Санкт-Петербург, Россия
ДИАЛОГ
Я веду для тебя репортаж
с мест событий и внутренних драм.
«Посмотри, вот промокший пейзаж.
Расползается город по швам.
Льются ветки сквозь сито оград.
О тебе – этот дождь, новый день,
старый треснувший дом, листопад,
журналистская чушь, дребедень,
этот рослый студент и старик,
рыжий мальчик, бросающий мяч,
каждый детский взъерошенный крик,
каждый взрослый приглаженный плач».
Ты – любитель газет, адресат.
Для тебя – эти новости дня
и плевать, что ты глух, слеповат
и давно не читаешь меня.
РОЖДЕСТВО
Метель металась, словно в схватках – мать,
мой город снова вышел из утробы.
Явились, по-младенчески чисты,
заснеженные площади, мосты.
Учусь, как в детстве, падать и вставать,
проваливаясь в прошлое, в сугробы.
Пусть первый снег не тает на губах,
пусть вечно будут мама, папа, радость.
На улицу иду, как в детский сад,
где все грехи покроет снегопад,
где так наивен главный взрослый страх,
и смерти нет, а только свет и святость.
***
Это как плавный покой Левитана,
как тишина безмятежной дубравы
с небом на ощупь шуршащим, шершавым.
Это – секретик и детская тайна,
Это ещё – краснощёкий шиповник,
дворик московский и мальчик с лошадкой,
сон, как варенье, густой, кисло-сладкий,
а вдалеке – мягкий профиль часовни.
Это, как чудо, грачи прилетели,
дальше – сирень и компот из черешни.
Это – твердить и твердить: «Неужели
мы, словно дети, светлы и безгрешны?».
НАТАЛЬЯ ПЕЙСОНЕН
Рим, Италия
VACANZE ROMANE
Dolce vita, иначе – излюбленно-сладкая жизнь.
Сквозь ладони мои и сочится, и вдруг утекает
вдоль Трастевере – праздник, и сквозь чья-то скрипка визжит,
чья-то скрипка… вдогонку взлетающей маленькой стае.
До утра прибывает толпа. Кто-то празднует жизнь
в этих стенах тщеславного старого вечного Рима.
Средь невидимых муз мы уже никуда не спешим,
как когда-то спешили. Мне сладко и невыносимо
пребывать здесь одной среди праздничной пёстрой толпы…
среди шепота, шума и шороха шёлковой ткани,
а над Тибром покорно по-прежнему дремлют мосты
и покорно хранят чьи-то вечные страшные тайны.
Как заманчивы дебри запутанных улиц, и как
манят тонкие запахи странно разбросанных «чайных»,
знают те, что возможно однажды держали в руках
это хрупкое счастье, потом превратившись в случайных
друг для друга, покинув таким навсегда-навсегда
этот праздничный город, что стал невзначай очевидцем.
Мне хотелось опять ненадолго вернуться сюда,
чтоб увидеть такие же чьи-то блаженные лица.
ПРО НЕЁ
И как оказалось потом, её звали Карина.
Тонкая девочка с южным разрезом глаз.
Она улыбалась загадочно и невинно,
говорила ему о Прусте, о том, что Ларс
её удивляет каждой своей картиной,
что её неизменно вечно влечёт в Париж.
И как ей нравятся лавки и книг старинных
переплёты. И нравятся виды с крыш.
И всё это было так и легко и мило.
Они опять заказывали шабли.
Он не любил её. Она его не любила
ещё. И речь совсем не шла о большой любви.
И было поздно. И так она пахла югом,
и юность сочилась из всех её пор и жил.
И он обещал ей быть самым верным другом,
и ей себя по-дружески одолжил…
А воздух уже вовсю был пронизан мартом.
И в богом забытом месте лишаясь сна,
дочитывая «Страсти души» Декарта,
его ждала хорошенькая жена.
И было не больно. Это была не я.
Только тень моя.
Только тень моя.
Только тень моя.
BARCELONA
Как тебе в пестрой праздничной Барселоне
окнами на Sagrada Familia, на чудаковатого Гауди?
Ты так хотела этого – вот получи – распишись. В погоне
за счастьем ты нагнала его. Впереди
ещё много всякого будет. Ах да, здравствуй!
Перевернутый слабый текст мой (к тебе) – вверх дном.
Я по-прежнему здесь в Москве. Я хожу по Красной
площади c нелепым таким зонтом.
Я по-прежнему страшно влюблён. Не в тебя, нет. В память.
Тонкокостная девочка на фоне Москвы-реки.
Мне давно бы пора всё это уже оставить.
Как тебе чужие материки?
Я, наверное, знаю, зачем нам всучили счастье:
чтобы ты писала, чтоб я выживал, как мог.
Я знакомился с Леной, знакомился с шустрой Настей,
– безрезультатно. Доктор мне не помог.
Как тебе там, где спорят на каталанском?
Где туристы на солнечной Ла Рамбла
жертвуют монеты дурацким маскам?
Где бы ты, бесстыжая, не была,
я ношу тебя здесь, в себе и по всем карманам
рассовал, как в детстве ценнейший дар –
монпансье и все, что вручала мама.
Хочешь, я пришлю тебе самовар?
Совершенно не нужный тебе, как и я, по сути,
мой маленький тщеславный конквистадор.
Как оказалось ты ядовитей ртути
и страшнее морфия, mi amor.
ЛЕОНИД ПОТОРАК
Кишинёв, Молдова
10 ЯНВАРЯ 2014 года
Фонарь не горит. В темноте начинается год,
Чья краткость рассчитана верно от древних колен до
Ещё не рождённых. Моргнёшь – и сочельник, и вот –
Вторая календа
Уже различима на следующем рубеже,
Где брезжит какая-то чуждая сердцу свобода,
С потерей гранича, и судьбы полны миражей
Вблизи поворота.
Рождественский дизель пропах кипятком и смолой.
Рокочущим стадом от тёмного хлева отчалив
Вагоны выходят, январь унося за собой;
Вагоны в печали.
Печаль их, конечно, светла, как и должно в пути.
Им снится, что чуда не будет, и нечто большое
Уже, вероятно, осталось за цифрой «один»
И запахом хвои.
Тогда, словно снова над крышами всходит трубач,
Январский глашатай, и миру обещаны знаки,
Выходят из полночи ангелы мелких удач,
Стоят в полумраке.
НИКОМУ НИ О ЧЁМ
Видно, Земля несвободна в своих правах,
Каждую ночь повторяет одно лишь это:
Меркнет полмира. С разницей в час или в два
Спят города, страны и части света.
В чьём-нибудь полушарии спят огни.
Спят лоскуты на карте, равняясь в цвете.
Я расскажу тебе об одном из них,
Кажется, больше не о чем, кроме этих
Улиц, полей и стен, площадей и сцен.
И обо всех углах их кирпичных судеб,
Уже отпечатанных на моём лице,
Я расскажу, как о великом чуде.
Я не любил, но готов полюбить поля.
Если кому и слышать о них – не мне ведь.
Слушай о том, как прекрасна моя земля,
Ты далеко достаточно, чтобы верить.
Если подумать, в каждом из городов
Мало разнятся стены и повороты.
Я их и сам сейчас полюбить готов,
Слушай о том, как смешно быть отсюда родом.
Как на одном из скольких-нибудь этажей,
В доме, где угораздило же родиться,
В доме, который никак не достроит Джек,
Я всё живу и дружу с домовой синицей.
Как ни крути, сколько ни бей волна,
Сколь ни гони нас – вместе ль, поодиночке? –
Я человек, идущий из пункта А,
И не сменить вовек мне исходной точки.
Адрес рожденья – чей-нибудь, мой ли, твой,
Той ли, того, или обоих вместе –
Это навек навязанное родство
С контуром рек и чертежом созвездий.
…Что-то в палате небесных весов и мер,
Как в королевстве Датском, не ладит с миром.
Спит моя родина с маленькой буквы «р»,
Спрятавшись от голосов и шумов эфира.
В ссоре со всеми, включая саму себя,
В мире и в море, и где-нибудь в небе тоже,
В каждом осколке бедного бытия…
Вы с ней похожи. Просто вы с ней похожи.
И прочертив углом городской уют,
Дремлет в пыли и воробьином споре
Улица, так похожая на твою.
Что не твоя – уже небольшое горе.
Спят провода, и телефонный пульс
Замер на полдороге до адресата.
Я не звоню, не думаю и не снюсь,
Я сочиняю сказку о том, что рядом,
Том, что все пристальней смотрит в моё окно,
Это мой край, отчасти – моя забота.
Впрочем, ты спишь, и становится всё равно,
Что там снаружи, и есть ли ещё там что-то.
Спи. Чья-то родина – только одна из тем,
Чтобы продлить беседу. Но с каждым разом
Я все прочней в её попадаю плен.
Да будет твой сон с ней никак и ничем не связан.
Раннее лето, крадучись, на порог
Всходит и прячет мир на изгибах платья.
Эта земля не стоит твоих тревог.
Спит и она. Что же мне пожелать ей?
Можно понять, только глобус приблизь к глазам:
Это лишь часть того корабля, который
Нас потерял, да, впрочем, не выплыл сам.
Так и плывём во все стороны света и моря.
Я не один такой говорю ни с кем,
Все мы бежим с корабля и гребём без толку,
Каждый из нас привязан к своей доске,
Каждый из нас гражданин своего осколка.
Что ещё ждать, если вся королевская рать
Нас не смогла собрать по частям и людям.
Так и не знаю, что же ей пожелать.
Может быть, стоит просто сказать «да будет…»?
МУЗЫКАЛЬНОЕ
Ах какие струны звучат низами
Как легко скрипач отдает поклон
Если кто когда и придёт за нами
Хорошо бы он
Чтоб ни гром ни каменное пожатье
А Сен-Санс и скрипки вода вода
Громче звук да веки плотнее сжать бы
И опять туда
Где ни разделений ни расстояний
Знай дыши и слушай лети лети
Мы подобны рыбам морским мы сами
Призраки сети
А иначе дождь середина мая
Огляди свой дом опусти глаза
Ни сети ни моря я тварь земная
Дольняя лоза
Всё окно да книга экран да кофе
Рейсы да билеты и взор не прячь
Протирай очки да печатай строфы
Расскажи скрипач
Что в краю иной и высокой прозы
Где с лихвой твоей и моей вины
Мы судимы рондо каприччиозо
И ничем иным
НИКОЛАЙ ПРОКОФЬЕВ
Москва, Россия
***
Стану ли бременем веку спешащему?
Нужен ли в будущем? Дорог ли прошлому?
Спаян со временем, льну к настоящему,
Предполагая дожить по-хорошему.
Жизнь – кинолента! Просмотр продолжается.
Не истребить человеческим гением
То, что не нравится или мешается,
То, что отмечено местом и временем.
Помнятся дни, голоса и события,
Добрые знаки, мечты и видения.
Помню открытия, помню закрытия,
Запахи лет и оттенки мгновения.
Весь я из тысяч мельчайших подробностей,
Всё по годам. И не спорь, не рассказывай.
Разве что смутно – из внутриутробности,
А в остальном – хоть бери и показывай.
Странность моя, ты – моё достояние,
Вечности столп, подпираемый теменем.
В спаянном жить нелегко состоянии,
Если, особенно, спаян со временем.
***
Научи меня плакать, прошу – научи!
Это свойство души мы уже позабыли.
И пускай не прилюдно – тихонько, в ночи,
Лишь бы слёзы, как надо, солёными были.
Научи меня плакать за чей-то успех,
За обиду, за шанс, над последней монетой,
За себя самого точно так, как за всех,
Над жестокою ложью и правдой раздетой.
Не подумайте зря, я умею шутить,
И смеяться, и петь, только хочется всё же
То, что давит внутри, не спеша, растопить
И по капле раздать – так намного дороже.
И, бывает, душа, разбухая, болит,
И томится, и бьётся, и стонет натужно.
Научи меня плакать – в себя и навзрыд
И не мучай «зачем?»– просто мне это нужно.
***
Сегодняшним утром над городом тучи,
Теплей одевайся, мой славный прохожий.
Возьми, наконец-то, охапку тягучих
Житейских забот, донеси до прихожей
И с кипой недугов, уже неизбежных,
Сложи воедино, свивая упруго,
Тугой чередою, сплетённой небрежно
Из пасмурных дней, погонявших друг друга.
И смело иди по весенней капели
Туда, где старьёвщик, беззубый и милый,
Продаст тебе книжку про девочку Элли,
Что дружит с безумным, но добрым Страшилой.
А вечером я незаметною тенью
Бесшумно склонюсь к твоему изголовью,
Любуясь, как ты, увлечённая чтеньем,
Наш дом наполняешь теплом и любовью.
ЕЛИЗАВЕТА РАДВАНСКАЯ
Киев, Украина
***
Этот город без тебя – пуст.
Этот город постарел – пусть!
Увядает за окном куст.
Прорастает у дверей грусть.
Этот город без тебя – зол.
Видно, к ссоре – сыплет снег-соль
(Будто мало нам и так ссор!).
Этот город без тебя – боль.
Этот город без тебя – жизнь,
По которой я иду вниз –
К угощениям чужих тризн,
К шумным спорам за чужой приз.
Этот город без тебя – весь –
Непроглядный и густой лес,
Ни тропинки не найти здесь –
Даже вор сюда бы не лез.
Пока в городе тебя нет –
Прорастает у дверей смерть.
Этот город без тебя – свет,
Не пробившийся сквозь туч твердь.
***
Когда я стану умирать,
Сядь рядом. Помолчи немного.
Гляди не грустно и не строго,
Боясь хоть раз меня обнять.
Напомни мне, что ты сказал
Тогда, на набережной тихой,
Где пахли губы облепихой
И спал стареющий причал…
Напомни мне ту дрожь руки,
Когда, повенчаны пред Богом,
Из церкви вышли на дорогу
У той же киевской реки…
Напомни всё. И грусть, и смех,
И комнату с окном на небо,
И запах праздничного хлеба,
И Рождеством умытый снег…
Не плачь, немного подожди.
Твои глаза остались те же,
Но ты теперь смеёшься реже…
Скажи мне, что там впереди?..
Что ждёт меня? Какая даль?
Какой я грех не отмолила?
Напомни мне, как я любила
Корицы запах и миндаль…
Как я боялась высоты
И как нежнее стать хотела…
И как рвались душа и тело
Всю жизнь мою – туда, где ты.
Когда я стану умирать,
Будь рядом – ведь на этом свете
Мы лишь испуганные дети,
Которых некому обнять.
МИР-ПОДРОСТОК
Я пропустила, как рос этот мир-подросток,
Осиротел, но мудрее, увы, не стал.
Пульс у него – от волнения – девяносто,
А он ещё не умеет считать до ста.
Не доглядела: связался с дурной компашкой,
Поздно приходит теперь, и начал курить.
Недавно со злости разбил любимую чашку
И бросил мне грубо: «Не вздумай меня пилить».
Я – не пилю… Спросила: «Как жить ты хочешь?»
Ответил: «Побольше денег – и отдохнуть».
Насмешливо зыркнул, жутко, – будто по-волчьи,
И снова ушёл – продолжить свой странный путь.
Я – виновата: его удержать должна бы,
Выбить из мира-подростка чужую дурь!..
Но… мне противно. Знаю, что дуры бабы.
Знаю, что больше некому. Подведу,
Хуже – предам. И когда придёт за советом –
С пачкой бабла в кармане, но без мозгов,
Выжатый, одинокий, –
Я до рассвета
Буду не спать, и плакать, что он – таков.
Буду себя корить. Он мне был так дорог!
Сверстник мой, – мир, не сумевший взрослее стать!
Пульс у него – от изнеможения – сорок.
А он – ещё не умеет считать до ста…
ЕЛЕНА РОСОВСКАЯ
Одесса, Украина
КАЗНЬ ЛОЛИТЫ
Москва слезам не верит
Продавщица в ларьке на углу Прототындарь Лолита –
Баба, хваткая, жирная с наглыми злыми глазами,
Рано утром покинула пост и ушла. Дверь открыта.
Просто сгинула враз, и теперь поминайте, как звали.
В эту ночь то ли Ангел явился во сне ей, не знаю,
То ли дьявол её искушал, только виделось многое:
И маманя, и старенький дом, и игрушечный заяц,
И Москва, вся прошитая крепко бинтами-дорогами,
И пустые глазища витрин и калеки-вокзалы,
Купола, гастарбайтеры, плесень, свинцовая осень.
Всё казалось Лолите – крестилась, но больше казалось,
И хотелось сквозь землю – самой, и с моста себя сбросить…
Утро сонно тянуло на город своё одеяло,
У ларька три бомжа, а вдали, на Москве на реке,
Посиневшее жирное тело у берега сжалось
И застыло с иконкой Пречистой в холодной руке.
ЁЖ. ТУМАН. И, МОЖЕТ БЫТЬ… ТЫ
На высокой горе, где растёт план,
Где в пещерах отшельники лён трут,
Как-то раз появился туман – пьян,
Повисел, протрезвел, заглянул внутрь.
Темнота, мерзлота, килограмм драм.
От окна до окна – суета, тля.
Не прижиться, не вжаться, куда там,
А назад – через ад, а вперёд – зря…
Ни к живым, ни к чужим, сам себе – бес.
Сам себе поводырь и псалтырь сам.
Он пополз через мост прямиком в лес,
Чтобы жить-поживать – выживать там.
А в лесу трын-трава, дерева, дождь,
И зверьё, и клыки, и грибов град.
А в лесу есть пенёк, за пеньком ёж,
Ёж лежит и поёт, сам себе бард.
Не приблуда, не лгун, не шакал, так,
Местный дурень лесной, на игле гриб.
И в глазах – паруса и в башке – флаг,
А поближе смотреть, так не флаг – нимб.
– Здравствуй еж, говорят, ты умом плох.
– И тебе не хворать, проходи, глюк,
Что там в мире? – Бастуют и бьют блох.
– Значит, всё на местах, если блох бьют.
Говорили-рядили: чего ждать,
Что есть миф, что есть мир, что есть мы в нём.
А под утро лесная братва – хвать,
Ни ежа, ни тумана, лишь пень пнём.
Вот сейчас ты один от тоски пьёшь,
И бежать – «не моги», и стоять – жуть.
Присмотрись, где-то рядом сидит ёж,
И туман говорит: нам пора, в путь!
СВЕТЛО
…ты просила меня рассказать о светлом…
всё когда-нибудь будет, не спрашивай, только когда.
я не знаю ответа, я знаю, что будет и ладно.
а пока мы лежим на ладонях и дышим на ладан,
согревая дыханьем своим города, города,
у которых от холода сводит замки и ограды.
понимаешь, и время, и люди – вода.
ты смотрела так часто, как солнце летит под откос,
как на крышах весёлые дворники трогают небо.
я бы тоже по крыше под утро с тобою побегал.
или вышел туманом на каменный северный мост,
и лепил бы кораблики из почерневшего снега,
а потом превращался бы в воду и рос.
ты бы мне улыбалась… под воду уйдут корабли,
мы не станем чужими, мы будем дышать, как и прежде.
пусть на ладан, пусть с нами останутся там же и те же,
согревать ледяные ладони замерзшей земли:
и вода, и весёлые дворники в синих одеждах,
и все те, кто за ними под утро на крышу ушли…
ТАМИЛА СИНЕЕВА
Киев, Украина
КИЕВУ МОЕМУ
Меня в метро окликнет кто-то
и обознается опять…
Я выйду к Золотым Воротам –
мне надо срочно постоять
и заглядеться на каштаны,
на волны зелени густой,
где кружевом благоуханным
цветы в гармонии с листвой…
Неспешно, шаг не ускоряя,
пройти на Ярославов Вал,
где все века с повесой маем
хотят завлечь меня на бал,
и чтобы медленно кружились
дома и я, и белый свет,
и с неба дождевая милость
в подол насыпала монет…
Мой добрый доктор, древний Киев,
от разных дум лечи мой дух!
Ну что поделаешь, лихие
настали дни, старинный друг.
Врачуем мы с тобою раны:
ты мне, а я тебе. Постой,
не умирай, своим дыханьем
я возвращу тебя домой.
Ты протяни мне мостовую,
и быстро я по ней приду,
и обниму, и поцелую,
и всё пойму в твоём бреду…
Ты говори, я буду слушать,
к Днепру ладони приложив,
слезами очищая душу,
как ты стараешься ожить…
АСФАЛЬТОВОЕ
Асфальт так устал
от дождей и прохожих –
растоптанный, мокрый,
не дышит почти.
Ещё он простужен,
лежит и не может
ни выпить лекарство,
ни встать и уйти
в неблизкое завтра,
в рассвет и дорогу,
к траве на обочине,
к сонной реке…
Ни ветры, ни люди
ему не помогут –
лежит себе, мрачный,
в зелёной тоске.
В небрежных заплатах
одежда асфальта,
и лужицы глаз,
не мигая, глядят
на небо ночное
с прожилкой агата,
где звёзды, кометы
и, кажется,
я…
КОЛЫБЕЛЬНАЯ
День закончился привычно
тёплым вечером обычным,
ты не спишь, глядишь в окошко
на огни
улиц города большого,
беззащитного такого,
что вместить бы на ладошку
и хранить…
Синий воздух мглой струится,
спит усталость на ресницах,
спят дела твои, проблемы
тоже спят.
Спят дороги, сводки, рейсы,
электрички спят на рельсах,
спят часы, запрятав время
в циферблат.
Дремлет влажная прохлада
на ветвях деревьев сада
в том краю, где нет ни боли,
ни обид.
Есть стихи, где между строчек
я шепчу «спокойной ночи!..»,
исчезая в мир, который
сладко спит…
СВЕТЛАНА СОЛДАТОВА
Москва, Россия
МИФОЛОГИЧЕСКОЕ
полумрак, бесснежные холода,
вроде как живёшь, а на деле – спишь.
замерзают гарпии в городах –
вон, гляди, взлетают с соседних крыш
и орут, и носятся в вышине,
мечут перья в белую пустоту.
им грозится палкой старик финей
и бурчит под нос – разлетались тут.
отгремел салют. завершился год –
будет новый, золото, шкуры, мёд.
на югах зимует стальной арго.
загуляв, орфей в кабаке поёт.
не видать в тумане сирен и сцилл,
у харибды праздничный выходной.
стынет лета. в трубах журчит коцит –
уходи на дно, уходи со мной.
в семивратных фивах – режим, завод,
семерым никак не начать войны.
гидра спит под гладью зеркальных вод.
спи и ты, дружок, до хмельной весны.
АДАМ И ЕВА
то ли снова проснулся вулкан, то ли в храме пожар,
то ли древняя нэсси лениво плывёт из глубин,
но, ключами звеня, говорю я – привет, госпожа,
и она отвечает с улыбкой – привет, господин.
сколько сотен веков я смотрю долгий сон наяву?
как теперь я тебя назову?
над притихшей землей, не смолкая, кричат поезда,
будто имя твоё повторяют на сотни ладов.
госпожа моя ева?
я здесь, господин мой адам,
до последнего вздоха – но где бы нам взять этот вздох?
на краю континента блестит наползающий лёд.
и никто от любви не умрёт.
хэй, смурная звезда,
не сносить мне пустой головы.
на прибрежные скалы восходит седая волна.
господин мой адам? ева, ева, я в мире живых,
подними свой бокал за любовь до последнего дна,
выпей горечь уставшего города, слёзы земли –
и печали мои утоли.
ДИКИЕ ГУСИ
Обесславь, убей, но гори, гори
злым осколком солнца в моей горсти.
Каждый галл желает разрушить Рим,
каждый гусь желает его спасти.
Под камнями – прах, меж камней – трава,
нет ни галльских палиц, ни птичьих крыл.
Дребезжит будильник.
Звенит трамвай,
что сейчас покатится сквозь миры,
мимо гуннов, галлов и диких стай,
мимо скифий, греций, гиперборей…
Дорогая Акка, не улетай –
нет слабее Города на заре.
…На обломках храма пьёт пиво галл
и рисует граффити на стене.
Я тебе смолчал и себе солгал –
никакого Рима на свете нет.
АННА СТРЕМИНСКАЯ
Одесса, Украина
***
Бабушка по кличке Война:
взрывы, пламя с дымом седым…
Боже, это моя страна?!
Нет, не сладок нам отечества дым!
Щедрик, щедрик, щедрівочка,
Прилетіла ластівочка…
Все ещё крыло Рождества
над землею нашей парит.
И звезда его торжества
с миром о любви говорит!
Нова радість стала,
Яка не бувала!
Над вертепом звізда ясна
На весь світ засіяла!
Голый парень на морозе стоит,
чтоб не скучно было там воевать.
Пусть помёрзнет – а потом инвалид –
будет знать как протестовать!
Добрий вечір тобі,
Пане господарю!
Радуйся, ой радуйся, земле.
Син Божий народився!
Льётся кровь с обеих сторон,
И от ненависти стынут слова!
Гибнут дети – но трещит чей-то трон!
Плачет светлая звезда Рождества…
Не плач, Рахіле,
Глянь – діти цілі!
Не умирають, а оживають,
А оживають…
***
Что мне вспомнить о детстве? Быть может, вот это – жара,
дача, лес… Я у деда под Киевом – флоксов касанья,
откровения флоксов, их полусмешные признанья
и весёлая дачная, как мошкара, детвора.
Или это: мне пять, и сосед скалит зубы, шутя.
Он стреляет в котов с идиотски-весёлой улыбкой.
Извивается кот на земле и кричит, как дитя.
Я бегу по двору, и земля ощущается липкой.
Мне пятнадцать, и новенький в классе, и я влюблена:
он кудрявый поэт, и зовут Эдуард, и красавец.
На меня – ноль вниманья, и этой любви белена
отравляет мне душу… Любовь исчезает, как глянец.
Было многое после, и годы куда-то летят…
Отчего же всё чаще я вижу соседа улыбку
и картинку: тот кот, издыхая, кричит, как дитя?!
Я бегу по двору, и земля ощущается липкой.
***
Марфа! Марфа! Ты заботишься и суетишься о многом,
а одно только нужно. Мария же избрала благую часть,
которая не отнимется от нее.
Ев. от Луки, гл. 10, 41-42
Меня называли Марией,
а я оказалась Марфой!
Подрезаны мои крылья
и спрятана моя арфа.
Ведь после базара не нужно
ни музыки, ни полета,
ни слова Учителя. Ужин
важнее всего да работа.
Обильное угощенье
радушно встречает гостя.
Надеемся на прощенье,
да жиром заплыли кости.
Но всё же сквозь чад кухонный
доносятся звуки арфы.
Сквозь быта чугунные тонны…
О, Марфа, трудяга Марфа!
И всё ж доносится Слово
сквозь грохот горшков и тарелок,
сквозь крики ослов – так ново,
и так непривычно смело!
И всё сжигает пожар твой,
о, Слово, ведь ты – стихия!
Меня называли Марфой,
а я оказалась Марией!
ВАЛЕРИЙ СУХАРЕВ
Одесса, Украина
***
это была не трагедия но репетиция драмы
трагедия впереди и никакие папы и мамы
не говоря силовые мышцы небесные никого
не остановят ни меньшинство ни большинство
твердь как и прежде тупа и тверда и стада
всё ищут поесть и воды а небесная та страда
хихикает и в облаках прячет бицепсы словно
у них там спа-салон и все сошли с ума поголовно
и никто не свалился ни на меньшинство и ни
на большинство все отдуваются сидя в рваной тени
сомнительного камуфляжа из всякой дряни вроде
веток жухлой лозы с пауками и того что в этой природе
ещё завалялось и съёжилось даром а драма сидит
и крутит кукиш трагедии мол ну что у тебя впереди
дальше ведь некуда да есть куда хаос и утлый тлен
из которого уже некуда деться и не подняться с колен
МАРТ
Припомни март прошлогодний, когда я
сказал, что птицам страшно в тумане, гадая
по их перелётам, казалось, почти вслепую –
как будто бы эпилептик выпустил пулю,
и её траектория изменилась не от
рикошетов, а от густоты высот
небесных… И ты сказала: «Наверное», –
но неуверенно, вскользь и нервно.
О чём ты тогда мечтала, поднесь не знаю.
У женщин фантазии – что вода завозная:
с вирусами, чья анонимность пугает врачей…
Год промелькнул, как мажор в минорном ключе.
Теперь в природе та же разъятость; дни
торчат из календаря, как на поляне пни;
и пни ты ногою их или не пни –
всё одно мешает разбегу; это они
делают нервной походку, когда туман,
не говоря о том, что гуляющий пьян.
Слава Богу, никто и не обещал
постоянно ясной погоды, ходьбы без плаща,
средь отвратительной мартовской пустоты,
когда на голых уродов похожи кусты,
с их искривлённой копией на боках
машин (воспаление сосудиков на белках);
и небеса, когда б не случайная птица,
могли бы с полным «ничто» запросто слиться.
Изучив тебя достаточно, знаю, что ты,
прочтя эти строки, скажешь: «Просты
помыслы верующих, а эта
метафизика – рукоделие поэта,
а Бог и в кустах, и под камнем, – повсюду».
Я не обижусь, но мыть посуду не буду.
***
Чего ты не смогла мне простить, я и сам себе уже
не сумею, разве – Господь обоим… Сплетая руки,
тела и души, в жизни и смерти, словно на той меже,
где уже выбора нет, и где никто и никого на поруки
не возьмёт, – вот именно там мы не расстанемся; будет
какой-то прощальный свет над нашими головами; пастух
проведёт своё стадо мирное, и вдалеке какие-то люди
с летними от загара лицами что-то скажут о нас; мой слух
обострился так, что я слышу кузнечика и цикаду в их
сумасшедшей дали, а ты могла бы и уст не открывать, –
просто рядом дышать и смотреть на меня, но и это в стих
не поместится, это больше, чем вдох или выдох; и покрова
небес, с ангелами и бесами, настанет час, покроют и нас,
и под пеленами этими, закутавшись в свои «да» и «нет»,
мы, как сиамские близнецы будем радостью мучиться, час
от часу всё неразрывнее и век от века; и этот свет,
названный мною прощальным – лишь декорация, задник, софит
в постановочной этой жизни, но за нею не тьма кулис
и бутафория ближних, и не какой-то дурацкий рапид
тоннелей и лиц – что-то иное и большее… Вот, ты оглянись –
и что увидала? ни нового неба здесь и ни чужой земли вдали;
мы тоже с тобой хороши, перебираясь по кочкам судьбы почти
вслепую, но наших рук очертания и тени пусть никого не спасли,
а может и – да, и об этом не надобно знать нам в этом пути.
ЮРИЙ ТАТАРЕНКО
Новосибирск, Россия
РУССКАЯ ЗИМА
Вдали от творческих открытий
Разлили по стаканам праздность,
И жизнь в отсутствие событий
Уже не кажется напрасной.
Вершины съёжились в вершинки
И с этим свыклись мал-помалу,
А буквы – чёрные снежинки –
Летят на белую бумагу.
Февраль погас. В глазах стемнело.
И плакать хочется безумно.
В окне у Казимира небо
Необоснованно безлунно.
Затянем пояса и песни.
Слова толкуются впрямую.
«Мороз и солнце, день чудесный…»
Ну, ничего, перерифмуем.
ОТЧАЯНИЕ
Мы венчались. Мы – венчались!
Мы промчались по любви…
Паутинка, истончаясь,
Шепчет пальцам: «Разорви!»
Я в лесу не потерялся,
Я в лесу теряю стыд.
К статным соснам в рыжих рясах
Жмутся грешники-кусты.
Я был грубым, я был глупым,
Нес порой такую дичь…
До крови кусаю губы:
Не зови, не плачь, не хнычь!
Где ты, с кем ты – я не знаю:
Мы давно с тобою врозь.
Больно. Тишина лесная
Прокукушена насквозь.
АЛТАЙ. ПОСЁЛОК ЧЕМАЛ
Но как же хочется порой
Чужую даль окинуть взором!
Сильней всего нас тянет в гору
Желанье знать – что за горой…
А вот и надпись: «На Кресты»,
Осталась в стороне сторожка,
И друг за дружкою хребты
Стоят разобранной матрешкой.
И кот билайновский, заметь,
Мышей не ловит в телефоне,
И домик наш – не разглядеть,
И суета – как на ладони…
Не панорама – стук в висок
Заставит рот раскрыть пошире…
Ну, что, последний мат-бросок –
И вот уже ты на вершине,
И оголяются тылы,
И ощущаешь с новой силой
Готовность прыгнуть со скалы
В полёта свежую могилу.
ЛОЛА УВА
Донецк, Украина
ОБЫЧНО СТИХИ ПОСВЯЩАЮТ ЛУЧШИМ
Скользящий по шее несмелый лучик рисует причудливый интеграл…
Обычно стихи посвящают лучшим. А сколько их было?.. Да кто считал. Попробуй узнать, по какому кругу она повторяет такой сюжет. Сегодня с тобою играет фугу. А завтра? А завтра, возможно, нет. Но ты, зачарован её словами, бредёшь наугад, не снимая шор. Она поглощает тебя глотками – неспешно, задумчиво… «Хорошо», – кивнёт, и водой утечёт сквозь пальцы, и дразнит: «Поймай». Непоседа, ртуть и солнечный зайчик… Танцует сальсу, воспользуясь случаем, чтоб блеснуть звездой, промелькнувшей на небосклоне. Успеешь – желание загадай… Придумал? Молиться ей, как иконе?.. И в счастье, и в горе… Да вот беда – её ежедневник заполнен плотно, и если не вписан – влезать не смей. Неделя, вторая, и ты – в цейтноте считаешь эпохи её измен, всерьёз ненавидишь духи от Гуччи и огненный отблеск её волос. И в плеере кто-то поёт хрипуче о том, что хотелось, но не срослось.
Завёрнуты мысли слоёным тестом, а сутки – размечены по часам. Измучившись, пасмурным днём воскресным заходишь опять на знакомый сайт и, путаясь в дебрях её историй… вот эта ведь – точно! – она про вас. Не сдержишься и увлечёшься спором, набрав в комментарии пару фраз о существованье, лишённом смысла, о жажде попробовать жизнь на вкус. Отметишь, что «горько» давно прокисло, и, вдруг осознавши её «боюсь», сорвёшься и бросишься в омут «может?..», захваченный вихрем её игры. И нынешним вечером кожа к коже добавит бумаги в её костры.
В итоге – назавтра твой мир разрушен, её ураганом страстей снесён.
Стихи всегда посвящают лучшим.
Но не единственным.
Вот и всё.
В ЭПОХУ ВЗРОСЛОСТИ
В эпоху взрослости нет места сопливым сказкам,
Возникли трудности – лучше держи удар.
Здесь фею-крёстную успешно заменит КАСКО
(Вот только с тыквой не стоит ходить туда).
Забудь о правилах, акценты слегка сместили.
Ребрендинг Золушки: «Не ожидай чудес!».
Работай, милая! Бесплатно – в привычном стиле.
Тяни до пенсии, после ходи в собес.
Ругай правительство, инфляцию, пьянки мужа.
Вздыхай тоскливо, мол, что-то пошло не так.
Зри мыльнооперный рекламновостийный ужас,
(Засохший пряник – порою больней кнута).
Эпоха гласности нарочно сгущает краски,
«Слоны» рождаются чаще из ничего…
Но в куче вымыслов нет места счастливой сказке,
И во взрослении это грустней всего.
СТИХИ ВСЕГДА ПОСВЯЩАЮТ ТЕМ
Есть время блюзу и время техно, инструменталке и тишине.
Стихи всегда посвящают тем, кто… был вписан в рубрику: «Только не…»
Недлинный список пронумерован, в нём каждый грешен и каждый свят.
И если помнишь почти дословно, ну как их прошлому-то отдать?..
И сохраняешь, не ставя точку (едва ль надёжней швейцарский банк
листа бумаги и пары строчек), и сушишь розы – для икебан.
Да, окунаться в любовь, как в омут скорее жажда, а не нужда.
Но, что поделать, писать и помнить не равнозначно сухому «ждать».
Ну, кто решится и бросит камень?.. Да полно, много ли недотрог.
В твоих объятиях каждый – Каин, и каждый – Авель, и каждый – бог…
Перезагрузка любой системы, дожди в предчувствии ноября.
Стихи обычно приходят с теми, кого не можется потерять.
Кто проникает в тебя как воздух – попробуй выдохни, ну, слабо?..
Когда меняться, пожалуй, – поздно, и невозможно, само собой.
Но ты справляешься – на два счёта, вдруг позабыв, что пора умнеть.
Когда любовь посылаешь к чёрту и… тут же сразу идёшь за ней.
Как за мессией, с нелепой верой, что вот отныне и навсегда.
Когда внезапно подводят нервы, когда прессуются в миг года,
И ты сама раздуваешь пламя, сжигая в пепел привычный быт.
А после – снова рифмуешь память, как будто можно таких забыть.
АСЯ ШЕВЦОВА
Харьков, Украина
***
Двадцать три – а всё же кроха крохой…
Всё летишь, как от стены горох…
Ты живёшь в раю для скоморохов,
потому что тоже скоморох.
Ты как в детстве ходишь по бордюрам,
по замёрзшим клумбам по нагим…
В письмах близким подпись: «Ваша дура»
непослушным почерком ноги.
Двадцать три – и ты паяц паяцем,
ходишь только против часовой…
Если некого и нечего бояться –
это, кажется, страшней всего.
Двадцать три – и ты бесспорный лидер
по всему, что ноет и болит.
Ты живёшь в раю для инвалидов,
потому что тоже инвалид.
***
Здесь больно бьют и пьют
«фервекс» от февраля.
По яркому тряпью
признают короля.
Здесь каждый будет плох,
кто верит вещим снам.
А скоро ли тепло?
А скоро ли весна?
Здесь каждый ни при чём
к святым или ворам.
От споров горячо
бабулям и дворам.
Здесь кто закроет рот,
свалив вину на грипп,
а кто – наоборот,
от лозунгов охрип:
«Искать вчерашний день!»,
«Искать, чем жечь мосты!»…
Ты шапочку надень,
а то совсем простыл.
***
Я не попала в ковчег, который построил Ной.
Всем тварям дают по паре – а я не тварь.
Этих уродливых крылышек за спиной
не лечат ни яды, ни травяной отвар…
На поиски мира отправила голубей,
последние крохи хлеба – этим же голубям…
Хочется сдохнуть так, хоть возьми убей,
когда существуешь не думая, не любя…
Я здесь – на самых птичьих своих правах,
воздух, слова ворую, как наглый тать.
Если лечу направо – я неправа.
Если налево – тоже. Куда летать?
Пухом и перьями выстелю путь длиной
в мирную глупую жизнь, а дальше – да хоть потоп.
Я провожу ковчег, который построил Ной,
и дальше смешными шажками топ-топ, топ-топ…
ТАТЬЯНА ШЕИНА
Радошковичи, Беларусь
ЗМЕЯ
«Вот у нас, – говорит, – много лет, как с тобой семья.
Чем я так провинился, единственная моя,
Что опять натыкаюсь на взгляд твой, колюче-хмурый?» –
«У тебя, – отвечает, – на шее висит змея:
День за днём в нашей пище её чешуя и яд!» –
«Это галстук, – кричит он, – не будь, ради Бога, дурой!
Я ж с тобой, – говорит, – мурлычу, что тот Баюн,
Я ж тебе много лет ноги мою и воду пью,
Что мне сделать, скажи, как ещё твою жизнь улучшить?» –
«Всё легко, – отвечает, – прикончи свою змею –
Или я сама, если хочешь, её убью!» –
«Это пояс, – кричит он, – обычный ремень от Гуччи!
Не ревнуй, – говорит, – начинаешь сходить с ума:
Напридумала чуши – и веришь в неё сама!
Я забыл ту змею, разлюбил и забросил в Лету!» –
«Извини, – отвечает, – банальный самообман:
Ты её до сих пор таскаешь – проверь карман» –
«Это лента, – кричит он, – простая цветная лента!
Всё, устал, – говорит, – насытился от и до!
Можешь дальше сидеть тут и хохлиться, как удод!
Лучше лягу, пока не случилось какой напасти!»…
Она молча берёт из тумбочки антидот –
И, дождавшись, пока он уснёт, под подушку кладёт,
Отодвинув шипящий клубок от его запястья.
ОЛАКРЕЗ
Оберегом сплетала слова: «Не ходи туда,
Где в пруду в самый ясный полдень черна вода.
У пруда тебя не спасут ни клинок, ни крест:
Из воды, не мигая, уставится Олакрез.
На скрещении трёх времён, где предел всему,
Олакрез поглощает свет, отражая тьму,
Выпивает всех, кто в пруд заглянуть посмел –
Потому у него сотня сотен телесных смен.
А глаза у него – словно створки ворот миров –
Кто сумеет открыть, не останется жив-здоров:
Истечёт душа в сотню сотен астральных ран,
Потеряет свой дом и навеки уйдёт за Грань.
При одном только сможешь пройти и остаться цел:
Если мысли зеркально чисты и прозрачна цель –
Сотня сотен глаз отразит сотню сотен бездн,
Пропадёт Олакрез, заблудится сам в себе»…
ЛОЗА
Слепая нелепая ведьма, смешная колдунья –
Шаманишь, камлаешь, танцуешь у Бога в кармане.
Имеется май – вот и маешься маем, как дурью,
Изводишь себя занимательной магией мая,
Пытаясь вернуться туда, где ещё не зияли
В потоке сознания странные чёрные дыры…
Сегодня ты видела сон – осязаемей яви,
Из тех, за разгадку которых не жалко полмира:
На ворохе облачных шкур в мирозданческом зале
Сидел Сопричастный – с гитарой, в потёртом наряде.
Из третьего глаза змеистые лозы сползали,
Ветвились, вплетались в его золотистые пряди –
И дальше, цепляясь – по венам, по пальцам, по струнам…
Аккорд – фейерверком взорвавшийся лиственный веер.
Он веско сказал: «Осознай, как бы ни было трудно:
Лоза – это ты, воплощение истинной веры.
Твой мир – это храм. Охраняй его хрупкие стены –
Лозой оплетённые камни ветра не разрушат –
Словесными листьями свет отделяя от тени
И соками сил наполняя иссохшие души».
…Безмолвна, лежишь на холме у старинной ограды,
На ливневых струнах вибрируют жизни аккорды…
В тебе прорастает лоза – семицветием радуг –
И чуткими пальцами в землю впиваются корни.
ЕКАТЕРИНА ЯНИШЕВСКАЯ
Салоники, Греция
***
говорила мне мамочка маленькому солдату
никогда не страдай из-за женщины на войне
потому что все женщины лживы и плутоваты
утопи эту боль в битвах, в смерти или в вине
говорила мне мамочка крошечному японцу
никогда не надейся на помощь, а в беде
прячь глаза, ешь язык, щурься, будто бы светит солнце
так отчаянно, как нигде
говорила мне мамочка пешке слоновой кости
никогда не ищи вражий хлеб и степной приют
а потом они сами к тебе будут рваться в гости,
там убьют.
подарила мне мамочка поцелуев своих агаты
никогда не жалей тех, кто в холоде и плену.
аты-баты.
ты помнишь, как мы когда-то
шли голодные на войну?
***
послушай мне тоже ведь было двадцать
мир умещался в будёновку, тюбетейку
я мечтал занять место гумплена, паяца
городским дураком восседать на скамейках
завещать беззаботным прохожим копилки
терять под дождём полотенца и сланцы
неожиданно громко колотить по бутылкам
извлекая из них алкогольные танцы
глазеть как вскипает кофеек в грязной турке
как ломаются шпильки и рвутся колготы
мне было двадцать. я хотел стать придурком
я надеялся вырасти идиотом
я готовился грека возить через реку
галькой бросаться в других идиотов
пока не напялил костюм человека
пока не пошёл на людскую работу
где методом проб, эволюций, ошибок
удобное место нашёл в конце ряда
не то человек с идиотской улыбкой
не то идиот с человеческим взглядом
***
когда загорелся лес, слетелось столько чудесных птиц.
настоящий птичий базар, колыбельная, спетая наяву
я поправил очки спрятал в волосы monster beats
после навзничь упал в траву
когда загорелся лес, сбежалось столько пушистых лис
столько пухлых младенчиков барсуков, столько белок
запуталось в кудрях густой травы
но уже не хватало сил строить заново проклятый парадиз
копать погреба и рвы
и поэтому радость моя не ешь жёлтый снег и в седле не спи
не кусай заусенцы – беги от себя в поля
докажи теорему ферма рассчитай до конца ряд пи
расскажи нам как вертится выжженная земля
когда увядает цветочек пчеле достается солнечная пыльца
на любимой ноге чулочек ночью рвется не до конца
разори гнездо ворона выкради мне прожорливого птенца
научи его имя мое как знамение прорицать
радость моя не обязательно превращаться в говно
чтобы любила чернь и не тронул таёжный зверь
светлые головы мира сходятся только в одном
доверие значит смерть. не верь никому не верь