Как славно! Как же здесь хорошо и привольно! И все такие чудесные, добрые, милые. Нет, в самом деле, почему люди прежде не додумались до этого?
Егор повернулся к Степе, приятному молодому человеку, несколько худому, лицо которого так ненавязчиво украшают прыщи. Степа расплывался в блаженной улыбке. Да, этот точно знает… Перекрывая общий гвалт (такой органичный, похожий на симфонию, со своим особым многоголосием, которое может слышать всякий, кто посвящен), Егор наклонился к Степе и спросил, точнее, почти прокричал:
- Скажи, а почему люди раньше до этого не додумались?
И Степа сразу понял (до чего приятный он все-таки человек, даже острый нос и тонкие губы его не портят, а придают эдакую индейскость):
- Вот до этого всего?
- Да, Степа. Как здорово, что мы на одной волне с тобой! Ты уловил мою мысль…
- Как тебе сказать… Человечество должно было прийти к счастью постепенно, эволюционировать, осознать и принять. Вот представь: ты скитался несколько дней по пустыне (бр-р, даже представить такое жутко), а тебя решили вознаградить и осчастливить – сразу сунули в колодец с холодной водой – каково тебе было бы?
- Да, это верно, но меня переполняет чувство жалости к тем миллиардам людей, которые жили в темноте, испытывая каждый день скорби и страдания.
В эту секунду на их плюшевый, принимающий форму тела диван плюхнулась Ирина.
- О чем разговор, мальчики?
Если Степа был просто мил, то Ирина была прекрасна, волшебна, лучезарна, как утренняя заря, ослепительна и притягательна – и это в бальзаковском возрасте! Как все-таки чудесна жизнь… Егору захотелось поцеловать женщину, он наклонился и поцеловал. Губы Ирины отозвались. Они были на вкус, как карамель, сладкие, призывные, горячие. В этом поцелуе было так много всего: и лирика, и глубина, и воспоминания юности. Так много, что Егору оказалась достаточно одного касания губ, как бы это сказать: вспыхнул и погас, расхотелось, что ли. Впрочем, Ира ничего не требовала, ни о чем не просила. Она была свободна, как ветер, ее сердце принадлежала всем и никому. Ах, как это правильно, как это справедливо! Свобода во сем – вот главное завоевание человечества. И отсутствие обязательств. Долг – это гнет, который погубил немало жизней, хорошо, что теперь никто никому и ничего не должен. Егор обнял Ирину и сказал:
- Последнее время я сам не свой. Мое сердце наполняет жалость к тем, кто жил до Революции.
- Что ты имеешь в виду? У них своя была жизнь, у нас своя. Не омрачай сознание, это вредно.
- Нет, ты послушай. Вот они жили, страдали, боялись смерти, мечтали о счастье, сами толком не представляя, что это такое.
- Но мы-то представляем. Вот вчера я плавала в бассейне под открытым небом, и звездная ночь мне улыбалась. А сегодня мы с Катей летим на Луну, там изобрели новый водородный коктейль. Не хочешь с нами?
- Хочу, Ира, хочу! Мне надо отвлечься. Иногда вдруг что-то сжимается здесь (Егор ткнул себя в грудь)… Отчего это? А?
- К врачу ходил?
- Ходил. И к наставнику тоже. Сказали здоров. Посоветовали принять синюю таблетку.
- Синюю? Ух ты, здорово! Я только один раз принимала синюю. Мир меняется до неузнаваемости. Целый месяц пребывала в особом состоянии прибабашенности…
- Нет, я, пожалуй, погожу.
Ирина вскочила с дивна и упорхнула в дальний угол комнаты. Там как раз началась игра в «Сверчка». Помещение, озаренное приятным голубоватым светом, напоминало большую кастрюлю, в которой все варилось, бурлило и клокотало. И каждому находилось место. И никто не мешал другим. Все были довольны. Красивые здоровые люди радовались тому, что они красивые и здоровые. Радовались своей свободе, радовали друг друга – и все это сливалось в один хор, в «Оду радости», конца которой нет и не будет.
Мелодично заиграли часы – пора принимать желтую. Рука машинально потянулась к капсуле, но Егор усилием воли подавил желание «подкрепиться». Если он свободен… Нет, если он действительно свободен, то может поступать так, как ему заблагорассудится. Как же это просто! Почему он прежде до этого не додумался? Не принять желтую… Всего лишь… А какие перспективы! Как расширяются границы. Нет, он, конечно, не первый, кто попытается заглянуть за… за угол, наверно. Вероятно, были прецеденты до. Но, в самом деле, почему он, свободный, здоровый и сильный, должен, образно выражаясь, идти со всеми по широкому проспекту. Заглянуть за угол… Пусть это будет девизом сегодняшнего дня.
2.
Чтобы не казаться белой вороной (пограничные состояния нужно переживать дома), он вызвал такси. Прозрачный шар в пять минут доставил его по воздушной магистрали до квартиры. Окно было открыто, и Егор легко спрыгнул на подоконник. Оглянулся. Такси равнодушно, как показалось, отчалило от пристани и исчезло в сиреневых разводах вечернего города. Равнодушно? Глупость какая! Конечно же, равнодушно. Это же робот. И потом – что он должен был сделать? Приветливо помигать фарами, сделать фигуру высшего пилотажа на прощанье? Равнодушно… Слово-то какое, из той, ветхой дореволюционной жизни. Нет, надо прекращать читать словари на бумажных носителях. А может, уже начинается? Егор спрыгнул в комнату. Если начинается, то… Надо что-то сделать. Для начала закрыть окно, задернуть наношторы. Комната тут же погрузилась в сумерки.
- Свет! 30%, - строго приказал Егор.
Комната озарилась легким мерцанием, которое не тревожило, но успокаивало и как бы ободряло. Заиграла приятная музыка. Из кухни потянуло свежесваренным кофе, без кофеина, конечно. Он был дома, но странное чувство, что вот-вот в его жизни произойдет нечто серьезное, не покидало. Не оставляла и тревога. Более того, она только усиливалась. «Дом, милый дом, почему ты не успокаиваешь меня, как прежде?»
Внезапно позвонил домофон. Егор нехотя откликнулся.
- Прошу прощения. Это полиция. Консьерж сообщил, что вы задернули шторы. Это добровольное решение? С вами все в порядке?
- Да, лучше не бывает.
- Какова цель поступка?
- Хочу походить по дому в неглиже. Я ведь имею на это право?
- Безусловно. Это ваше законное право. Извините нас. Если возникнет проблема, обращайтесь, мы будем неподалеку.
Егор уселся на пол и стал оглядываться, наблюдать. Но сообразив, что дело в нем самом, заглянул в себя, прислушался. В душе было тихо и пусто. Только тревога и еще какое-то чувство, похожее на печаль, пульсировали тихими толчками. Печаль… Откуда он про нее знает? Нужно было изрядно потрудиться, чтобы вспомнить, но он вспомнил. Похожее чувство обожгло его двадцать лет назад, когда умерла его мать. «Ма-ма», - с трудом, по слогам, словно малыш, произнес заветное слово. И потом снова, но более уверенно: «Мама». Кольнуло сердце. Как это было давно. Почему он про нее не вспоминал? Доктор запретил. Да, верно. Это омрачает сознание. Но вот… так сладко ноет сердце. Разве это плохо? Он провел ладонью по щеке, как делала когда-то мама. По телу пробежала дрожь. На глазах выступили слезы. Что же теперь? Как это вернуть? Он толком не понимал, что хотел вернуть, но жажда дела, некое смутное устремление овладели им.
Из угла выполз домашний доктор «Р-16» и произнес голосом заботливой медсестры:
- Егор, у вас повысилось давление, пульс учащен. Примите таблетку.
Словно разжалась пружина. Одним прыжком Егор сблизился с доктором и что было сил двинул кулаком по глянцевой физиономии. «Шестнадцатый» повалился на спину, замотал башкой, но тут же медсестра, спрятанная внутри пластика, участливо сообщила:
- У вас разбита рука, позвольте обработать рану.
Егор взглянул на костяшки пальцев, кожа была сбита, текла кровь. Лишь сейчас он почувствовал боль. Саднящую, живую. Какое странное, давно забытое чувство. Он приложился к ране губами – было солоно и горячо.
- Оставь меня, я сам. И не смей связываться с госпиталем, иначе сдам в утиль.
Шестнадцатый поднялся и послушно отполз на свое место. Егор снова уселся на пол. Прошло довольно много времени, прежде чем он заметил: что-то действительно пошло не так. Нет, не было галлюцинаций, комната не меняла очертаний, из-под шкафа не вылезали чудовища, но воздух… Да, воздух становился более плотным, обретал запахи, которых прежде Егор не чувствовал. Появились новые, едва различимые звуки.
Он бросился на кухню, плеснул в стакан воды и сделал осторожный глоток. Вода была… вкусной.
Вернулся в комнату. Все теперь казалось ему плоским и пошлым: и эта симметричная мебель, и экран ТВ во всю стену, и необъятная кровать. А ведь когда-то он сам заботливо и пристрастно обставлял квартиру, подбирал цвета и предметы. Но теперь уютный мирок рассыпался на куски, бедная цветовая палитра сползала по стенам, лампы не успокаивали, а требовали немедленного их уничтожения.
Стало по-настоящему страшно. Неужели он все это в одночасье готов потерять? Возможно, заглядывание за угол не принесет ему ничего хорошего? Рука снова потянулась к капсуле, которая была дверью в прежнюю жизнь. Но он во второй раз поборол искушение (вот еще одно слово из ветхих времен).
3.
Начались судороги. Через некоторое время он потерял сознание. Впервые в жизни. Очнулся от противного резкого запаха. А, понятно… Это «шестнадцатый» совал ему под нос нашатырь.
- Отстань от меня, - прокричал Егор и отполз в дальний угол, как загнанный зверек. Ужас происходящего не просто нарастал, он заполнил душу, он вещественно, как туман, присутствовал в комнате, он был повсюду.
- Танька, такси! (это секретарше, тоже роботу).
Через минуту шар причалил к дверям. Куда? Куда бежать? За городскую заставу, в лес? Но что там, в лесу, Егор не знал. Он никогда не был за городом. Своих родных он давно потерял… Может, к наставнику или врачу? Нет уж, дудки. Пережив такое, снова назад, на проспект… Выход был один: вернуться туда, где все началось. К друзьям…
- В «Стеклянную луковицу»! – крикнул он машине, плюхаясь в кресло.
Друзья, казалось, были ему рады. Кто-то предлагал выпить, кто-то лез с обнимашками. Йен предложил прыгнуть с сотого этажа и заключить пари – на каком уровне их поймают спасатели. Йен ставил на двадцать пятый.
Но все это мало волновало Егора. Как он раньше не замечал?.. Обрюзгшие серые равнодушные лица. Тупые улыбки, пустые стеклянные глаза. Сытые, всем довольные, хотящие всего и сразу и сразу все получающие. Это ведь… жульничество. Так нельзя!
Революция их обманула. Вместо счастья, вместо блаженства и гармонии она подсунула им сытость жвачных животных. Промелькнул Степан, грязный, запачканный блевотиной, прыщавый, небритый, с похотливой усмешкой ущипнул Бэлу… А вот Ирина, дебелая, с размазанной по щекам помадой, пошло вихляющая задом… А он сам? Он-то какой? Егор огляделся и не увидел зеркал. Действительно, ни одного. И дома нет. Где, когда он последний раз смотрел на себя в зеркало? В обществе свободных и счастливых людей зеркала не нужны. Каждый прекрасен хотя бы потому, что он есть. Мы принимаем других любыми. Мы все прекрасны!
Перехватывало дыхание. Ненависть мешала говорить…
- Вы разве не видите?.. Посмотрите на себя!.. Вы же… (Он запнулся.) Это же…
Нужны были слова из ветхих времен, но они никак не подбирались.
Присеменил Вася. Он передвигался мелкими шажками, потому что с него свалились штаны, но это ему вообще не доставляло неудобств.
- Да все нормально… Хлебни коктейль, старичок. Не омрачай…
Степан с размаху врезал Васе в рыло. Тот упал под общий одобрительный ржач. Как все-таки хорошо, как нетривиально!
Вокруг стоял дым коромыслом, смрад затруднял дыхание, всюду была грязь, лужи, объедки… Тут же лежали тела. Это до потери сознания надышавшиеся «Б-2» люди. Грохотала музыка, больше напоминавшая работу отбойного молотка. Егор почувствовал, что его сейчас стошнит, бросился на балкон. Упал на колени. Его мутило. Жизнь летела под откос. На это он тратил свою жизнь...
Кого звать? Кому выкричать, выплакать то, что сейчас терзало железными когтями, обжигало нутро так, что невозможно дышать? И вдруг озарило, пришло откуда из детства… От бабушки… Теплое, спасительное, живое. Он задрал голову в усыпанное звездами небо:
- Господи, помоги мне! Спаси меня, грешнаго!