***
Девушка с удочками
на звездном опрокинутом плоту
закинула волосы-лесы в мои объятия, в мои глаза.
Шумят колесницы листьев и витражные голоса
далеких стрельчатых мыслей.
Откуда у тебя это легкое дыхание, моя девочка?
Мы лежим нагие на террасе (старое ватное одеяло)
и мошки легкого винного перегара
ластятся, облепляют мое лицо.
Город безымянно покоится, как обручальное кольцо
на дне старинной чернильницы.
Над нами шевелится фрагмент склонившегося каштана,
и ночь трещит по швам мелких звезд,
и луна, словно просроченный пакет с молоком,
вздулась, упругая, грозит вот-вот разорваться.
Откуда эта нескладная грация?
Эта лунная долина с мерцающими ляжками и кошками?
Что бы ты ни делала - готовила борщ, рожала дочку,
мыла свою машину - суккуб в джинсовых шортах –
все ты делаешь с легкостью неописуемой,
порхаешь стрекозой по минному полю,
перелетаешь с цветка на цветок,
с сапога мертвого солдата
на треснувший от спелости арбуз.
(А как ты играючи окончила вуз?)
И все в тебе вращается, танцует и скользит,
вальсирующие пузырьки
несутся вверх - сквозь носоглотку -
к зеленой свободе разбойничьих глаз.
Я хватаюсь за тебя, как тонущий за соломинку
в потном океане глупых тел и ныряющих бензопил,
а игривая девчонка подает руку Голиафу: держись.
И звонко смеется.
Дьявольская беспечная легкость,
свеча танцует под натянутым лезвием гильотины,
и сквозняк ползет по спине, как едва ощутимый паук ноктюрна.
Я вжимаюсь в тебя всеми астральными телами,
а ты мокрой змеей скользишь вдоль меня.
Откуда в тебе эта хитрая сладость?
Постой, ты куда?
Я подбрасывал мышеловки в огонь.
Думал поймать тебя, поймать пламя.
Грозно махал дубиной перед ветряным лицом,
зыбким, как отзвуки осени.
И - спустя годы - я поднимаюсь на восьмой этаж
(сломался лифт) и ощущаю небольшую одышку.
Где же наше легкое дыхание, моя девочка?
Где наших летних ночей
сгущенная, сверкающая в неге плеть?
Тишина рисует на стекле человечка.
И береза в лунном свечении
забрасывает саму себя в небеса,
полные звезд, как рыбацкую сеть.
***
Ну и резанула же - кривыми ножами -
идея возвращения.
Иероглиф чернильной боли на молоке
медленно расползается по темени.
Кто-то прошелся вальвулотомом по клапану сердца.
Вернуться? К тебе? Невозможное - возможно? Да ну его к черту!
Так трощит скрипку подбородком безумный музыкант,
так удивленный стекольщик
сдавливает пальцами перерезанную вену,
но музыка пробивается - толчками, сгустками, овалами.
Маэстро, смертельно простуженный временем,
отхаркивает на ноты мелких красных улиток без панцирей.
Голые деревья валятся в ряд под натиском ветра -
валится шеренга из костяшек домино. Идея
вернутся к тебе торчит между лопаток, как шпага
тореадора. Вибрирует тяжелой уродливой струной.
Стоит ли возвращаться?
Идти сквозь паутину прошедшего
выставив пятерню и сощурив глаза?
Может, и не существует никаких возвращений?
То, что вчера было блюдом со слезами влюбленных,
сегодня - банальность, салициловая кислота.
Я никогда не вернусь - но мысленно делал это не раз,
обвязавшись веревкой - уходил в буран невозможного,
веревка натягивалась, скрипели колки тысячи скрипок,
предательски тонко визжал стальной трос буксира.
Может, не стоит тревожить призраков и богов?
Не стоит возвращаться? Возвращение -
ностальгия котлеты по говяжьим ляжкам
и травяной благодати. Каждый третий
здесь инопланетянин. Плотник Иосиф
построй мне деревянный вертолет, чтобы смог я вернуться -
инкогнито. На несколько минут
пролететь над замершими в дивных позах днями –
над спящими прозрачными младенцами,
а внутри младенцев цветочными роями
кружатся, беснуются души миров,
утраченных навеки.
***
Да, люблю я осень! Люблю я писать про это лисье,
трагическое, разбойничье нагромождение гениев.
Из каждой лужи сквозит зазеркалье,
как последние капли во флаконе “Poison”.
Наглые белки в парках,
словно вертикальные рыжие ящерицы,
отбрасывают пушистые хвосты
и собираются в наэлектризованные стаи,
а потом набрасываются на прохожих,
не знающих «очей очарованья».
С деревьев опадают не листья, а стихи, не написанные
миллионами несостоявшихся поэтов… Кто им Гомер?
Сколько этих матовых бульк разнеслось по поверхности?
Осень как восемь,
только со сточенным клювом. Ближе к семи
над площадью и вождём сгущается рыбья стальная синева.
Вот универ, и скрипач, как снайпер с прицелом в Листа,
пересчитывает мелкие деньги в коробке из-под пиццы.
Но где же герой нашего времени?
Выйди за разум и жди. Он приедет вечером,
пропахший октябрём, кострами и псиной,
на высоком коне, состоящем из Есенина,
святой печени и пятен родимых.
Будет много музыки. Страшной музыки. Бах. Он сдирает кожу
с твоей души, как со спелого персика.
А мы поставим капельницы
с настоящим кагором и лёгкой мелкокалиберной грустью.
Или томлянку из листьев.