих родителей. Но на работе я к телефону подходить отказывался, а домой приходил уже “на бровях”, так что толку от нравоучений, слез и уговоров было мало.
Наши встречи с Любой и Алешей тоже постепенно сошли на нет – для свиданий я теперь никогда не бывал достаточно трезв. Честно говоря, меня перестал интересовать секс с партнерами – нет, я оставался вполне потентен, но предпочитал заниматься суходрочкой. Вика меня пьяным к себе близко не подпускала, стелила на диванчике, а подставлять кого-то из знакомых…увольте.
Я как-то пропустил тот момент, когда остался один - то ли до Нового года это произошло, то ли после. Я не стал меньше любить Машеньку, но в то время желание вырубиться было настолько всеобъемлющим, что я испытал облегчение от того, что жена и дочь исчезли из моей жизни.
Сменив аспирантуру на подсобку молочного магазина, а семью - на собутыльников, какое-то время я был даже почти счастлив. Приходил домой, включал телек, засыпал под него, просыпался под него же, шел на работу, к обеду мы с напарником уже хорошели, к вечеру я терял чувство собственного тела и добирался домой на автомате. Пару раз меня прикладывала мордой об асфальт какая-то шпана, пару раз ментовозка забирала в вытрезвитель.
Мне было все равно. Я казнил себя сам – за нежелание быть “неизвестным героем”, за Кимми, умершего от сердечного приступа, за преданного Симоненко, за разочарования Максимова, за нелюбимую жену, за потерянную дочь.
Мне было двадцать шесть – за пару лет я стал законченным алкоголиком, опустившимся заросшим алкоголиком без возраста, в каком-то отрепье вместо одежды и с единственной мечтой о банке пива по утрам.
Мне было двадцать шесть – когда отменили сто двадцать первую статью. Отменили без шума и помпы, без сообщений в газетах и по радио. Но отменили.
Я мог бы и радоваться, но где-то в одном из сейфов лежала тоненькая синяя папочка – а в ней мое собственноручно написанное согласие работать “на органы”. Я был неинтересен этим органам в качестве вечно пьяного подсобника в магазине – я и родным своим перестал быть интересен, они лялькались с внучкой. Я был бесполезен для органов в качестве завсегдатая околомагазинных ларьков. А значит, я был безопасен для окружающих – меня не могли использовать в качестве какого-либо оружия.
Еще когда мы с Викой собирались пожениться, родители выменяли нам путем сложных комбинаций неплохую двухкомнатную квартиру. После развода я оказался в крохотной комнатенке в коммуналке, где на полу лежал старый матрас, около окна стояла больничная тумбочка, а шкаф заменяло скрипучее огромное кресло, куда я сваливал свою одежду.
У меня никогда не было алкогольной наследственности в семье, поэтому падение в пропасть далось мне нелегко. Но когда я достиг дна, вдруг оказалось, что жизнь здесь много проще. Меня не связывали с внешним миром никакие условности – это будучи аспирантом я должен был ежедневно бриться, носить модный галстук и пахнуть хорошим одеколоном. А в качестве подсобника-грузчика я мог ходить небритым неделями, спать в том же, в чем работаю, и плевать на интеллигентов, брезгливо зажимающих нос, когда я находился с наветренной стороны.
Как легко слетает с нас шелуха воспитания, если нет желания ее удерживать. В какой-то момент я осознал, что о дочери своей думаю как о ком-то постороннем – но даже это меня не удивило и не потрясло.
Жора нашел меня в магазине ближе к концу рабочего дня, когда я уже плохо представлял себе, на каком свете нахожусь. Как потом он мне объяснил – ему позвонил Славка и рассказал о том, что я загоняю себя в гроб.
Жора увез меня прямиком в Кирилловское, в свой дом. Мы не виделись несколько лет, поэтому я не сразу понял, кто именно сидит на стуле рядом с моей – не моей?- кроватью.
Имидж мой бывший любовник сменил полностью – отрастил волосы, рот окаймляли усы, переходящие в аккуратную бородку, глаза прикрыли модные очки. Я с трудом припоминал, какое нынче на дворе тысячелетье, мне надо было немедленно выпить – чего угодно, хоть водки, хоть одеколона – сердце тяжело и болезненно колыхалось в горле, виски сдавливал чугунный котел, плотно одетый прямо на обнаженные мозги.
- Похмелье, - Констатировал мое состояние Жорка-незнакомец у кровати, - Придется дать тебе выпить, иначе загнешься.
Два стакана пива слегка разогнали туман в моей голове, и до меня стало медленно доходить настоящее.
