***
Тринадцать на пять — полуюбилей,
артрит и отложение солей.
Ешь, что тебе оставят на столе,
и, равнодушно нацепив обноски,
возрадуйся, что, ходишь по земле,
а не в краях, где Бродский.
«Но гибок ум, и глаз пока остер,
и дров хватает поддержать костер», -
в наивный лепет, мол еще не вечер,
на этот раз поверил режиссер,
бал не свернул, хотя убавил свечи.
И значит, страх поглубже спрячь внутри,
на все болячки плюнь и разотри.
На улице прекрасная погода.
Санкт-Петербург, декабрь, дожди, плюс три.
Меж лысых елок и крутых витрин
шагаю гордо.
***
Запомнилась осень, в которой
я глухо торчал на мели.
С концами накрылась контора.
Ветра вдоль проспектов мели.
Неделю лило без антракта.
В домах отрубили тепло.
Заржавленный жэковский трактор
смотрел на меня сквозь стекло,
увязнув в расплывшемся дерне.
Соплями измазав рукав,
пошел я на кухню и сдернул
решительно люстру с крюка.
Проверил, насколько он крепко
вмурованный. Хрен тебе: хрясь
куском штукатурки по репе...
Озвучил, что думал про власть,
строителям выдал по полной,
на дворниках выместил зло.
И только под утро вдруг понял,
что мне, наконец, повезло.
Письмо без начала и конца
...постреливают иногда в степи.
Казаки добивают комиссаров.
Добыл трофей - Апухтина стихи,
валялись на земле в подсумке старом
с убитым рядом. Я его узнал:
провинциал, сходил с ума от Блока
и декламировал: «Весь мир — большой вокзал».
Вагон ему не тем подали боком.
Еще цитирую: «...Ласкал губу губой (!),
стремясь сломать сопротивленье слабое».
Денщик Семен, щербатый рот, рябой,
на каждом хуторе находит бабу.
И в этом весь естественный отбор
венца творения по Дарвину и Ницше.
Вчера молился истово, чтоб Бог
оставил нам хоть маленькую нишу,
прекрасно понимая, nevermore.
В конвульсиях интеллигентских бьются…
На этом обрывается письмо
в запаснике музея революций.