Суровый климат (Рассказ)

Оскорбленное перекрестной бранью, Солнце не в духе возвращалось с голубой горы. Четвертую неделю оно палило нещадно. Просто раздувалось от злости, упираясь в зеленые бока Смоленщины. То, что обычно ему доставляло наслаждение – царственное монотонное шествие – раздражало теперь. И всё своеволие порфироносного светила съежилось в одну-единственную прихоть: скорей бы скатиться под сумрачные абажуры елей.
- Эх, Елка, милая, а это все - радияция. Суровый климат, - старался объяснить дед Пахом своей лошадке несвойственный их родному балчугу зной.
Под одинокой сосной, что впопад выросла недалеко от перекрестка, Елка остановилась. Дед неторопливо слез с телеги и пристально посмотрел в сторону трассы, удлиняя ладонью и без того длинный козырек фуражки «аэродром»: дорога в райцентр с привычными колдобинами удалялась вдоль высоченной стены смешанного леса и была пуста.
- А рано ишо. Так-то. – Он взял кобылу под уздцы и завел поглубже в тень раскидистой сосны. Ловко ослабил упряжь, снял удила. « А будем дожидаться, милая, нашу Алевтинушку», - прояснил ситуацию старик, поглаживая свою помощницу по рыжей шерсти. Затем он внимательно осмотрел колеса телеги, постукивая и покачивая поочередно каждый деревянный движитель, и, убедившись в их ходовой исправности, достал канистру с водой и ведро.
- Чичас-чичас. А стой-не балуй, - деловито приговаривал возничий. Елка стояла спокойно и, по всей видимости, давно «отбаловала» свое. Но пожившая кобылка была довольно ухожена, а три большие ромашки, нехитро вплетенные в гриву, трезвонили громче колокольчика на дуге о душевном к ней отношении.
Доведись вам ранее общаться с дедом Пахомом, давно бы знали, что непременная буква «А» в начале трепа, вылетает у него изо рта неспроста, а «по сильной привычке акцента».
«А прожить в Абхазии тридцать пять годков – а это вам не на болотах грибами командовать», - так объяснял он свою грамматическую индивидуальность.
Надо сказать, что абхазский язык имеет одну примечательную особенность: перед всеми существительными, в том числе и заимствованными, ставится артикль «а». Так, по-русски «магазин», а по-абхазски «амагазин»; по-русски «трактор», по-абхазски «атрактор». Раздвинуть рамки иностранного артикля было, конечно же, незаконно со стороны деда Пахома, но международного скандала «потерпевшая сторона» не желала, и даже, наоборот, отдельные ее граждане, в свое время, поощряли его за успешную адаптацию сногсшибательными кавказскими напитками.

В Абхазию он попал еще в молодости. Прибился к археологам во время раскопок древнего городища под Дорогобужем; от души и без устали повадился им таскать собственноручно добытое оружие времен Великой Отечественной войны, которым Смоленская земля до сих пор плотно уложена в несколько рядов.
«А эта гранатка не сгодится для ваших музеев?» - с надеждой на личную полезность вопрошал ученных молодой доброхот.
Искренность предложений, а не какие-нибудь хулиганские выходки, легко угадывалась по его деревенскому виду. А потому хлопец Пахом и его безудержное стремление помочь запасникам искусства стали действенной разрядкой для «белых копателей». Затем к нему привыкли, а пахомовский божий дар в плотницких делах пришелся очень кстати для сооружения лесов и ограждений. В конце концов, покорив всю экспедицию своей исполнительностью и трудолюбием, его взяли в штат.
«А начальник археологии мне так и сказал, - частенько вспоминал дед, - у тебя, паря, огромная жила к нашей нелегкой науке».

***
Прошло лет десять, как дед Пахом вернулся на родину похлопотать себе пенсию. Сразу скажу, что без «гранатки» опять не обошлось. Южной республике, воюющей за независимость, на запросы смоленского пенсионного фонда отвечать было недосуг, а разного уровня специалисты посылали деда, как ему казалось, «ни туды и не затем».
Вся эта «вражеская» бюрократия настолько обозлила созревшего пенсионера, что он, в полной готовности побряцать своим арсеналом, добытым в лесу, стал уже примерять перед зеркалом то винтовку, то немецкий автомат, напуская грозный вид своей любимой фуражкой. Но в конце концов в очередной назначенный день, положив в портфель с документами гранату, отправился на штурм пенсионного райотдела.
Как разворачивался острый сюжет далее, так никто и не узнал. Дед категорически всем отказывал в удовольствии ознакомиться со своим вооруженным походом. Только в тот день пенсию ему назначили. Пять «тыщ»!

***

Прошлым летом и жары-то не было. Но именно тогда «большой огонь» безжалостно слопал бесхозную деревню Кряково, оставив от десятка домов, в том числе и хаты деда Пахома, черные кучугуры золы и печного кирпича. Чудом уцелело лишь подворье Алевтины: изба, баня да покосившийся сарай для скота. По всем законам огня и ветра шансов на спасение не было и у этих строений, но какая-то сила, заведующая исключениями, мистически подправила конечный результат.
Счастливая хозяйка, добрейшей души человек, не раздумывая, приютила деда, последнего постоянного жителя родной сторонки, которая погибала от всероссийского мора деревень.
«Ребята! Ну, почему?..» - не менее десяти раз вопрошает «русский царь кинематографии» в своем документальном фильме. И от этого зрителю становится намно-ого легче: «Ах, если ему не доложили результаты глубочайшего анализа верховных специалистов по глубинкам, то откуда нам знать, что эти хатки, натыканные по всей России, явились грубой щетиной для тонких ножек «мадам экономики».
«А задница у нее большая - уменьшить бы аппарат», - как-то высказал дед Пахом свое мужское мнение в адрес вышеупомянутой «дамы».

***

Что касаемо Алевтины, так она еще после школы уехала на постоянное жительство в Москву: получила высшее образование, обзавелась семьей и пока были живы родители регулярно навещала любимую глухомань.
Теперь же, через два десятка лет, погода и тысячи веских причин, самой чугунной из которых по сей день остается дорога, все чаще становились непреодолимым препятствием между двумя милыми ее сердцу «болотами»: московским и кряковским.
Дорога в деревню! - наскучившая всем «басня» с вековыми корнями, но так и не осиленной моралью. Да и нам ли, смертным, зариться на разгадку, если «парадокс» с «логикой» расшибли друг другу лбы за право обладания действительностью. Судите сами: чем плотнее цивилизация вдавливает россиян в индивидуальный транспорт, тем непроходимей становятся их проселки.

***
Пять-шесть часов рейсовым автобусом Москва – Дорогобуж пролетали за чтением незаметно. А далее – пересадка, и начинались пытки на абсолютно обделенной вниманием стезе. На сверхмалых скоростях, пассажиров высоко подбрасывало и широко мотыляло во все стороны света. А посему, когда Алевтина выходила из ПАЗика у одинокой сосны, ей казалось, что в мире еще не придумали ничего приятней для женщины, чем пройтись с увесистыми сумками остаток пути: каких-нибудь одиннадцать километров разбитой лесной дороги.
С каждым годом выбоин становилось больше, а односельчан у деда Пахома – меньше. А как иначе? Без отлаженного сбыта излишков крестьянин непременно зачахнет... Но ни за что не сядет написать реваншистский сценарий: «Ре-бя-ты! Да, потому…!».
***
Минуло около получаса, и вдалеке показался автобус. Сначала казалось, что он стоит на месте, а когда все-таки приблизился на расстояние, отделяющее овец от козлищ, стал походить на транспорт похоронной процессии с темпераментными скорбящими.
Но, несмотря на спутанные от тряски мысли, Алевтина ступила на родную землю с широкой, подлинной улыбкой. Глаза ее блестели, а взгляд говорил окружающим о ее душевном порыве.
- А здравствуй, Алевтинушка! – издалека, нараспев приветствовал дед Пахом дорогую односельчанку. Елка также оживилась, замотала головой, озвучивая легким храпом свои сантименты.
- Здравствуйте, мои родные!– Она поставила сумки с гостинцами на землю, приобняла деда, взъерошила челку своей любимице, щедро одаривая ее комплиментами.
- А дождались! А вот ведь, приехала, - оживленно приговаривал дед Пахом, снаряжая «лошадиную силу» в обратный путь. Он подстелил для Алевтины покрывальце сбоку телеги, и умудренная летами Елка, выдержав короткую паузу, тронулась в направлении леса.
Большая жара, перемешивая горячий воздух с дорожной пылью, постепенно спадала, но раскаленная за день земля продолжала дышать духотой. Каждая травинка на обочине в низком поклоне что-то выпрашивала у проезжающей мимо телеги, но, вероятно, от бессилия выходило то очень тихо, то вовсе беззвучно.
Когда въехали в лес, телега пошла по краю, вдоль вспаханной вездеходами дороги. Ширины обочины хватало, но временами колеса шли по самой кромке глубокой колеи.
- И как вы тут поживаете, мои родные, не одичали еще? – участливо интересовалась Алевтина.
- А что ты, Алевтинушка, нас тута вон сколько. Окромя меня: Ёлка, кот Мусик да зверья полон лес, - отшучивался дед Пахом.
Алевтина улыбалась в ответ и любовалась родными местами.
- А человеку одичать – только в пользу, милая. Хуже, когда дикие звери норовят человеческие одежды на себя пялить, - с ухмылкой, но уже довольно серьезно плюсовал дед.
- Опять односельчане гостили?
- А гостили, черт их дери! Кривой да Микитка. – В голосе деда нарастала злость. - А с собой троих барствующих приволокли. Не пущал сперва. Так они же с хитрой выкладкой: наполнили меня до краев да в баньке определили… А лосиху с теленком в первый же день положили. Трое суток околачивались. А после них, Алевтинушка, разве вымоешь – только перекрашивать.
- Егеря приезжали? – с надеждой хоть на какое-нибудь захудалое правосудие, спросила Алевтина.
- А что им егеря? Лесок-то наш продан. По таксе частнику карманы оттянули, вот и все «егеря».
- Да не переживай ты так крепко, приехали – да уехали. Лес все равно наш, - успокаивала его Алевтина вопреки нахлынувшим чувствам опустошения.
- А над Елочкой зачем издеваться, из моих новых болотных сапог зачем калоши вырезать? А убить их мало! - продолжала бушевать пахомовская стихия.
- Дед Пахом, да когда это было? Больше года прошло? – спросила Алевтина и подумала: «Про сапоги вспомнил - жди беды!»
- А нет того «года», Алевтинушка. Все их пакости в моей голове загаиной сбились и палят меня изнутри. Так-то! – голос у деда уже дрожал. – А Дружка вспомни... А некому больше! Потому как не любил он их, покусывал. Вот и отравили.
Алевтина гладила деда по спине, пытаясь найти слова, чтобы успокоить, но подкативший к горлу ком не давал ничего сказать.
А лес всё куковал, посвистывал, разбавляя хаотичную импровизацию благотворными паузами. Эта была музыка детства, и как любому, покинувшему родину, особенно трогательна и дорога. Алевтина была готова простить и Кривому, и Микитке любое злодейство, только бы дед Пахом затих да, пересилив себя, положился на «добрый случай». Но ее тихие рассуждения прервались звучным рыданием деда:
– А-ведь-это-я-милая-деревеньку-нашу-спалил, - завыл дед Пахом. - А не было больше сил терпеть энтих акробатов. Вперед свою хату поджег – думал к дочке уехать, в Абхазию, да «петух» пошел гулять по бурьяну. Твое добро только и спас водицей да встречным огнем, - дед глубоко вздохнул, будто его до этого держали за горло. - А грешен я, Алевтинушка. Шибко. Теперь мне, как солнцу, доверять нельзя - больные мы с ним радияцией …. Суровый климат, - виновато объяснялся дед.
- Вот и хорошо, что выговорился. А я ни кому никому не скажу, - тихо молвила Алевтина.

- А нынче я и сам сгорел перед тобой, - будто не слыша слов односельчанки, продолжал причитать дед. - Охолонуть бы мне в наших болотах.
Дед Пахом потянул на себя вожжи, и телега остановилась.
- А поброжу малость, Алевтинушка. Ты поезжай - Елка вывезет. - Он слез с телеги и начал поправлять упряжь, поглаживая свою гривастую закадычницу и нашептывая ей что-то напутственное.
- Дед Пахом, как это - поезжай? Куда ты собрался на ночь глядя? Кругом топи непроходимые! Иль ты забыл? – прорвало Алевтину от возмущения. – Можешь твердо быть уверен – я тебя не виню. Вышло так! – Она старалась говорить крайне убедительно, так как хорошо знала упорство деда.
- А то-то и оно – «вышло», куда повернул дышло. Откуда тебе, милая, теперь знать? Может, я ее нарочно сжег, деревню нашу. - У деда опять затрепетал голос. – Ты поезжай, Алевтинушка. Я к утру выйду. Вона, корзинку возьму да ягодок на рассвете наберу.
Алевтина знала, что для «чужака» – верная погибель – бродить ночью в этих краях. Болота – бескрайние – исток Днепра: не сгинешь в трясине, так волки разорвут. И хотя дед Пахом был «своим», она сильно испугалась и была готова удерживать его всей своей женской силой… Но тот уже хрустел валежником, исчезая из виду в молодой поросли леса.
Вероятно, выполняя тайную просьбу деда, Елка шла быстрым, уверенным шагом. Сумерки неизбежно спадали с деревьев, расстилаясь под колесами темными пятнами. Лес затихал. Всю дорогу расстроенная Алевтина наматывала страшные истории с печальным концом. Главным героем был, конечно же, дед Пахом. В эпизодах мелькали: то частник с набитыми карманами, то Кривой с Микиткой, то волки. Она утирала лицо носовым платком, повторяя после каждой законченной «мини драмы»: «Господи помилуй, Господи помилуй, Господи помилуй!»

Не прошло и часа, как телега выехала из леса. На просторе было еще довольно светло, чтобы разглядеть «оазис» одинокого домика с бушующим палисадником. Но те чувства, которые Алевтина обычно испытывала при встрече с родными пенатами, в этот раз были расплывчаты и туманны. Проезжая мимо останков сгоревших хат, она опять разрыдалась. «Ах, дед Пахом, что же ты натворил?» - причитала Алевтина, объединяя пожар с последней его выходкой.

***
Когда-то Кряково была полноценная русская деревня: не менее сорока дворов, начальная школа, сельский клуб, медпункт с небольшим стационаром. Всю эту «роскошь» она трепетно хранила в памяти и в ностальгическом настроении мечтала о воскрешении «недвижимого божества».
- Ну, вот и приехали, - немного успокоясь, сказала Алевтина и посмотрела на свою обитель. Домик был небольшой, но доведенный усердием деда Пахома до состояния «игрушки». Он постоянно что-то подкрашивал, резал по дереву, менял наличники. Несмотря на затяжную жару, цветы, посаженные Алевтиной весной, были также в полном порядке.
Освободив от упряжи Ёлку, Алевтина прошла в дом. Приготовила постель и, перекусив с котом Мусиком бутербродами, вышла обратно во двор. До полной темноты она не спеша «хозяйничала», стараясь утихомирить себя незатейливым «колдовством»: «все пройдет». С этим же «заклинанием» и легла спать.
Одиночество ее не угнетало, так как часто приходилось оставаться одной, пока дед Пахом делал закупки в районе или воевал с различными госучреждениями. Муж Алевтины, профессиональный музыкант, иногда приезжал навестить свою «Олесю», но из-за плотного графика концертов и репетиций поездки то и дело откладывались и переносились… А про дорогу я уже всё сказал.

***
- А убить меня мало, Алевтинушка, фашист я распоследний, - причитал дед Пахом. Он ходил по комнате из угла в угол, в мокрой одежде, с обрывками болотной ряски на плечах. На голове у него глубоко сидела немецкая каска с пулевым отверстием в районе затылка, а на плече висел автомат.
- Ты что так вырядился, дед? – Испуг и удивление Алевтины были столь велики, что почудилось, будто кровать под ней стала медленно раскачиваться.
- А я теперь завсегда так ходить буду, - продолжал мямлить дед Пахом, - а это нутру моему подсветка. Чтоб никто не обшибся.
- Главное - ты вернулся, а «подсветку» как-нибудь выключим… Если опять чего-нибудь не спалишь. - Алевтина попыталась придать разговору привычный шутливый тон, но дед Пахом даже не улыбнулся.
- А надумал я, Алевтинука, домик охотничий поставить. А пусть приезжают. Какие-растакие, а все же - свои. Да и в твой дом не будут рыло совать. – Дед Пахом немного задумался, подошел поближе к Алевтине и тихо, почти шепотом, начал говорить. Сначала она ничего не разобрала, о чем пытается секретничать с ней дед, затем он начал настойчиво повторять: «А деньги под березой, у колодца».
Подавленность с деда сошла. Он наконец-таки улыбнулся и бодренько пошел на выход.
- А ты поспи ишо, Алевтинушка. А я пойду с Елкой погуторю, - остановившись у двери, умильно произнес дед.
***

Алевтина проснулась от беспокойного храпа и ржания Ёлки. Окна едва подсвечивались мягким сумрачным светом, а в открытые настежь створки, скромными порциями, лес подавал утреннюю свежесть. Она накинула халат и торопливо вышла во двор. Кот Мусик сидел высоко на березе и, завидев хозяйку, стал жалобно орать, пытаясь спуститься. Немного растерявшись: кому первостепенно уделить внимание, Алевтина все-таки пошла к сараю. Лошадь была всполошенная, но приходу хозяйки обрадовалась, легонько пощипав ее за халат.
- Ну, что ты, моя поскакунья, чего испугалась? Вот дед Пахом вернется, мы его вместе защипаем, - с большой надеждой на возвращение деда обещала Алевтина. Но, беспрерывно прокручивая сон, волнение нарастало. Кому, как не ей, «лесной наместнице», верить во всякие вещие «штучки», уметь разгадывать их. Она всегда с удовольствием это делала, но теперь хотелось забыть то, что привиделось ночью.
Солнце, подтянувшись над лесом, воровски выглядывало полуоком. Поднимаясь все выше, оно с интересом наблюдало, как Мусик терся о ноги хозяйки, которая в это время сидела на лавочке и звонила знакомому егерю Петровичу из районного лесхоза. Тот обещал приехать… и через два часа приехал.
«Десант» из четырех человек и двух собак к полудню отыскал среди болотных кочек дедову фуражку «аэродром», а к вечеру – больше ничего не нашлось.
Искали и на следующий день, подключив мужиков из соседней деревни, но никакой ободряющей метки так и не обнаружили.
- Сообщить бы дочери деда Пахома о случившейся беде, да только ни адреса, ни телефона я не нашла, - сетовала Алевтина.
На девятый день, на болоте, где нашли фуражку, поставили крест да сплели венок из цветов, за которыми он так трепетно ухаживал.
Алевтина приехала к «сороковинам». Петрович, на УАЗике, подвез ее из райцентра прямо к дому. Дорогой она поведала егерю о мистическом завещании деда Пахома: береза… колодец… деньги…
- В наших краях чего только не бывает, - убежденно подытожил Петрович… и стал копать.
Через пару часов из земли вытянули последний третий ящик с оружием. Весь арсенал был добротно отреставрирован и смазан.
- Да! Это большие деньги… только криминальные, - уверенно высказался Петрович. - Будем сдавать. Выйдет, поди, немало - на стены хватит, а с крышей - миром поможем.

На следующий день собрали поминальный стол. Над картошкой-толченкой да солеными груздями, дичатиной да квашенной капусткой возвышались «колокольни» разнообразных бутылок, беззвучно призывающих немедля приступить к поминкам. Весь этот аппетитный натюрморт окольцовывало собрание односельчан и дружков деда из соседних деревень. Всего собралось человек двадцать.
Алевтина, на правах хозяйки, суетилась, наполняя опустевшие тарелки ужористой снедью, а Петрович поставлял к столу ядение покрепче.
Когда Кривой в пятый раз произносил «поминальную речь» о том, что дед Пахом был строгим, но справедливым, она – речь - изрядно пострадала в звуковой стройности. Что, скорее всего, и послужило поводом для Микитки встать из-за стола и хлопнуть в ладоши; затем, ладонью правой руки – о левую пятку, потом опять в ладоши… Но, промахнувшись, «улетел» под калиновый куст и там затихнул до окончания трапезы.

***

К маю следующего года стены охотничьего домика уже стояли, а в июне дочь деда Пахома сообщила Алевтине по телефону, что « третьего дня, папа скоропостижно скончался от солнечного удара».
- Ты уж прости, заинька, что не звонила раньше. Строго-настрого было наказано мне умалчивать о его прибытии. Как это трудно, Алевтинушка, быть частью какого-то заговора, - тараторила она. - Ведь на вокзале в Сухуми умер, к вам ехал. И фуражку ему купила, тысячу раз просила одеть ее. Так, знаешь, что он мне сказал, заинька: «А куды ж я ее надену? Голова-то моя на родине».
Алевтину «скоропостижная смерть» деда не то чтобы огорчила, а даже наоборот. Скорбящая дочь с каждым словом вдохновляла ее на аплодисменты за фееричную развязку сюжета. Любимая односельчанка деда Пахома «брызгала» в трубку, с большим трудом сдерживая смех, а на вопрос: « Ты плачешь, заинька?» и вовсе громко расхохоталась. Короткие гудки немного охладили Алевтину. Шутка ли - близкий человек умер… Но при всем осознании, как негоже прервался разговор, она так и не решилась перезвонить.

***
А лето начиналось обыкновенно. Солнце, не обделенное ложем из облаков, вело себя как подобает царствующим особам: согревало подданных и наслаждалось своей светлостью. Не обходилось, конечно же, и без шалостей: к примеру, пощекотать в мокром носу лесного озера или развернуть на полнеба разноцветный веер, обрызгивая конопатками восхищенных таким пустяком землян.
Оно, привычно орудуя несметным количеством рук по ярко-зеленому телу Смоленщины, изредка косилось на охотничий домик, прозванный в народе Пахомовским.
«Может и погорячилось я там, на вокзале, - без особого раскаяния, оправдывалось перед собой светило, - но, поди, не каждому дарую памятник с домом-музеем на родине».