***
человек умирал не какой-то шальной человечек
не пылинка какая-то бабочка и черемша
не кривой старичок что в троллейбусе рядом дышал
фитилек на огрызке одной из замызганных свечек
мандельштамовский томик что ты прочитал и не понял
не приятель с которым на Ленина ты выпивал
не сходящая осенью в руки глухая листва
не забытый щенок дескать жаль и котенок и пони
а родной человек вся гармония тяжесть и гамма
для которого в омут на паперть давай-ка по сто
тот который тебе вместо пенного луга цветов
самолетик с сожженным крылом человек оригами
это смерть эта смерть будто в вечность запущено эхо
и не ходит уже человек и лежит и молчит
и в тебе тишина что давай ты ее закричи
и давай и давай будто взял он и просто уехал
будто вытащил два пострадавших в пути чемодана
и адью говорит отлетаю как стая грачей
только вот он лежит а ты рядом живой и ничей
словно город на милость каким-нибудь варварам сданный
человечек родной что мне сделать обнять может чаю
может просто сесть рядом обмякнуть уже зареветь
где ты прячешься свет моей жизни потерянный свет
я за этим кошмаром почти что тебя различаю.
Стансы
1.
Уходит человек. Почти ушел.
Покинул дом и телом, и душой.
И вот как гром среди аппендицита
тебя закрутит ледяной волной.
Стоишь зимой, присыпан стрептоцидом,
стерильный, бодрый, но еще больной.
2.
А помнишь только море чепухи:
ряд коридоров, облачка бахил,
подсолнухи на кухонной клеенке,
держащие просыпанную соль.
Ты памятью наполнен, словно емкость
по капле высыхающей росой.
3.
И немудреные дорожки слез
вплелись весной, наверно, в сок берез.
Минуты скачут – жеребцы на хорде.
Тем удивительней, что все как будто гуд,
ничто не сбилось с принятого хода:
все тикают, бормочут и живут.
4.
Который раз консьерж, слепой, как крот,
роняет маслом на пол бутерброд.
И пахнет заливаемым асфальтом,
и груши созревают в свой черед,
и девочка закапывает фантик,
надеясь, что он в землю прорастет.
5.
И в голове строка опять поет,
слегка треща, как в газировке лед.
Ты попадаешь в жизнь, куда ни целься:
вот дети в парке тянутся, как нить,
и самой безнадежной из процессий
ежа с дороги тащат хоронить.
6.
И ходит молоко внутри коров,
и в теле ходит молодость и кровь.
А то, что там в тебе дыра сквозная
(и сквозь нее проходят поезда,
да батискаф свободно пролезает),
то никому по сути не видать.
7.
Но вот пока ты красишь в голубой
прихожую и, раздражен собой,
идешь мотаться в снежности двора,
где обливается товарищ закаленный,
вдруг замерзает чертова дыра,
как лунка, под поношенной дубленкой.
***
Вот перекресток – гогочут матом,
вот все идет, да и шло бы мартом.
Сходит на двор пыльца
белая, снежная – на рябину,
дворнику на руки и на спину
мимо его лица.
Встань и оставь все свои печали,
что тебя в люльке зимы качали,
это легко – оставь,
их перетянет (так может статься)
в южные скалы с одной из станций
дышащий тьмой состав.
Вот и давай на вокзал с вещами,
в поезд запрыгни, пообещай мне
всю эту ночь глазеть,
слушать, как движетесь вы по карте,
храп оседает на дне плацкарты
и на краях газет.
Утром вздремнуть, обругать кого-то,
брызнуть на спутников анекдотом
и занести в блокнот
фразу о том, что ты знаешь точно
запад к закату не кровоточит,
поезд идет в тепло.
Там, где кларнеты крадут Клариссы,
в полдень со службы спешат хористы,
и на краю тепла
день безразмерен, тягуч и ровен,
круглое время поют вороны,
парки, колокола.
Что же ты, веришь? А я на совесть
все сочиняю про море, поезд,
пляжи, колокола.
Ехать нельзя, но давай воспрянем.
Если всмотреться - под фонарями
ночь до сих пор светла.