Из Проперция, эпитафия на могиле И. Бродского
Реальность – это хлам на берегу,
а в гугле море чистое и в мае,
и в январе. И гуглы нам не лгут.
Венеция – гляди! – напоминает
пронизанный лазурью карий глаз
на нежно-синем – трепетное фото
любимой или женщины на раз.
И это не проблема поворота
взирающего ока, весь вопрос –
в пропорции упрямства и кокетства.
Морской травой и солью тянет в нос
с останков корабельного наследства,
закопанных в болота на века
во времена, как говорится, оны.
В помине нет лихого кабака,
где юбки задирали за дублоны
с дукатами (их рядом за шелка
и прочее – для шлюх, но подороже –
отвешивала тряская рука
с коричневыми пятнами на коже).
Да, нонешние бары – вид не тот,
но и сегодня строчка прейскуранта
из Тассо тащит рифму и поёт
серебряной руладою бельканто,
у бронзовой русалки на двери
сносилось всё, что выше поясницы,
а ниже – только зелень, как ни три.
Войдёшь же – дышишь яблоком с корицей
и тёртыми орехами в меду, –
так пахнет кожа женщины из душа,
когда скользишь губами к животу.
На грех чревоугодия с картуша
нестрашно скалит зубы жёлтый лев.
В раздумье между чтеньем и зевотой
страницу толстой лапою поддев,
кошак играет ветхой позолотой.
Тоска ему – мурчать среди колонн,
где сумрак нефов влажен и велюров,
где мраморная холодность мадонн,
где из холстов в бессчётных кракелюрах
торчат святых желтушные мослы,
где в вечном диатезе херувимы
(наивно наведённые мосты
прекрасного с пристойно-допустимым).
И как бы древний цензор ни был крут,
итог мультипликации ужасен:
когда с картин младенцы побегут –
не напастись ни памперсов, ни ясель,
и их нашествие сравниться сможет лишь
с китайской толчеёю на причале
наивной одинаковостью лиц –
и с варварским базланьем хищных чаек.
А места ведь и вправду с пятачок.
Вон тёщей после свадьбы дрыхнет мостра,
вот гондолы обугленный стручок
танцует джигу с острова на остров,
вот катер, переполненный что твой
вагон метро от Планерной до Пресни,
раздумчиво пускает сиплый вой
в размытое туманом поднебесье.
Всего too much (по-русски – выше сил),
и каламбур родится идиотский –
что, слава богу, город не почтил
своим талантом Лев (который Троцкий).
Однако Бродский… тема сплошь темна.
Какие-то загадочные дамы
зачем-то от поэта без ума,
но не спешат заняться с ним тем самым.
Наверное, никак нельзя без дам.
Без них любой пейзаж неинтересен.
Без них, без дам, Венеция – бедлам.
Поэт и в этом смысле не был пресен
и городок для нас изобразил
загадочно, ритмически и штучно,
лишив писучий сброд остатков сил
Венецию любить собственноручно.
Черкнув эссе, допил вино под сыр,
на синьорин вокруг взглянул чертякой
и перед тем, как выпрыгнуть в эфир,
оставил тело, как застрявший якорь,
на острове, чей рыжий черепок
уложен в воду ручкой Прозерпины
(три имени, сплетённые в венок,
извечный русский поезд журавлиный…)
Творцы, в музей! На пенсию, Сизиф!
Прогресс обожествляется наукой.
Овидий публике назло смакует миф:
Европа, похищаемая скукой,
терпимостью – не тою, что в «домах»,
а той, что выгрызает убежденья,
как дырки в сыре, плесенью ума
и растворяет личность в населенье.
И вот оно – подмоченные сны,
скользящие вдоль храмов и палаццо.
Безбожник, чей удел со стороны
смотреть без страсти и не прикасаться –
и мы с тобой пополним этот ряд,
поохаем и смоемся навеки...
А милая прикроет рыжий взгляд
тяжёлыми ресницами Джудекки,
задёрнет шёлк тумана над водой,
подуспокоит взвинченные нервы
и вновь заблещет юной красотой,
покачивая зеркальцем Венеры
над тёмною лагуной в зябкий час,
когда заря рождается из сини…
Пусть летум перечёркивает нас –
нон омниа разборчивая финит.
