***
Третий Мир – без деньги и петли,
Ни республики, ни короны!
Где земли золотое лоно,
Как по золоту пишут иконы,
Будут лики людей светлы!
Андрей Вознесенский, Юнона и Авось
стихи имеют над поэтом власть,
они как лонжи, спущенные с неба,
секут дождями, волокут по снегу,
ведут во тьме и не дают упасть.
они в поэте, как земная ось,
продеты богом, потому и держат
на всех орбитах;
вера и надежда,
и всё, что на любовь отозвалось...
пророк:
сынок,
там, вне икон, где всяк иезуит, в себе слова коверкая, пророчит
мораль, что ниспадает между строчек, где небо над землёй – прозрачный щит
вне времени и всяких там высочеств, где смысл в изголовье многоточий,
как тишина с покинутых орбит, чьим проведеньем этот смысл точат,
прозрачным иероглифом дрожит суть имя, отделённое от отчеств,
язычник – обездушенный пиит, ценитель упомянутых пророчеств.
и золота тончайшая фольга, и ягод перезревших сердцевина,
комета, пролетающая мимо, и лидер всех прокатов форрест гамп,
палящий спирт, что в глотку опрокинут, и раб, что подставляет плети спину
и падает к властителя ногам, прибудут в нём, пока горит лучина,
пока моря стремятся к берегам, он будет возводить, раз он мужчина,
свой умозаключённый третий храм, построенный христом наполовину.
проходит свет в открытое окно, как нить в ушко ржавеющей иголки,
становится невидимым, но колким, пронизывая жизни полотно,
признанием сквозь темень недомолвки, шрапнелью через фетр треуголки, –
а также мозг и мысли заодно, – слегка перебродив вдруг станет горьким,
души пиита озаряет дно и, отрываясь от сознанья, долькой
обратно опускается в окно, к утру не просветлевшее нисколько.
земное растворяя в неземном, как слово в подсознательной обиде,
чтоб вышедший во вне чудной овидий донёс рациональное зерно,
попавшее с приливом в гроздья мидий, пустых через одну... как ни смешно,
он, сам себя до тика ненавидя, подходит к зеркалам, но бьёт озноб,
как платину разбуженный иридий, он слышит голос, находясь у ног
властителя, которого не видит: спроси меня о чём-нибудь ином,
сынок...
Власть колец
дорога
испещрена
сер рыхлый рваный снег
видавший пятки шмат столетней пемзы
весна колышет взвешенность суспензий
где каждый компонент прощенный грех
немного
налью вина
янтарный чистый звук
усеяно колечко пузырьками
шуршит, сбиваясь, галька под ногами
как выжатый бездождием бамбук
тревога
достигнет дна
и устремится вверх
послужит поплавком наивным мыслям
взгляд тронет горизонт дрожащей кистью
так трогает его парящий стерх
ей-богу
та глубина
что выгнулась окрест
в тончайшей горизонтовой оправе
цедила ноты утренней октавы
то из меня, то из окрестных мест
в итоге
шипящий знак
колечко пузырьков
янтарно разукрашенные стенки
разбили даль на вычурность оттенков
и простоту, волнующую кровь
не трогай
пусть тишина
струится сквозь кольцо
и каждый пузырек, чуть слышно лопнув
так словно кто-то в них швыряет копья
задышит в посветлевшее лицо
и тога
цветного сна
сползая и звеня
послужит богу лоскутком для пялец
он с тыльной стороны подставит палец
и тронет захмелевшего меня
Жизнь каберне
Миг меж трезвостью и опьяненьем
жизни сущность раскрыл для меня.
Крематорий, Винные мемуары
мне хочется прожить все жизни каберне,
и в бочке доходить, бродить и пузыриться,
чтоб мной, в конце концов, смогли, хоть раз, напиться,
усвоить правду,
что жила во мне
пробившийся глазок на плачущей лозе
пронзительно горел, как сбитая коленка,
и я благоволил распятым быть вдоль стенки
во всей своей светящейся красе
и вот уже моя дрожащая рука
в изнеможении цепляется за арку
мне солнце жжет листву, но мне совсем не жарко
во мне кипит подземная река
кто слеп, тот знает мир
небесный поводырь
ведет меня туда, где можно в гроздь налиться,
как в грудь никем еще нетронутой девицы
кто ищет правду,
тот не чтит псалтырь
меня расквасят в кровь, когда листва падет
сорвут семь тысяч шкур на каждые полбочки
кто знает вкус вина, тот вряд ли непорочен
тому и смерть не смерть, а лишь черед
понять, что все пройдет, похмелье и тоска
ты правду познаешь
она не познается
не все, что греет нас, рождается от солнца
оно ж не вечно, только – на века…