Бровары, Украина
***
В конце мая, когда всё практически распахнулось
и не алчет большего апогея, ведь дальше – застой, а плод
ещё не успел налиться, но чрево ствола раздулось
и возврат по прямой не мыслим, берущей начало от
точки А, где прежде зияла воронкой мысль
одержимая воплощеньем спустя несколько букв за нею,
которой уже не скажешь, губу закусивши, «брысь!»
равнозначно с «не пой!» сквозь зубы процеженного Орфею.
Чайки ныряют в воду клювами вниз; залива
изменения не заметны, тем не менее, им видны;
так на мостике капитану проще видится перспектива
завершенья похода, но не войны…
Безусловно, вода линчует нарочитое отчужденье
того, кто считает мили, а не склянки, хотя, скорей,
в числах погрязнуть легче, приветствуя умноженье
больше, чем вычитанье всего, а тем паче, дней.
ЭЛЕГИЯ
А. А
Я не сожгу, пожалуй, ничего
из писем, что писала ты украдкой
от посторонних глаз и «своего»
тогда еще «законного», но как-то
нам долго удавалось избегать
того, что называется «прощаньем»,
у моря жить, ходить за три девять
на корабле с загадочным названьем:
то ли «Mirage», а то ли «Paradis»,
брать интервью у жителей Тибета
и напевать гортанно «O Paris!»,
не зная слов и языка при этом.
Теперь я наблюдаю за окном
картину в стиле Кубрика, чей гений
давно почил. Империю, Содом,
что наблюдаешь ты по истечении
падений, взлетов, начиная с
того момента как сошли на берег
на разных континентах и Весы
распались на анклавы? В самом деле
прошло уже не мало, согласись,
и память начинает делать пакость:
куда ценней становится «надысь»,
чем «нонче», потерявшее двоякость
в моих глазах. Так всякий изотоп
расценен может быть, как предающий,
и тот Вселенский схлынувший Потоп
волнует много больше, чем грядущий.
***
Я превращусь когда-нибудь в одно
событье между чем-то в виде даты,
не важно между чем иль кем, равно
как будет безразлично им, когда ты
поймешь все это где-то за N дней
до превращенья, как сейчас, дружище,
я осознал реальный ход вещей,
учуяв пред собою пепелище.
Ты ободрись! Тут нет большой беды
и ты достоин данного просвета,
и свой остаток лучше проведи
подальше от сыреющей земли,
тем паче, от петли и табурета.
В толпе, поверь, ты будешь ощущать,
чем ближе, тем сильнее первородство,
и знание того, что время вспять
способно плыть; по крайней мере, свойство
его в себе топить твой жалкий «Я»
уже не будет так первостепенно,
поскольку ощущенье бытия,
как не крути, а, всё-таки, мгновенно.
РОМАН КАЗИМИРСКИЙ
Бар, Черногория
МАЛЫШ
Ты тоже полюбишь искусственный лес,
карманных собак и антенны на крышах –
карьерные выступы офисных лестниц
ты тоже полюбишь, малыш.
Ты тоже захочешь читать между строк
и жить между дел и душить тех, кто дышит.
Идти со звенящими золотом в ногу
ты тоже захочешь, малыш.
Ты тоже захочешь увидеть себя
на стене
в орденах
с волевым подбородком –
и чтобы служивые мира сего
тебе поклонялись погонами с водкой
и думали вслух благородную зависть
и дружно клялись воспитать поколение
точно с такими же вот подбородками –
и чтобы на стену,
и чтоб с орденами.
Ты тоже получишь однажды под дых
и станешь с тех пор генеральствовать тише.
И тише. И тише. И тише. Так тихо,
что станешь неслышным, малыш.
РЕФЛЕКСЫ
Этот ротный рефлекс – вера в правду ревущей толпы.
Накладными глазами ощупывать воздух – вполне.
Чтобы выплыть и выжить, старайся не жить и не плыть –
даже если сидишь на весле.
Каждой спичке родной коробок – королевский дворец.
Это нужно кому-то – сжигать тех, кто любит тебя.
Что за странная блажь – растаскать на поленницы лес,
чтоб назавтра о нём горевать.
И в руках не синица – прозрачная тень журавля.
И ты видишь того, кто мечтает украсть эту тень.
Эта высшая радость – уметь убивать и прощать
за убийство себя и в себе.
ТВОЙ
Морскими милями грусть.
Кто ты сегодня?
Сегодня ты что?
Я боюсь о тебя.
Я тебя боюсь.
Ты – моя соль. Я – твоё нечто.
Твоё вскрытие.
Последняя капля в ладонь.
Твоя гончая, несущая в пасти труп.
Твоё зрение мимо меня и сквозь.
Твой согнувшийся в низком поклоне гвоздь.
АНДРЕЙ КАТРИЧ
Сумы, Украина
ОДИНОЧЕСТВО
Памяти Габриэля Гарсия Маркеса
Щебет стрелок в замкнутом пространстве.
Время здесь – невольник-соловей.
Жизнь – игра, и в душном постоянстве
Что подвижней – кажется живей…
День прошёл, и вечер необъятен.
В клети пледа кутаясь, душа
Расправляет медь сердечных вмятин,
В пыльных фотокарточках шурша.
Век остывший коченеет в кружке,
Чайный лист давно осел на дно…
Пряди снов на скомканной подушке,
Не раскрашены и брошены давно…
В лужах дотлевают кляксы лета,
За окном – немая смена спин.
Мир молчит… По логике сюжета,
Всякий умирающий – один.
Остаётся, прорывая годы,
Слать сухие строки в никуда,
В небо – дымом, в синие высоты
Тем, кто не ответит никогда.
Греть приёмник, слушать краснобая,
Изморозь прикладывать к вискам,
Жёлтым пластилином затыкая
Глотки шелудивым сквознякам…
***
Одесса.
Вокзал.
Угловатые тени.
И синий трамвай колет улицу напополам.
Булыжные соты,
и клёны,
и клином ступени
Врываются в небо и шепчут о времени нам.
Бульвары.
Афиши,
афиши,
афиши…
Нескладные мысли… И воздух от влаги провис.
И день оседает,
взбираются тени на крыши,
Сидят на карнизах и птицами падают вниз…
Витрины,
кафе,
запах кофе
и тёплые руки…
Прошиты задворки насквозь озорным сквозняком.
И здравствует Пушкин,
коты сладко трутся о медные брюки.
Улыбки, задумчивость, легкие фразы… О ком?
Фонарь-одуванчик
и столик
с фиалкой в стакане.
Иголками чайки вонзаются в наш разговор.
И воздух редеет,
и тают –
стираются грани.
Вечерние сумерки медленно льются во двор…
Опять поезда –
и шагает состав через шпалы…
А нам ведь казалось – мы кожей вросли в города,
Но ластиком жадным
Нас тихо стирают вокзалы,
И нас больше нету – и не было здесь никогда…
***
Где Авель, брат твой? – дрогнул воздух,
Вонзился в землю глас Отца…
Повисли тучи в острых звёздах,
Отхлынул день, как цвет с лица.
Ночь в подворотнях зашуршала,
Шатаясь, тени месят грязь –
Безликий танец. Нить накала
Плетёт причудливую вязь…
Фонарь сочится в дымке синей –
Лампада с сотней фитильков.
И под ногами, словно иней,
Хруст мёртвых мотыльков…
ВЛАДИМИР КАЦ
Одесса, Украина
***
Я растяну сентябрь
на триста тридцать строк,
чтоб тридцать дней спустя
всё длилось бабье лето.
Я буду жить шутя,
свободно, вольно, впрок,
как малое дитя,
как следует поэту.
Пусть юности моей
трамвайные пути
разобраны, и пусть
булыжник весь украден, –
в хмельной колодец дней
лети, бадья, лети,
зачёркивая грусть
исписанных тетрадей.
***
Ю. Михайлику
Живущие в провинции у моря
талантливые, гордые поэты,
чьи строки лёгкие волнам солёным вторят,
чьи женщины как ласковое лето, –
не осенит своим крылом вас слава,
вы далеки от суеты столицы.
Но разве это столь уж важно, право,
когда есть в мире море, солнце, птицы.
***
Я обручён навечно с русской речью,
с тяжёлой шириной равнинных рек,
с излучиной… Я обречён картечью
картавых слов оборонять свой век.
И никуда, и никуда не деться
сверчку малороссийской тишины, –
листом, засушенным в страницах книги детства,
не выпасть из гербария страны.
РОМАН КОЖУХАРОВ
Тирасполь, Приднестровье
ПРАЗДНИК В СЕЛЕ
Чутешты, как чуткое «тише»,
Баюкают душу мою.
Кровинкой вино дяди Миши
Дрожит на стаканном краю.
Набухшие будущей брынзой,
Овечки текут во дворы,
И блеют пасхальные агнцы
В руках деловой детворы.
Шумят шерстяные заторы
В горбатых развилках села.
Хмельная стезя разговоров
Нас в Божью отару свела.
И льётся блаженная влага
В иссохшее духом нутро,
И утро воскресшего блага
Звонит и звонит засветло.
«ТРОИЦА ЖИВОНАЧАЛЬНАЯ» АНДРЕЯ РУБЛЁВА
Дом, дерево, гора
пришли в движенье…
Решенье принято, и путь назад закрыт,
И тишина вбивает ось мировращенья,
И мука полнится, и зрак кровавый зрит,
И стрелки посохов отсчитывают сроки,
И чаша смертная – как тысяча очей,
А молотки стучат, то близки, то далёки,
И «ИНЦИ-ИНЦИ» над Голгофой всё звончей…
А сердце Отчее взывает:
«Сыне!.. Сыне!..»,
И свет печали Утешителя – высок,
И трепет папороток кротких – синий-синий,
Но град грядёт и книга жизни – у чертог.
И крест созиждется из перекладин трона,
И на престол, как ножка чаши, вознесён,
И нет спасения от блага и закона,
И, значит, каждый, кто возлюбит,
тот спасён.
ПРЕДВЕЧНАЯ БЕСЕДА
– Порода для горы,
А дуб – для перекладин.
– А чаша для чего?
– Овечьей головы…
– Добыть волхвов дары
По роду ли уладил?
И отчего чело?..
– О вечном говори…
Невинным соком грозд
Лозы наполнил злато
Медлительный рукав,
Несотканный хитон,
И, ризы запятнав
Кровавою заплатой,
Собрал цветочный мёд
За сотами икон.
БОРИС КОСЕНКОВ
Калининград, Россия
МОЯ ОДЕССА
У памятника Графу М.С. Воронцову
«Полумилорд, полукупец»
стоит себе на пьедестале,
освободившись, наконец,
от циркуляров и баталий.
От вицмундиров и казны,
от льстивых слов и козней света,
от вздорных прихотей жены
и дерзких шалостей поэта.
Свой тур достойно отыграв,
давно бездвижный и безгласный,
бестрепетно взирает граф
на город шумный и прекрасный.
Где властно судьбами играл
он в устремлении высоком
и ввысь порою воспарял
в мечтах и планах, точно сокол.
Где, краем правя столько лет,
в грехах корысти не погряз он…
Белесый голубиный «след»
слезой застыл под левым глазом.
Увы, не стоит и гадать,
как век сведёт с тобою счёты.
Ты реешь в небе? Исполать!
Да на Руси рукой подать
от соколиного полёта
до голубиного помёта.
ЗИМА В ОДЕССЕ
Море лижет мели и молы,
молчаливо жуёт камни…
Зачерпнув,
я поставил море
на окне
в гранёном стакане.
Пусть оно гнилыми ночами
в нашу гиблую непогоду
пахнет песней, песком, печалью,
пахнет солью, солнцем и йодом…
Ночи слякоть глотали залпом,
дна, как счёты, щёлкали мимо…
Становился тревожный запах
все грустней,
все неуловимей.
вот уж только дурёха-память
уверяет меня упорно,
что водица в пыльном стакане –
это море,
и пахнет морем.
Что она корабли держала,
опьяняла акульи жабры…
Где ж ты, море?..
Осталась к весне
только серая муть на дне…
А по городу – окна моют,
а по городу – с крыш каплет.
И огромное Чёрное море
молчаливо жуёт камни.
УЛИЦА КАНАТНАЯ
В меланхолии приятной,
под хмельком,
в полубреду
вдоль по улице Канатной,
спотыкаясь, я иду.
Облаков густая стружка
над Одессою плывёт.
Сердобольная старушка
кормит кошек хоровод.
А в порту, за косогором,
так и дразнят огоньки:
«Хватит сирым быть и хворым!
Ну-ка, будням вопреки,
вскинься радостным порывом,
над обрывом воспарив!..»
Но решётка над обрывом
охлаждает мой порыв…
Чёрт возьми!
Аль я не русский?
Ну-ка, Господи прости,
дай рвану решётку хрустко,
как рубаху на груди!
И – дороги нет обратной,
как в любви или в бою…
У решётки на Канатной
я стою… стою…
Стою?..
ЮЛИЯ КОТЛЕР
Керчь, Крым
ПРЕВРАЩЕНИЯ ГОРОДА
Янтарной сущности с царящим в сердце солнцем
Под роль булыжника подстроиться непросто.
Кафкажучок вползал захватчиком-тевтонцем
В шипящий ад многоквартального нароста.
Он видел камни, набухающие небом,
Гротеск модерна и гримасы лун неона.
Слезилась вбитая в вечернесть древним гербом
В размытой мгле зодиакальная икона.
В ночь город стряхивал капризный флёр парижский,
Косматым оборотнем рыскал в гуще мрака.
С утра паясничал, смеялся, плёл интрижки
И жал ошпаренные клешни лета-рака.
Под дулом знойного июльского бесплодья
Спасал куски архитектурного таланта:
Четыре неба обрамлял бетонной плотью
Пустивших корни вниз и ввысь домов-атлантов.
С приходом осени прощался с волосами.
Линяя, сбрасывал октябрьский шумный отцвет.
Читал в тиши с полузакрытыми глазами
Сны о предчувствуемом ветреном сиротстве.
В корявой нежности натурщиц многоруких
Он забывался и терял пространный смысл.
И с каждым режущим клевком грачей-хирургов
Освобождался от значений, форм и чисел.
Дожди ангинные плелись по пыльным плитам,
Над пеплом золота сплетая паутину.
В тумане намертво со стоном моря слитом
Закат кровавый замышлял свою путину.
И город жил.… Как заточённый шизофреник
Он выбирал себе тела, чины и крылья.
Дни-акробаты, злясь на паперти-арене,
Абракадаброй веских сальто воздух рыли.
Кафкажучком вползала я в булыжный короб,
Янтарной памяти начала не теряя.
Я превращалась в город, ощущала город,
Владыке грёз его же тайны доверяя.
***
Если б у Бога не было нас,
Он бы, пожалуй, и не был Бог.
Марина Матвеева
Одиночество – Божий ген
В нас, вне нас и всегда над нами,
В ядовитой слепой пурге
Проступающий письменами
Крови, памяти, мыслей, шор.
Со спокойствием фармацевта
Отпускает Он боль и шок
Без сомнения и рецепта
Всем и каждому по чуть-чуть,
А кому-то – совсем с лихвою.
Даже если не по плечу
Ноша – с поднятой головою
Заставляет идти вперёд,
Делать вид, что живёшь и веришь,
Наплевав на душевный гнёт,
Незаслуженные потери…
Это просто извечный быт,
Проходящий сквозь нас и мимо.
Бог последним словцом добил
Хитромудрый кроссвордик мира –
Из шести драгоценных букв
По вселенским горизонталям.
Есть Любовь. Остальное – бунт,
Послесловия и детали –
Незначительные, как жизнь,
За которой по расписанью
Только смерть. Априори лжи
Воскрешение не спасает.
Анестетик наш – суета,
Отвлекающая от боли.
А Ему одиноко так,
Что хоть волком… Да что там – полем
Обожжённым стонать и выть
От бессилия и гордыни.
Понимает и Бог, увы:
Всё тщета и осадок дымный.
Есть забвенье и вечность. Но…
Ужас в том, что в тюрьме вселенной
Есть единственное окно,
Приоткрытое в размышленья
Человеческие. От них
Даже Богу бывает страшно.
Люди просто его дневник
Недописанный и вчерашний –
До того, что хоть вены рви.
Только Богу суицидальность
Недоступна. Опять, увы:
Каждый в свой же капкан. Банально…
И прозрение есть итог:
Каждой клеточкой в нас стеная,
Одиночество – это Бог
В нас, вне нас и всегда над нами.
ЦЕНА СЧАСТЬЯ
И тот, кто не пишет стихи,
Умирает в неведении счастья.
Михаил Финкель
Дано ли счастье думающим сверх
Меры? Только что такое мера?
За нами ежечасно ходит смерть,
Для нас светило ежечасно меркнет.
Мы сшиты по иному чертежу.
Мы видим больше – потому бессмертны.
Домашним сердцем старый абажур
Выстукивает нам свои рассветы.
И, кажется, взорвётся голова,
Набитая цветами до отказа.
Тому, кого Господь поцеловал
Жизнь будет мниться бесконечной казнью.
И виснут крылья чашами весов,
Вжимаясь в человеческие плечи.
У избранности замысел высок,
Но вот за блага расплатиться нечем.
Счета приходят только за талант,
Из рук привычно вырывая счастье.
За многоликость избранных расплат
Способен сам Всевидящий ручаться.
Дано нам слишком много для того,
Чтоб даровать ещё и заурядность
Обыденных богатств, удач и льгот,
Которым так неизбранные рады.
И руки наши слишком уж хрупки
Чтоб удержать увесистые рюши
И скарбы смердов смертных до тоски.
Ведь наша участь – стены правил рушить.
Богатство наше – неба балдахин,
Луны и солнца дремлющие пумы.
За счастье грезить и писать стихи
Мы платим невозможностью не думать.
ОЛЬГА КОЧНОВА
Тверь, Россия
***
Через просеку тени от сизых стволов,
ветви в сахарно-ломкой глазури.
Не ступить по-хозяйски на белый покров,
где следы лишь от зверя да бури.
В этом тихом лесу, на морозном свету
понимая свою инородность,
можно жить лишь в убогом забытом скиту,
словно благо, приняв безысходность.
И последний свой хлеб на пороге жилья
преломить с лютым зверем из чащи.
Но в реке затянулась уже полынья,
дни всё дольше, а небо всё дальше.
Только хруст, только изредка беличий свист,
только мысли, что всё это – даром.
Только воздух сегодня так чист и искрист,
что молитва срывается паром.
***
Здесь осенью такая тишина,
что можно ясно по ночам услышать,
как бледно-серебристая луна
слегка звенит над обветшалой крышей.
Шурша в саду среди опавших звёзд,
крадётся к молоку вчерашний ёжик.
Как много время провело борозд,
оставив дому след на тёмной коже.
Незряче шаря в облаках рукой,
скрипит натужно дерево-калека.
Из страха перед будущей зимой
зверьё подходит к дому человека.
…Такая тишина, что давит грудь –
как будто никого на свете близких.
Приходит ёж, лакает Млечный Путь
из старой, чуть потрескавшейся миски.
***
Ты не услышишь, не скажу: взгляни
хоть напоследок ласковее прочих.
Увидишь сам: горят в траве огни –
вот светляки! – причуда белой ночи.
Услышишь сам: далёкая гроза
подкралась к дому, требует расплаты.
Мой голос вплёлся в птичьи голоса,
звенит прохладой в дебрях дикой мяты.
Над колыбелью тихой и святой
к чужому сыну, прямо к изголовью,
сны призывает. Ну, а ты, чужой,
неволю так же путаешь с любовью?
И так же не простил? На судный день
я принесу – что в памяти хранила:
вот эту запылённую сирень,
тетрадный лист – поющие чернила,
гул сосен бронзовых, приветливую тень
и то, что мне казалось – я забыла.
ТАНЯ КУЗНЕЦОВА
Москва, Россия
***
Мы с тобой на облаке сидим.
Таня, – шепчешь ты привычно, – Таня…
Мир большой и кажется другим
с чердака больного мирозданья.
Нам, случайным детям ноября,
видится с обломанного края,
как лежит небритая земля,
злой ветхозаветностью пугая.
Тишиной горчит продрогший лес,
замерший в почётном карауле.
Мы прошли с тобою шесть небес,
мы совсем чуть-чуть не дотянули.
***
Вильнув хвостом, ушёл июль,
взамен оставив серый зонтик.
Москва попала в зону бурь,
сказал синоптик.
Не зря? конечно же, не зря.
Болит? немножко. Под ключицей.
Я подожду до ноября –
авось, случится.
Надену белое пальто,
исправлю скуку на измену…
Цыплят по осени? а то!
Всенепременно.
***
Мы глядим со снимка,
мы молчим из снов.
У тебя – разминка,
у меня – плей-офф.
От стишка до встречи –
пара писем в стол.
Время точно лечит,
знать бы только – что.
Я впускаю лица
в сигаретный дым.
От тоски до блица –
пять шагов мечты.
Всё, что было с нами,
расплела молва.
Я кусаю память,
но она жива.
Полудетский почерк
и смешная речь.
Кровь свободы хочет,
продолжает течь,
из-под бледной кожи,
из судьбы земной…
Что ж ты смотришь, Боже,
милосердный мой?
ЛЕОНИД КУЛАКОВСКИЙ
Ильичёвск, Украина
ТИШИНА
Тишина сжигает чувства.
Явь на грани тьмы и света.
В переходах длинных пусто.
Время власти пустоцвета.
Словно клочья мокрой ваты
облепили плотно стены.
Тишина. Замысловаты
мысли, формы, светотени.
Рвусь из недр своих наружу.
Набухают перепонки –
переполнен, перегружен
тишиною гулкой, звонкой.
В струны вытянуты нервы –
срочно: вырваться из плена!
Скрипом, свистом, стоном первым
в пустоту моей вселенной.
Вывернуться наизнанку,
вновь проклюнуться из лона
духом яблочным, морзянкой,
удивлённым взглядом клона.
И узнать, что в мире тесном,
как и прежде, суматоха,
и услышать, словно песню,
тост забытый: «Вздрогнем, Лёха!..»
СОРОКОВЫЕ И СВЯТЫЕ
Опять сорвало память с якорей,
ворвался вихрем в душу ветер шквальный,
подначивает вновь святой Андрей:
«Хотел?.. Держи!.. Как есть – девятибалльный!..».
Скрипит-хрустит утроба корабля,
хрустят-скрипят хрящи, мозги и нервы.
Андрей смеётся: «Право короля –
на встречу с Посейдоном булькнуть первым».
Безумный шабаш-пир сороковых.
Луна серпом вот-вот и срежет рубку.
Андрей фальцетом самым роковым:
«А может к мамке под бочок-под юбку?»
Душа в осадке (выпала в карман),
а буревестник сдох (который реял).
«Молился ли ты на ночь, мареман?» –
ехидный слышу голосок Андрея.
И пусть всего лишь в памяти штормит,
я, словно факел смоляной, пылаю.
От шуточек андреевых тошнит,
и я молюсь святому Николаю…
КОГДА-ТО В АВГУСТЕ
Помнишь, ночь на краю Ойкумены?..
Ты да я, да космический ветер,
да сосульки на звёздной карете,
словно тающие манекены
позабытых дружков и подружек.
Полусладкое сладко шипело
в глубине хризолитовых кружек.
Чем-то ночь наливалась и спела.
Где-то там на задворках Вселенной
всё забылось: биномы, эпюры,
в кошельке редкий шорох купюры,
и галёрка в киношке на Сенной.
Только ты, только я, только трепет
и застенчивость тёплых ладоней,
да дурашливый, сбивчивый лепет
пригвождённого взглядом мадонны.
Я узнал, что могу быть и мотом –
звёзды все раздарил. До единой…
Эх… Ты помнишь? Ты помнишь, Альбина,
ночь принцессы в стенах Камелота?
И пустяк, что площадка в два шага,
кабеля и антенны… Да ладно!
Целый август над нашей общагой
пропасть неба была звёздопадной…
ОЛЬГА ЛЕБЕДИНСКАЯ
Рэна Одуванчик
Днепропетровск, Украина
***
Правды, правды ищи…
«Правды, правды ищи», – так написано в царственной Торе.
Рьяно ищут её, неустанно гремят правдолюбцы.
За абстрактную правду вчерашних, грядущих историй
Огнеглазые жизни конкретною кровушкой льются!
Глянь: звезда Рождества обняла ханукальные свечи!
Наше небо едино, а дух вездесущ и свободен.
«Правды, правды ищи!». От её осознанья не легче
Ни одним, ни другим, третьим-лишним и бедной природе.
Мой развод – катастрофа. На фоне всеобщего чада
Он поменьше царапины. Люди синеют и злятся.
Расскажи мне земля, где сокрыта священная правда?
Только даст ли она долгожданное юркое счастье?
Солнце-Ра, расскажи, свет пролей, где собака зарыта?
Ты летаешь над всеми и к правде значительно ближе!
Патриоты – они же бандиты – святые они же,
Непослушные, гады, подонки, герои – они же…
Месяц, тонкий мудрец с голубой сединою востока!
Дирижёр, вдохновитель любого растущего моря!…
Столько правдочек мелких! А Истина только у Бога,
И настолько громадна, что не помещается в Торе…
***
Дона нобиспацем!
Как будто и не украинка –
Мечтаю быть простой и кроткой.
Пылинка, майская пушинка,
По мненью многих, идиотка.
Кипит расстроенное эго.
Дрожу, как буря у стакане.
Погода тихо лечит снегом.
Отчизна – дыркою в кармане.
Включила телек: драки, «Беркут».
Включила кран – трубу прорвало.
Вода бушует. Крыши едут…
Хочу домой, под одеяло.
Но всё бурлит, клокочет, рвётся.
Где ноты с «Дона нобиспацем»*?
С рассвета моцартово солнце
В окошко пробует смеяться.
Орёт сосед по коммуналке.
Отборный мат соседки снизу.
Опять себя по-детски жалко.
и всех вокруг. А телевизор
Онлайнит новости с Майдана.
Шумит потоп в моей квартире.
Встаю с бессонного дивана,
Включаю наспех Одувана,
Молюсь о мире…
___
* Donanobispacem (лат.) – «Даруй нам мир!» – вокальное произведение Моцарта, одно из любимых у Одувана.
КАЧЕЛИ
В голове пустота Торричелли,
как у Будды и как у Природы.
Во дворе моём детском качели
извергают тоскливые ноты.
Снегом розовым сохнет бельишко.
Рук ручьи потекут – и растает.
Никакая заумная книжка
ощущения детства не знает.
Это чувство громадно, подкожно
и красиво звучит: ностальгия.
Во дворе моём бедном – как можно! –
короли и принцессы другие.
Только ночью, за гранью заката,
в час слиянья степи со Вселенной,
я – царица волшебного града
и качелей, травы сокровенной,
уходящей корнями глубоко
в беспризорные дикие дали…
Дом исходит поэзией окон,
с двухметровым бурьяном скандалит.
Сохнут фартуки непринуждённо,
так легко, что не ведаешь, кто ты.
И с качелей снимает бессонный
ветер две заунывные ноты
вместе с листьями, что переспели,
преуспели в обилии красок.
А в тебе так и ходят качели
тишиною уехавших сказок…
МАЙКА ЛУНЁВСКАЯ
Берёзовка, Тамбовская обл., Россия
ПАСТУХ
Воздух исполосован лентой хлыста.
Стадо минует кладбище.
Свежая кровь заката
стекает по спинам. Устал
Старый пастух. Пастью беззубой ищет
В воздухе музыку и, натыкаясь на
Дерево дудки, жадно его грызёт.
Это последняя в наших краях весна,
Дальше пастух стадо не поведёт.
Дальше зима: будет точить углы,
Будет сбивать гробы из ребристых льдов.
И на земле горбатой, поверх могил,
Ляжет вдовой бесслёзной болиголов.
Всё будет бело. От кости и до креста.
Вот уже слышен смерти стекольный лязг.
Спины коровьи, верно в последний раз,
Лижет язык изодранного хлыста.
***
«…все острова похожи друг на друга,
когда так долго странствуешь…»
И. Бродский. «Одиссей Телемаку»
Я не вернусь. Большие города –
большое одиночество, когда
так долго странствуешь (словами Одиссея).
Пейзаж по осени везде и равно сер.
И чаще слышится не то СССР,
не то Рассея.
Вращается Вселенная. Когда
так долго странствуешь, похожи города,
неразличимо
пространство на крутящейся оси.
И «Я» стирается в названии «Росси»
не без причины.
Когда так странствуешь, то запад и восток
сливаются в Евразию, восторг
не вызывая.
И рельсы, спутываясь, не ведут за край,
Свобода падает в утробу рюкзака,
фальшивым золотом нагорного Сибая.
ИРИСЫ
Обещаю тебе, что мы никогда не вырастем.
Небо станет солёным и влажным, как заросли ирисов
в палисаднике мамы.
И, стоя в своём углу,
будем плакать, жевать губу и сносить хулу.
Научившись терпеть обиды не стать обидчиком.
Мы последние дети. Нас не оставят в будущем.
Не Виталий Егорыч, а Витя, Виталечка, Витечка,
побежавший за хлебом с талоном, с авоськой, до булочной.
Умирают другие. Не мы. Мы – стремглав. Мы – неистово.
– Кто последний: дурак!
– Не честно, я самый маленький!
Мы на старте, ещё на старте, по правой выставив…
Оглушительно пахнут простые цветы в палисаднике.
АННА МАРКИНА
Москва, Россия
***
Я жила в каморке. Тополя шелестели сладко.
А в каморке не было пола и некуда было сесть.
И в виду отсутствия мест для любой посадки
всем гостям приходилось в воздухе повисеть.
Приходил отец, летал и рыдал обильно,
жарил рыбу и сверху слезами, слезами капал…
Извинялся, – мол, не очень тебя любил, но…
но зато, как ловко пожарил карпа!
Приходила мать. Кто поймёт её, кто поймёт?
Проходяща мать, как дождь за твоим окном.
Говорит, улетаю к солнцу я собирать там мёд,
говорит, что солнце красиво опылено.
Забегал дружбан, перепачкан, смешон, сутул,
загребал в воздушных волнах руками пьяными,
щёлкал семечки, убеждал прикупить хоть стул,
мол, итак полжизни в пролетающем состоянии.
Я пошла в Икею, выбрала табурет,
отдала всего четыреста пятьдесят рублей,
прихожу, смотрю, а друга уже и нет,
прихожу, смотрю – ни мамы, ни папы нет,
только пух набежал с уличных тополей.
***
Плывёт луна, как золотой дублон,
обещанный за весть о Моби Дике,
сползают лавки в парке под уклон,
палатки пахнут морем и гвоздикой.
Не удивляйся, – запахи весны.
Стирает чел в пруду свою рубаху.
Палатки пахнуть морем не должны,
но вот сегодня кажется, что пахнут,
и кажется, что будет жить печаль
в тебе, как мякоть в помидорке черри,
тебя весенний воздух укачал,
монтируют во дворике качели.
Пойдёшь к друзьям, а там про Крым все врут.
Сползает ночь по местной телебашне,
и тянутся морщины через пруд,
в котором человек стирал рубашку.
СЛОН
Приходит человек в больницу,
суётся в нужное окно,
но всё без толку, всё без толку –
теперь там принимают только
слонов.
И человек уже боится,
он ждёт устало у окна,
он ждёт, когда отправят на,
он прямо чувствует в себе
слона.
Приходит человек в больницу,
ему необходим талон,
он просит, просит, просит, просит
его принять. Он, дескать, просто
нечётковыраженный слон.
В регистратуре говорят:
пришли вы зря, пришли вы зря,
ведь вы же слон,
ведь вы больны.
Сидели б дома до весны,
как все приличные слоны.
И человек трубит в окно:
не понимаю я одно –
куда тогда деваться нам,
добропорядочным слонам!?
В регистратуре говорят:
такой закон, такой уклон,
мы Вам простили б, что Вы слон,
Но, откровенно говоря,
Вы с середины октября
по нашим записям, увы,
мертвы.
Рекомендуем уходить,
касторку пить, махать хвостом,
рекомендуем приходить
потом.
Так что, приятель, будь здоров!
Нам не до умерших слонов.
И человек идёт домой,
полурябой, полуживой,
идёт, идет он дотемна,
несёт в себе домой, домой
большого мёртвого слона.
АНАТОЛИЙ МАРУЩАК
Херсон, Украина
НАПРОТИВ ОСЕНИ
Деревья расшатал октябрь
Дождём над вишнями.
О чем-то спрашивал фонарь
Мужчину пришлого.
А человек седой, как лунь,
Пришёл по траверсу.
Он пережил немало лун,
Пока состарился.
Года принёс с собою все,
И високосные,
А я напротив, юный, сел,
Как против осени.
Царапал ежевичный прут
Тоску дорожную,
И мучили ленивый путь
Ночные пролежни.
И загасила фонари
Рассветом улица,
А день в костре часа на три
Листвой обуглился.
И кто-то вторгся в мой предел
Опять с вопросами.
И, юный, он напротив сел,
Как против осени.
СТАРИК И МОРЕ
Вечер пролив сузил,
Гонит дурную весть.
Нервы связал в узел
Предательский норд-вест.
Может, возьмёт измором,
Старые раны – в счёт.
Стонут старик и море
И кто-то третий ещё.
До якорей просолен,
Из южных придя широт,
Выводит дымное соло
Списанный пароход.
Раны бортов железных
Зализывает мазут,
Беспалые волнорезы
Ладонями воду рвут.
Возле причалов пыльных
Новые ждут суда,
Но выше ватерлинии
Встретились боль и вода.
Крыльями хочет чайка
Соединить берега:
Скрипучее кресло-качалку
И море без старика.
ПРОВИНЦИЯ
Всё ближе и ближе обиженный пригород,
На нижней улице выжила пижма.
Дом до воспоминаний выгорел
И ржавеет фотографией рыжей.
В междуречье речи только крики кречета:
Печенью почувствовал двустволку.
Дом кирпичный в пиджаке клетчатом
Просит кетчупа и махорки.
У старухи коленчатый вал не лечится,
Легче согнуть пополам воблу.
Дорога – ленивая процентщица,
Не сходя с места, примеряет обувь.
К августу листья летать не обучатся,
Новое название состарило улицу.
Аллея, а ля подкаблучница,
Кустурицу слушать учится.
Ранец пиджак хватает за лацканы,
Обмазанные фаст-фудом.
Сердце три дня просидело в карцере,
Как теперь ему выйти к людям?
ЮЛИЯ МЕЛЬНИК
Одесса, Украина
***
Как падают в море, так больше падать и некуда.
Не стоит меня в этот миг вылавливать неводом,
Когда я все рыбы, все крабы, когда я – соль…
Не стоит меня вытаскивать на песок.
Что скажет, глотая воздух острыми жабрами,
Тебе за попытку спасти от моря душа моя?
Спасибо тебе, спасибо… И всё же, спаси…
Руками до моря бережно донеси.
***
Средь призм многоликих что делать простому лучу?
Устав от неоновых вспышек, ты веки смежаешь,
И, словно «спасибо» тому, кто придумал свечу,
Звучит в тебе вечер, которому ты не мешаешь…
Душа, словно рыбка, в самой сердцевине теней,
Не ждёт, чтоб чужая наживка спасла от напасти
Остаться в бездонности этой, на этой ничьей
Земле, для которой ещё не придуманы снасти.
Обернут в страницу Маямского календаря
Подсолнечник жёлтый. Как все в этом мире смешалось…
Но бабочку, что застывает в глотке янтаря,
Вдруг выпустит вечер, которому ты не мешаешь.
***
Между сложенных крыльев бабочки – тишина.
Никуда не летит. Оседает синей пыльцою.
Она может сорваться. А может остаться в нас.
Как ей просто – быть… Как ей просто – глядеть в лицо нам.
Однодневка, бесплотное марево чешуи,
На огонь медно-жёлтый – полет сквозь дни и машины.
Это чья-то надежда и боль. Это сны твои.
Не ломай её крыльев. Движеньем губ удержи их
На пороге случайностей. Там где вразброс, взахлёст,
Облака – сквозь дождливые ветки – как книга жалоб.
Ну, спаси же её… Не от ветра… Не от колёс…
От себя самого. От себя самого, пожалуй.