Батюшка готовился к Пасхе, которую среди множества праздников Божьих почему-то любил он особо, наверное, за её особый подспудный драматизм, который ему, несостоявшемуся писателю, был гораздо интереснее, чем, например, Рождество с его буколическим антуражем.
Грех, конечно, но грех малый, не выпирающий из души, грех-усмешка, грех-вздох по поводу собственного несовершенства, грех-разновкусие: кому какое постное больше нравится, так ведь же и то, и то - не скоромное.
Тут ему почему-то всегда вспоминался вычитанный, кажется, у Бунина эпизод, когда Толстой на одном из общих обедов в Ясной, вдруг вороватенько оглянулся и, обмакнув корочку хлеба в прованском масле из жестянки от сардин, отправил её в свой священный вегетарианский рот.
Как некое приложение к драматизму Пасхи, когда она выпадала на ясный солнечный день, батюшка особенно любил ощущать в себе внутреннее ощущение смешения слёз умиления и просто слёз от солнечного света, и ту особую отстранённость от материальных ощущений, включая обоняние, когда приходилось ему, от природы и по воспитанию достаточно брезгливому, христосоваться с теми, кого принято называть «каждым встречным - поперечным»…
* * *
… Собственно с той Пасхи он впервые и начал задумываться о том, что есть какой-то другой слой жизни, чем тот, в котором он и окружающие живут свои двадцать четыре часа в сутки.
Лет ему - тогда Юре Чеснокову - было двенадцать, а миру Господнему, вернее его отрезку, отмеряемому от появления в хлеву младенца с не детски мудрым взглядом, тысяча девятьсот шестьдесят, была срединная весна, ранний вечер субботы, и в их класс вошла классная руководительница по имени-отчеству «Александра Алексеевна».
Александра Алексеевна, как многие истовые безмужние училки, вы глядела на возраст «всегда за тридцать», была ни худа, ни полна, а причёска её светлых волос была нечто средним между ухоженной Любовью Орловой и изображающей истовых колхозниц Мариной Ладыниной.
Но в отличие от этих киноэталонов лицо она имела худое, неулыбчивое, неотчётливо скуластое и как бы – несколько мужского типа.
Носила Александра Алексеевна, насколько равнодушный к одежде Юра смог запомнить, всегда костюмы «пиджак-юбка» синие или чёрные - а может и серые - меняя лишь безукоризненно выглаженные кофточки.
Изнутри на пиджаках мужского покроя у неё были пришиты подмышники, которые все могли видеть, когда она вешала пиджак на спинку стула, вследствие чего чуткий к запахам Юра, не припоминал, чтобы от неё в отличие от некоторых других преподавательниц, когда-либо исходил луковый аромат, столь трепетно любимый нашим незабвенным нобелиатом М.А. Шолоховым.
Звали все её, и ученики, и родители, а быть может и коллеги «Алексан Севна», или просто «Севна», на что единственное она не обижалась, а вот на другое многое по работе, да и скорей всего по безмужней жизни, обижалась Севна часто и со вкусом.
Юра, знакомый с ней, начиная аж с четвёртого класса, помнил как одно из самых ужасных впечатлений своей маленькой жизни, тот случай, когда как-то раз они, четвероклассники, подхватив какую-то непонятную инфекцию коллективной смешинки, вдруг начали на уроке русского – Александра Алексеевна вела этот предмет и литературу - хихикать, статически возиться на партах, исподтишка показывать друг другу фиги, ну, в общем, делать всё то, за что взрослым иногда хочется совершить грех детоубийства.
Сперва учительница, оборачиваясь от доски, спокойно делала им замечания общего плана - не удавалось ей поймать кого либо персонально - потом тон её реплик начал резко повышаться, и вдруг, когда у, кстати, самой круглой отличницы и старосты Светы Гаврильченко, со стуком упала на пол линейка, Севна вдруг резко вскричала: «Ах вы, фашисты!», взревела рыданием и выскочила из классной комнаты.
Опасливо посмеявшись пару минут, ребятня, глядя друг на друга, начала коллективно решать, что делать, при этом деятельного раскаянья никто не ощущал, и наконец ещё через минут пять коллектив уговорил Свету Гаврильченко сходить в учительскую и разведать обстановку.
Через минуту Светка заскочила в класс и со сдавленным криком: «Ой, чего там!» пригласила желающих, коим оказались все, посмотреть.
Юра, бывший в первых рядах желающих с любопытным ужасом увидел лежащую ничком на диване рыдающую почти в голос Алексан Севну. Голова её, лежащая на скрещенных руках была отвёрнута к пузатой диванной спинке.
Пиджак наружу синей подкладкой и подмышниками валялся на полу, кроме учительницы в комнате никого не было.
Юра, помимо ощущения ужаса, запомнил только то, что он не мог отвести взгляд от свисающей с дивана, тонкой, чрезвычайно породистой формы лодыжки, которая оканчивалась ступнёй, одетой в чёрный туфель «лодочка» и от небольшой груди, вмятой в чёрный диванный дермантин.
И при этом что-то такое взорвалось в нём с приливом куда-то вниз, и, вспоминая это ощущение во взрослом возрасте, он определил, что, во-первых, причиной рыданий Севны было отнюдь не выходка класса, и во-вторых – то, что вдруг он впервые захотел женщину.
Но самое ужасное случилось позже, после того как ещё до конца урока директор ввёл в класс успокоившуюся, но поминутно сморкавшуюся в платок учительницу.
Директор-то как раз ограничился кратким выступлением по поводу «дикого поведения», а вот Алесандра Алексеевна, начав вызывать к доске, стала вдруг ко всем ним обращаться на «Вы» и только по Фамилии!
Это продолжалось и в тот день и в последующий, с каждым и по каждому поводу, и за два дня довело девчонок и наиболее впечатлительных ребят до рыданий на переменах, так для них, советских школьников было непривычно это вполне нормальное для дореволюционных учебных заведений обращение к учащимся.
Так же позднее Юра, сам ставший школьным преподавателем, по привычке поанализировать, решил, что причиной их ужаса было не столько это «вы», сколько неподражаемая интонация Севны, может быть где-то перенятая от недовымерших дореволюционными классных дам.
Терпения ребятне только на эти два дня, а на третий под организационным руководством всё той же Светки, они вразнобой, но дружно при появлении Александры Алексеевны попросили заранее отрепетированное прощение, даже и с коллективными девичьими слезами, после чего как говорится в хороших книгах «инцидент был исчерпан, и всё возвратилось на круги своя».
Справедливости ради надо сказать, что русский Севна преподавала весьма и весьма профессионально, а прописи её учеников - чаще учениц - ещё долго радовали склонные к не выкидыванию школьных артефактов родительские сердца.
* * *
Александра Алексеевна оглядела учащихся шестого «В» и сказала:
- Ребята, вы все наши советские пионеры.
Чесноков, я прямо не понимаю, ты вот опять забыл надеть пионерский галстук, у тебя, что шея груза не держит? Ты смотри вызову в очередной раз твою маму, а вообще-то, по моему мнению, тут дело пахнет педсоветом!
Так вот, внимательней, ребята, внимательней, вы конечно знаете, что завтра будет так называемый праздник пасхи.
Что не все знают?
А куличи-то с крашенными яйцами что ж никто не ест разве?
Ну-ка, поднимите руки, кто не ел. Вот то-то и оно.
Коммунистическая партия и лично товарищ Никита Сергеевич Хрущёв уделяют огромное внимание вопросам воспитания нашей советской молодёжи в духе преодоления любых проявлений религиозного дурмана, отвлекающего от насущных задач коммунистического строительства.
Соловьёв, ты чего как на иголках сидишь? Брюки жмут?
Я прошу вас, слушайте все внимательно, я понимаю – конец недели, все устали, я тоже, кстати.
Так вот, пасха - это древний, я бы сказала реакционный обычай, связанный якобы с так называемым «воскресением Бога», что, конечно, смешно с точки зрения материалистического мировоззрения и современной науки.
Её мужское лицо распылылось в одновременно саркастической и тёплой улыбке.
- Как бы хорошо было, если вот так - по щучьему велению, по моему хотению вдруг бы да и стали живыми ваши прабабушки, прадедушки, Карл Маркс, Ленин…
К лицу Александры Алексеевны возвратилось её обычное нормальное строгое выражение:
- Ну, в общем, вы понимаете, что это всё поповские сказки.
Между прочим пасха бывает не только у русских, она есть и у лиц иудейской национальности – тут она последовательно посмотрела на Лёвку Розенцвейга, Мифку Натович и неявно этнически определяемую цыганистую Бэлку Винницкую – только едят они не куличи, а мацу.
Тут она опять как-то простодушно и с искренним удивлением развеселилась.
- Я как-то попробовала, ни вкуса, ни соли, чего в ней хорошего?
И опять строго:
- И в этом случае религиозный дурман служит лишь подспорьем для происков израИльской военщины, как известно вместе с американскими империалистами бомбившей Суэцкий канал.
У других народов пасхи нет – тут она обвела взором класс, но, не найдя среди них татар - закончила просто: Но они ходят в мечеть.
Ладно бы всеми этими делами занимались только древние старушки, старички, другие малограмотные люди, но ведь религиозные сектанты пытаются активно вовлекать во все эти с позволения сказать «ритуалы» и нашу московскую, я подчёркиваю, молодёжь и даже детей.
Вот и сегодня в ночь, вместо того, чтобы спать, некоторые ваши сверстники могут пойти в Алексеевскую церковь святить куличи и яйца, по-моему, там ещё чего-то творожное делают, я уточню.
Вы знаете, что такое святить?
Опять весело и простодушно:
- Ребят, умора, поп проходит и кистью простой малярной водой всех обливает, будто от этого всё вкусней станет!
После чего, возвратившись к деловой интонации, она сказала:
- Значит так, мальчики и девочки.
Партийная организация нашей школы в моём лице, комсомол, и совет дружины призывают вас принять участие в комсомольско-пионерских постах около Алексевской церкви, с тем, чтобы в максимальной степени не допустить участия детей в этом, я не побоюсь сказать, шабаше.
Дело, конечно, добровольное, но я предупреждаю: во-первых степень активности участия в этом мероприятии может серьёзно отразиться на оценке вашей успеваемости, а во- вторых - никакого насилия, только разъяснение, разъяснение и ещё раз разъяснение.
Варганов, я тебя знаю, здоровенный бугай вырос, сил девать некуда, а то думаешь, я не ведаю, откуда у Ляпунова фингал под глазом, детская комната милиции по тебе плачет.
А ты, Чесноков, разыщи свой галстук между прочим.
Запоминаем, сегодня к семи вечера - кстати, у вас есть и время позаниматься - собираемся у двести семьдесят девятой школы, знаете на пригорке, там ещё Алексеевская церковь видна, и под моим и актива руководством идем создавать посты.
И искренним просительно-заботливым тоном:
- Только очень вас прошу - оденьтесь как можно потеплее, на ноги носочки шерстяные, ботиночки можно даже зимние надеть, тут стесняться нечего, особенно это девочек касается. Сегодня передавали, что может быть похолодание.
Пробудем мы там часов может до десяти-одиннадцати, кому далеко добираться домой, отпущу. Родителей не забудьте предупредить.
Ну все всё поняли? Так, значит, я вас жду.
Тут в двери показалось личико секретаря Фаи, она поманила пальцем Александру Алексеевну, и та отпустила всех домой.
* * *
В счастливом предвкушении будущего не спанья, соревнования кто больше отловит «религиозников» и вообще коллективной новизны ощущений, Юрка примчался домой, где застал старшую сестру Валю, учившуюся в техникуме.
Пока Валя разогревала еду, он разыскал под кучей рубашек, маек и шаровар пионерский галстук, под её недоумевающим взглядом поставил утюг, выгладил галстук через мокрую марлю и повязал аккуратным узлом «подушечкой» под воротник ковбойки.
- Ты чего, Юрчёнок, собрался куда? Сними пока, ведь заляпаешься.
Юра сбивчиво из-за одновременного поглощения горохового супа рассказал Вале о планируемых делах, на что она только пожала плечами и сказала:
- Придумают же!
Он спланировал стартануть где-то в полвосьмого, от него, жившего в районе станции метро «Мир»* (* Сейчас «Алексеевская»), мимо Серого дома до пригорка у начала Села Алексеевского, на котором стояла двести семьдесят девятая, он бы с запасом успел и пешком.
Мать пришла с работы четверть восьмого.
Войдя в комнату и увидев красные остроконечные лепестки на груди сына, она спросила:
- Ты чего так разоделся, вечер что ли в школе?
Невольно улыбнувшись от нечаянной рифмы, Юра, уже было открыл рот, но Валя перебила его:
- Не, мам, наш Юрка идёт на облаву.
- Какую облаву, я что-то не понимаю.
- У них, мам, какой-то чудило придумал у Алексеевской церкви ребят отлавливать, которые куличи на Пасху святить идут.
А потом, наверное, в бригадмил* (*Бригады содействия милиции, позднее ставшие называться «народными дружинами») сдавать будут, как стиляг.
- Ничего не бригадмил, только разъяснять будем! Нам даже куличи велено не отнимать, яйцы всякие…
Мама тяжело опустилась на стул, и, посмотрев на него и Валю, тихо сказала:
- Ты никуда не пойдёшь…Сними, пожалуйста, галстук, в понедельник в школу повяжешь.
- Мам, ну почему? Все ребята, Лёвка, Серый, Жуля пойдут, мы уже договорились.
Там знаешь как здоровско будет!
Мама с интересом вскинула брови и слегка покачала головой.
- Лёва? Розенцвейг? Ну это не удивительно… Юр, ты, надеюсь, хорошо меня расслышал сынок?
Это было последнее произнесённым тихим размеренным тоном, что он услышал, далее она как-то сразу начала раздражаться:
- Если будешь настаивать на своём, я уберу ботинки, запру тебя в ванной, несмотря на то, что ты уже почти с меня ростом! Я... я не знаю, что с тобой сделаю, в конце концов, мне тут не нужны Павлики Морозовы!
- Павлики Марозавы? – с полузадыханием переспросил он.
Услышать от родной матери в такой интонации святое имя пионера-мученика было для Юры ударом, по силе сравнимым разве что со случайным обнаружением голубых почти до колен трико у роскошноволосой Тани Чаплюк, в которую он до Нового года был безнадёжно влюблён.
- Ну и ладно, чёрт с вами, самих же Алексан Севна загнобит! Пожалуйста, пользуйтесь, нате вон ваш галстук!
Никуда я не пойду, буду тут с вами сидеть, - и, передразнивая мать, он пропищал, - книжечку хорошую читать, Толстого, Тургенева, нудятину всякую! У всех телевизоры…
- Так это Александра Алексеевна придумала?
- Вот не скажу и всё!
* * *
…Когда он со всё ещё не растворённой сердитостью, уже начинал засыпать, к нему за ширму бесшумно зашла мама, присела на край оттоманки и тронула его за неподатливое плечо.
- Юренька, извини меня, но ты, твои друзья ещё ведь не понимаете, на что вас толкают…
Ты повернись, сынуль, ко мне, посмотри, что у меня в руке.
Он посмотрел в мамину ладонь и увидел в ней едва различимую в заширменном мраке тоненькую цепочку и на ней вырезной маленький крестик.
Он выпростал руку из-под одеяла и пальцем пошевелил маленькую зыбкую горку.
- Это ведь твой, сынок… У меня ещё и рубашечка твоя крестильная сохранена, а знаешь кто твоя крёстная?
- Кто, мам? А чего такое «крёсная»?
- Ну вообще-то крёстных должно быть двое, мать и отец.
Это те, ну как тебе сказать, восприемники твои в церкви, можно сказать – твои вторые родители, они должны дитя батюшке подавали к купели, принимать от неё после окунания, и с тех пор считаются за него ответственными перед Богом, людьми…
Ну а у тебя крёстной была тётя Вера, а дядя Паша, а он ведь коммунист был, знал и не запретил ей это, не испугался, а ведь год-то был сорок девятый, могли для него и неприятности выйти.
И папе покойному мы говорить не стали, он тогда в больнице с сердцем лежал, но думаю он тоже бы не испугался, хоть офицером был, хотя и беспартийным, как-то у него это получилось.
Я тебя прошу Юренька, просто в память о папе, никогда не участвуй в таких делах.
- Мам, хорошо, не буду, а что я в понедельник скажу?
- Скажешь, что плохо себя почувствовал, можешь даже на поносик сослаться - мать в темноте усмехнулась - это имеет хорошее название «ложь во спасение». В крайнем случае я сама приду в школу.
- Мам, а можно я буду носить крестик, он такой красивый.
- Лучше пока не надо, просто знай, что он у тебя есть.
Не хотела тебе до поры до времени рассказывать, но твой дедушка, мой папа, ведь был дьяконом в «Нечаянной радости» в Марьиной роще…
Тут мама неожиданно оживилась, да так, что снаружи ширмы зашевелилась на своей кровати Валя.
- Ой, а ведь мы тебя там и крестили! Мы же тогда жили на Разгуляе, а тётя Варя и говорит, давайте свезём его подальше от дома, кто знает, может они кому-нибудь докладывают, хотя ведь всё равно окрещённых записывают.
Ну это Бог с ним, а там в храме на Шереметьевской я с одной алтарницей пожилой разговорилась, так она дедушку твоего, представляешь, вспомнила. Заплакала даже.
Рассказывала: такой у него покойника был голос бас-октава, пел Марк Аркадьевич так, что подвески на люстре звенели.
Мать вздохнула, немного помолчала, он видел её серый силуэт, глядящий куда-то вдаль, потом она повернула к нему лицо, и он понял, что она скажет последние слова:
- Подрастёшь, сам всё для себя решишь, а сейчас спи. Завтра я собиралась с вами к тёте Кларе в Вешняки съездить, попробуешь настоящих куличей и пасху…
* * *
Утром в понедельник Юрка с утра встретился с Лёвкой Розенцвейгом, с которым он особенно дружил.
- Ну чего, ходил к церкви?
- Ходил… Ты знаешь, как мои мамка и бабка орали на меня, и «Вэйз мир» был и «киш ин тухэс», папка даже ремнём хотел. Да я сильно и не дёргался, сразу согласился, что меня вроде как внезапно пронесло.
- А чего такое эти «весь мир»?
- Вэйз мир – ну это когда вообще «сливай воду», а киш ин тухэс – это «целуй в жопу», а если к кому-нибудь конкретно, то «киш мир ин тухэс».
Кстати, про «тухэс», ну в смысле, чтоб её поцеловали, бабка сказала, когда я про Севнину речь рассказал, она ещё кричала, что Севна – «а шикце», известная антисемитка, погромщица.
Да и вообще, Юрк - лицо Лёвки стало тоскливым - мы-то жили на ЦеркОвке, там такая шпана, запомнят, поймают, отп...дят – носом и зубом не отделаешься.
Потом ещё ребята с Мазутки, Цыганского в Алексеевскую ходят, так что лучше не надо туда соваться, если дорог тухэс для дальнейших поцелуев!
- А мы с мамой и Валькой в воскресенье к маминой тёте ездили в Вешняки. Вот там-то я куличей поел, яйца крашенные, сырковая масса так вот пирамидкой выложена, узоры всякие на ней. Она-то, кстати, «пасхой» и называется.
С собой ещё дали, а тётя Клара как узнала, что мы к ней собираемся, курицу ещё пожарила, ветчины, колбаски всякой, сырку купила, и, представляешь, на Центральный съездила, и у грузинов ещё и пару помидоров, и огурцов свежих купила.
Говорит – опять он передразнил тонким голосом - Юреньке надо витаминьчики кушать, он сейчас в таком возрасте! Я Вальке половину хотел отдать, маму, тётю Клару тоже угостить, но они чего-то кобениться начали, пришлось самому всё съесть.
- Да знаю, ел я эти куличи и яйца, когда на ЦеркОвке жили, там у нас во дворе на праздник все всё лопали и куличи, и мацу. У меня, мамка говорит, диатэз какой-то на желтки, так вот как этих яиц нажрёшься, и, действительно, больно и чешется. А потом вечером штаны снимешь, в зеркальце посмотришь, а вся жопа вроде как в прыщах…
А у нас дома на пасху – продолжил он - бабка с дедом, и которые в гости к ним приходят, ну там дед Буйло, Рахиль Семёновна, хлеба не едят, одну мацу. Нам, правда, с Регинкой позволяют.
- А мать и отец?
- Вот честное слово, не помню, по-моему и то, и то. Они уж и по-еврейски как говорить забыли,… но нет!
Левка хитро заулыбался, состроил на обеих руках фигуры из трёх пальцев и покрутил ими вокруг оси:
- Хитрожопые! Когда надо, чтобы мы с Регинкой не поняли, балакают между собой на идише.
- А чего ж одну мацу только и едят?
- Ну здрасте, я ж тебе говорю, что маца - это вроде хлеба, заедать, а из неё ещё всякие блюда делают, например, мацебрай с куриной печёнкой, в бульёнчик куриный вместо лапши кладут, называется «с кнейдлах». Ну, понятно, в пасху и рыбу фаршированную, и шейку подают, жаркое кисло-сладкое, но только, чтоб всё не из муки было.
Кихэлах, штрудл, например нельзя, а когда пасхи нет, то можно. Я ж тебя угощал кихэлах?
- Булочки такие с изюмом, что ли? Уй, я помню, классные!
- Раньше у нас их почти каждую неделю пекли, но ща – бабка говорит – с мукой трудно стало, вон пришлось в синагогу везти пять кило, чтоб мацу продали, а так - хрена.
Я таскал, на втором троллейбусе с бабкой ездили в город, там такая улица идёт под гору, Архипова, кажется.
Лицо Лёвки расплылось в улыбке, он даже остановился.
- Слышь, Юрк, а по синагоге такие деды с коробками на башке ходят, скатерти на них.
Я стою обоссываюсь, а бабка шипит «бандит, швицер», нет, тут, конечно, Севна права насчёт этих церковников.
Юра пожал плечами, но возражать Лёвке не стал.
- Да и тётя Клара тоже говорила маме, что с мукой прямо беда.
Слушай, Лёвк, а я хотел у тебя спросить: вот у вас кресты носят?
- Какие кресты, ты что офигел, это зачем?
- Ну как, при рождении ведь крестят.
- У нас при рождении…Ты чего, когда ссышь со мной – ничего не замечаешь?
- А что я должен замечать?
- Ну ты телок, чувак, ну ты и телок!
Придём, в сортире я тебе покажу, что такое «брис»* (* Иудейский обряд обрезания крайней плоти). Ну ты даёшь, Чеснок, прямо как девчонка!
Когда они, выйдя из туалета, остановились в коридоре, Юра испуганно спросил:
- А если она опять на «вы» начнёт всех обзывать?
- Ну и хер с ней! – беззаботно ответил Лёвка – тогда мы ей…
И тут Лёвка, проведший зимние каникулы в пионерлагере Мосторга, при живейшем участии Юрки, вдохновлённого знакомством с религиозно-гигиеническими обычаями семитских народов, принялся строить планы сексуального покорения - преимущественно в извращённой форме - несчастной Александры Алексеевны.
Перед уроком в коридоре от одноклассников они узнали, что к двести семьдесят девятой пришло только четыре человека, да и тех Наташка Рапохина из комитета комсомола сразу отпустила домой.
Совершенно успокоенные, они сидели за партами, когда вошла Александра Алексеевна. Её урок литературы был первым.
- Здравствуйте, ребята, сегодня мы начинаем проходить повесть Асеевой «Витя Малеев в школе и дома», все взяли в библиотеке или не все?
* * *
Прошло много лет с той простодушной поры, все, кому надо повзрослели, кому надо постарели, а кому Господь на роду написал - отправились к нему отчитываться за дурные и добрые дела.
Тот крестик Юре так и не удалось поносить, его не стало, когда в шестьдесят втором их квартиру обокрали, а его крестильная рубаха тоже куда-то пропала после смерти мамы, долгой болезни Вали и последующих потом схождений-расхождений с жёнами.
С Лёвкой Юра раздружился, но не из-за того, что они поссорились, просто тот переехал с родителями в Кашёнку* (* Район вокруг улицы «Кашёнкин луг», невдалеке от телецентра), а Юра же перешёл в другуюшколу, где очень скоро заимел новых, друзей, новых учителей и новую кличку.
Первое время Юра с Лёвкой встречались, перезванивались, Юра даже пытался свести его со своими новыми друганами, но как-то не получилось, да и Лёвка особого желания сойтись не выказывал, тем более, что появились у него новое окружение в лице Мифки Натович, которая всё чаще и чаще стала подчёркивать, что зовут её «Суламифь Иммануиловна» и других собравшихся по единому признаку девушек и юношей.
Много позже в Интернете Юра вдруг случайно выискал, что Лёвка превратился в довольно известного израильского драматурга, и ему было интересно на фотографии, окружённой ссылками и рекламой, отыскивать знакомые тапирообразные черты лица своего друга детства.
Лейба Розенцвейг, живущий в Хайфе, был запечатлён с трубкой и в таком замызганном свитере, что даже по фото можно было ощутить его запах тех школьных времён…
Впрочим, тогда он не казался Юре таким уж непрятным, да и кто знает, чем в реальности пах нынешний Лёвкин свитер. Не исключено, что и дорогим парфьюмом наподобие лохмотьев мхатовски исполнителей персонажей пьесы «На дне» времён Станиславского.
- Модный писатель: les non-conformisme, la boheme,* (* Нон-конформизм, богема) - подумал Юра, какое-то время проживший во Франции, и закрыл вкладку.
* * *
В середине девяностых годов Юра аккурат перед тем, как отдать себя тому, что высокопарно зовётся «служением Богу» был вынужден вступить в «цЕпочку» - как выражался маклер Руслан - обменов, в результате чего обрёл он свою нынешнюю «штатскую» однокомнатную квартиру на пятом этаже обшарпанной пятиэтажки в районе дальнего Бабушкина.
Въехав, он как-то раз отправился в ближний продовольственный магазин и на широком крыльце его увидел выходящую из железной двери простоволосую старуху.
Она в ветреный ноябрьский день была одета в длинное мужское - это было видно по остаткам застёжки - ратиновое пальто, на голых ногах у неё были надеты шерстяные носки и неожиданно чистые галоши. Руками она старалась запахнуть пальтовые полы и воротник, и в момент запАха было видно, что под ним у неё одета только белая ночная рубашка с квадратным вырезом.
- Севна! – заорал входящий в магазин здешний вино-водочный завсегдатай - ты чего, старая проститутка, без бутылки осталась?
- Сам ты пидарас - жестяным, как бы вынужденно неторопливым голосом, не поднимая головы, сказала Александра Алексеевна - Юра уже узнал её - Розка, бл…ща, в долг давать не хочет, воровка.
Я ей, гниде, втолковываю: у меня пенсия послезавтра, почтальёнша приходит в одиннадцать, значит до обеда-то я точно отдам, да разве их татарву разжалобишь! Пойду домой, ребята из двенадцатой, наверно уже с дежурства пришли. Я что-то совсем больная, похоже загрипповала, кашлю, принять зачудок надо.
Она осторожно боком, спустилась со ступенек и также преимущественно боком, приставляя одну ногу к другой, поплелась по дорожке.
- Н-да, совсем Севна спилась, уже последний стыд потеряла! – послышалось сзади.
Юра оглянулся, неподалёку на крыльце разговаривали две сильно пожилые полные женщины. Рядом с одной вертикально стояла сумка на колёсиках, на которую была поставлена матерчатая авоська, видать другая попросила об этом, чтобы не запачкать дно о грязный пол крыльца.
Юра сделал вид, что изучает наклеенные на стене объявления.
- Сколько ей, восемьдесят-то есть уже?
- Да не, семьдесят восемь что ли. А чего ей, живёт в своё удовольствие, мужа, детей-внуков нету, родных тоже я никогда её не видела. Раньше кто-то со школы что ли, а можа с ПТУ заглядывал - она ж когда-то активничала, взносы какие-то собирала - а сейчас кому мы на хер нужны? Поскорей бы сдохли, старые жабы!
- А чего у ней, похоже на инсульт, моя золовка вот так точно и ходила, и говорила.
- Инсульт и есть, вернее был. В «пятидесятке» в неврологии лежала, но вроде отошла, она ж стерва здоровая, как лошадь.
- Это где ж такая «пятидесятка»?
- Ну как где? На улице этого, сейчас вспомню…«Вуячича», от метро «Тимирязевская» на маршрутке минут пять всего. Там ещё проезжаешь частные дома, так за одним забором голова Ленина здоровая такая стоит, а один мужчина в маршрутке говорил, что эти…скульпторы там живут, и ты знаешь, Дусь, я обратила внимание: дома-то всё больше старые и участки я бы не сказала, чтоб очень большие.
Я же ведь её и навещала тогда, а что – пришлось.
- А я в «Мониках» недавно лежала в гинекологии, это метро «Ризожская», хорошая больница.
- Да знаю я «Моники», а это ж областная вроде…
- Зять устроил, у его на сервисе завотделением машину чинит, симпатичный такой парень, еврейчик, Моисеев фамилия.
- Они все хорошие, когда в больницах. А чего лежала-то?
- Да, там рези, бели, диагностировали старческий кальпит. У меня ж ещё и диабет, а я так думаю, сглаз, и, между прочим, знаю чей! Ой, Том, я уж замучалась по церквям-то ходить, службы эти заказывать, денег извела, жуть!
- Сглаз лечить надо сглазом, да ты слушать-то будешь?
Вот ты представь Дусь, это я к тому, что здоровая она. Я её тама мыла - от этих прошмандовок медсестёр разве сейчас чего дождёшься без денег-то - так у ей груди, ну как прям у девушки молодой, и пузо плоское. Вот, что значит баба никогда не рожала и в сЕмье не корячилась!
Я тебе по секрету скажу - тут женщина понизила голос, и губы её сложились в одновременно стыдливо-иронично-завистливо-блудливую улыбку - вся эта алкашня её до сих пор во всю пользует, вот тебе крест истинный. Я ж за стенкой живу, всё слышу, стонет-кричит шалава, как молодая…
- Ужас! А квартира-то, Том, у неё приватизированная или как?
А вы чего, молодой человек, всё в нашу сторону смотрите, я уже давно заметила!
Юра, пожав плечами, быстро нырнул в двери магазина, переваривая свои ощущения.
Выйдя минут через пятнадцать, он увидел на дорожке Алексан Севну, то ли так и дошедшую до дома, то ли возвратившуюся к магазину.
Она, судя по всему, только что отговорив с кем-то, вдруг повернулась лицом к крыльцу, вскинула голову, и, как показалось Юре, подмигнула ему. Он быстро поворотил головой туда-сюда, и увидал, что никого, кроме него и молодой женщины с коляской там не было.
- Бог ты мой, неужели узнала? – промелькнуло в нём (а кому-кому, как не ему, бывшему педагогу, было знать о загадках извивистости и объёмистости учительской памяти).
Меж тем Севна уперла руки в боки и с попыткой притоптывания галошей громким скрипучим голосом запела на частушечный мотив:
Я рожала, вся дрожала,
Акушеру угрожала
Разодрали мне манду,
Как домой теперь пойду?
Тывою ммать!!! – услышал Юра за собой и обернулся. Молодая женщина, одной рукой крутя пальцем у виска, другой быстро толкала коляску к противоположному спуску с крыльца.
Меж тем Севна, с ухмылкой смотря на него, неожиданно перешла на диалог кавказского колорита, перемежая тонкий голосок и подобие баса:
- Дэнги есть? – кокетливо поводя глазами.
- Ест!
- Дэээньги эст?
- Эст! У меня много их, хватит нам на двоих.
- Ну тогда выйду я.
- Ты козочка моя!
Господи, а это-то откуда? Ой, вспомнил, «Аршин мал алан» ещё по-моему довоенное с Рашидом Бейбутовым* (*Знаменитый азербайджанский тенор советских времён).
Пальто Севны распахнулось, ночная рубашка в районе того места, из которого растут ноги собралась в складку в форме буквы «игрек», и Юра с ужасом ощутил непреодолимое желание пойти с ней, и желание это было гораздо более сильным, чем то, что он испытывал к многим молодым, свежим, ухоженным, умным и не очень, русским, еврейкам, француженкам и вьетнамкам, даже тогда, когда воздержание с ощущением ответного призыва перехлёстывали и брезгливость, и ясное представление о возможных не стоящих минутной болесладости последствиях…
Груди, как у девушки, как у девушки, как у деву...
Подул мокроватый ноябрьский ветер. Она замолкла, махнула рукой, обернулась от крыльца и опять поплелась по дорожке, он же, всё ещё ощутимо дрожа, остался на месте.
К его ботинку прилип жёлтый с коричневатым краем ясеневый лист, внутренний жар как внезапно возник, так и растворился, не преобразовавшись ни жалость, ни в желание помочь.
Потом, по привычке анализируя, понял батюшка, что судьба перед посылом к Богу просто решила напоследок выстрелить в него тем же чувством хотения, которое когда-то в десятилетнем возрасте испытал он при виде лежавшей ничком на диване рыдающей беспомощной женщины.
