Киев, Украина
ЧЕЛОВЕК – ЧЕЛОВЕКУ
человек человеку друг и опора в старости
человек человеку тигр и кровный враг
мы выходим из дома от страха и от усталости
мы хватаем в руки первый попавшийся флаг
человек человеку был самой близкой родиной
человек человеку стал самым страшным сном
и так много друг другу сказать надо было вроде бы
только вдруг почему-то во рту не осталось слов
человек человеку дом до известной степени
человек человеку в гости приносит торт
в этих сумерках вечноседых избирательно слепы мы
помним только обиды благое бросаем за борт
человек человеку исповедь и причастие
человек человеку суд приговор тюрьма
и недавно еще были здравствуй и будьте счастливы
а сегодня уже боже мой не сойти бы с ума
нам не нужно пустыни лицо испещрять полноводными реками
и не нужно придумывать множество жизненных схем
человеку всего-то и нужно что быть человеком и
быть другому чуть больше чем просто никем
НА ОСЕННЕМ ПРОСПЕКТЕ
На осеннем проспекте, где толпы усталых прохожих
Непрерывно снуют, она явится из ниоткуда:
Ей на вид – двадцать три, впрочем, может, она и моложе.
Её легенький плащ бирюзовый, на парус похожий,
Треплет ветер, а в воздухе пахнет присутствием чуда.
Расписная тряпичная сумка с салатом-латтук и багетом,
Парой книг по искусству и, может, открыткой из Рима.
В волосах её мягких запуталось крыльями лето,
Она соткана вся из мелодий вечернего света:
Она столь же проста, сколько, видимо, неповторима.
Из кармана достанет она самолетик бумажный
И запустит его – он летит над мигалками «скорой»
Над дорогой, над парком, над домом многоэтажным…
Она молится тихо, чтоб чудо случилось с каждым –
И приносит весну в пожелтевший от старости город.
ПИТЕРСКОЕ НЕБО
Мерять шагами Дворцовую площадь проще
Чем местных туманов пытаться расслышать голос
Взгляд твой становится мельче, доверчивей, площе
Не видишь пути – так шагай наугад, на ощупь
Ты думал, что мир – это шар. Оказалось – полость.
Ты думал, что мир – это шар. Оказалось – бездна.
Особенно здесь, где на каждом шагу каналы.
Ты якорем тонешь, и тут уж кричать бесполезно
А Пётр хохочет на дне – мол, какой ты бездарь
Ты бездны хотел? Так она тебя и доконала.
Сиди теперь тут да глазами стреляй вхолостую
Ты думал, что мир – это шар. Оказалось – небыль…
Вдруг издалека, осторожно – так пламя поет – аллилуйя
И сердце заноет, как будто бы от поцелуя,
И ты понимаешь, что это не дно, а
Небо.
КСЕНИЯ АЛЕКСАНДРОВА
Одесса, Украина
***
Старые сказки умерли, вьются лесные тропы, где так легко запутаться, запросто потеряться. Эрге умеет главное: ровно дышать и топать, Эрге умеет главное – не бояться. Что же там дальше, может быть, этот закат – последний, голод, как зверь разбуженный – сам скоро станешь пищей. Эрге не слышит голоса, верно идет по следу, Эрге своё пропавшее сердце ищет, будто не знает, кто теперь станет лишним.
Страх подступает к горлу, но ты не услышишь криков, сердце у пяток замерло, словно затихший бубен, кровью закат окрасили ягоды земляники, Эрге чужие тени целуют в губы. Ветер навстречу шепотом: «Всё, что осталось, спето, счастье твоё на привязи – плакать о том негоже. Что тебе было дорого, станет золой и пеплом, но, как и прежде, делай лишь то, что должен». Эрге же по-другому и сам не может.
Птицы с седыми перьями боль заплетают в волосы тех, кто своё падение смог обернуть полётом. Не говори об этом, не слушай чужого голоса, чтобы не оказаться к рассвету мёртвым.
Солнце упало в озеро, тропы уводят в небо, Эрге покорно следует, зная: не станет проще. Так далеко от прежнего вовсе никто и не был, Эрге узнал, какая весна на ощупь. Старые сказки умерли, новые стали постной кашей из сонной памяти, слов, что затихнут с кашлем. Эрге у самой радуги вдруг замедляет поступь, враз побелевший, будто не дышит даже. Эрге и сам не ведает, что там дальше…
Утром в дорогу, новое прячется в каждом дереве – кто ж его сердце жадное ласково держит в пяльцах? Эрге идёт за счастьем, но так и не знает, где оно. Эрге умеет главное – не бояться.
***
И легко танцевать и смеяться, и петь легко,
Солнце – спелое яблоко, красное у боков,
И стучит барабан, к алтарю ведут сотню твоих быков.
И легко не кричать, не бояться и не жалеть,
Думать, что будет дальше, не зная, что значит смерть,
И стучит барабан, будто в такт ему вьётся тугая плеть.
И легко идти первым, отчаянно ждать того,
Как надежда прорвётся наружу сквозь твой живот,
И стучит барабан, чтобы каждый здесь знал, что ещё живой.
И легко не грустить и не плакать, пить молоко,
Все слова где-то в горле, но слишком уж глубоко,
И стучит барабан, тает боль под горячей твоей рукой.
И легко обещать, что забудешь, но не простишь,
Я кричу тебе: ну, отпусти меня, отпусти ж,
И стучит барабан, чтобы после яснее звучала тишь.
***
И когда ты увидишь, что нет никаких границ, никаких условий,
В самом чистом и светлом чувстве столько всего намешано,
В груди затаится что-то холодное и тяжёлое, словно чужое слово,
Словно тоска по давно умершему.
И когда пол покроется – нет, не кровью, – а просто пятнами
Молока, что никто из худющих твоих котят все равно не вылакал,
Пусть прозвучит банально и пафосно, но мы со смертью сыграли в прятки,
И это теперь не выплакать.
И когда мир покажется всем снова надёжным, простым и прочным,
Ты поймёшь, что останешься сломанным роботом с чипом выжженным.
Я напишу тебе завтра, позвоню тебе завтра, встречу, где и когда захочешь,
Если мы оба выживем.
ДМИТРИЙ АРТИС
Санкт-Петербург, Россия
***
Но город пуст, как божья пятерня,
просившая когда-то у меня
любви немного, прочему не веря.
Я шёл к нему века тому назад,
и не считал безусый циферблат
к моей руке пристёгнутое время.
По улицам, подобно голытьбе,
гоняли ветер хлопья голубей,
росли дома с покатыми плечами,
брусчаткой покрывалась колея,
а я всё шёл, вернее, ковылял,
ещё вернее, длил свои печали.
***
Ещё немного и песчаным ливнем
накроет Рим, последний, третий Рим,
и мы с тобой об этом говорим,
а надо бы о чём-нибудь наивном.
Допустим, о бессмертии вселенной,
но мы упрямо говорим о не-
избежности: об атомной войне,
о том, что все умрут и мы – со всеми.
А надо бы о чём-нибудь попроще:
об ангелах на маковке сосны…
Украсили рождественские сны
освоенную в бункере жилплощадь.
Уже ничто не будет повторимо,
уже никто не будет повторим,
и мы с тобой о Риме говорим,
но Рима нет, не будет больше Рима.
***
Однажды мы случайно где-нибудь
в конце вселенной встретимся и снова
соединимся в целое одно,
единое, прозрачное, большое.
Когда-нибудь окажемся вдвоём
на высоте последнего пространства
и никого не будет, ничего
не будет между призрачными нами.
Должно быть, через пару сотен лет
или, того страшнее, много позже
сойдёмся без особенных причин,
как будто никогда не расходились.
Два совершенно разных существа,
далёкие, полярные друг другу,
мы станем завершением небес,
невидимой, но ощутимой точкой.
АЛЕКСАНДР АСМАНОВ
Москва, Россия
ОДЕССА НА РАСПУТЬЕ
Тут загар задарма, запах йода и влага волны,
Все же прочие блага накладны и бьют по карману,
Но зато горизонт так широк, что как будто вольны
Мы проститься немедля и в дальние двинуться страны.
Собирайся, плывём, в чемоданный ударимся быт,
А покуда гудки, и покуда не убраны сходни,
Напоследок побродим по жару полуденных плит,
И последние слёзы светло и бессильно изроним.
Тут, где жили цари, где в подвалах дряхлеет вино,
Где курортная мгла изнывает под знаком Венеры,
Тут была тишина, но когда-то безумно давно,
Тут роились знаменья, а нынче роятся химеры.
Мы проколем насквозь голубое пространство воды,
И появимся в мире, где правит уверенно график,
Мы придём, как слепцы, и большой не случится беды,
Если наш поводырь нас умело и быстро ограбит.
Вот возможно тогда, помолясь незнакомым богам,
Мы прознаем причину обиды, бессилья, печали:
Легче выжить чужим, прибиваясь к чужим берегам,
Почему? Потому, что родства они… не обещали.
А.У.
Где-то в лесу потерялся родник,
Где-то в далекой чащобе возник,
Долгую ношу понёс.
В каплях листвы понабрал полноты,
В длинных равнинных ночах – темноты,
Холода, песен и звёзд.
Он уж давно стал тяжёлой рекой,
На берегах его сытый покой,
Сёла, поля, города…
Пристани лодок, паромы, плоты,
Вёрсты полны суетой красоты,
И всё темнее вода.
Старая магия старой реки,
Омуты и осетров плавники,
Чёрных волков водопой…
Травы седые и стебли ракит,
Маковка церкви и брошенный скит,
И снегопад голубой.
В стылую полночь не видно ни зги,
От одиночества ломит виски,
Призраки рыб. И семьи…
Вот ты и входишь, мой бледный дружок,
Тонкой ступнею ломая ледок,
В тёмные воды мои.
ОБВИНИВШИМ МЕНЯ
В РАЗЖИГАНИИ НАЦИОНАЛЬНОЙ РОЗНИ
ЗА ОСУЖДЕНИЕ БОМБАРДИРОВКИ ЦХИНВАЛА ГРУЗИЕЙ
«…Но пока я живу – помолчите про Господа Бога…»
Ю. Гончаров
Даром слёзы растратив при тех, кто не тратится даром,
Сожалея о тех, кто не духом, а жалостью нищ,
Наконец-то и я обвинён в разжиганье пожара,
Как любой, зажигающий свечи во мгле пепелищ…
Потерявшим лицо не к лицу сожалеть об утрате,
Хоть трава не расти для того, кто заведомо прав…
Мир, живущий под бомбами лучшей из всех демократий,
До чего ж ты свободен, речист, голосист и кровав!
Мы всем этим болели – сегодня подводим итоги.
Мы несли убежденья по свету огнём и мечом…
Ваш черёд, но при этом – не надо о Господе Боге.
Это – выбор для нелюдей. Люди и Бог не при чём.
Нет, свеча – не пожар. В ней горят покаянье и опыт,
В ней надежда живёт, исцеленье болезней и ран…
… Вот и призрак известный покинул пределы Европы.
Жаль, не сгинул совсем – жаль, что лишь пересёк океан.
МАРИЯ БАНЬКО
Киев, Украина
МАЛИНА
Ты видишь дом, и в этом доме – дом,
А вот рукав, и в рукаве – культя
И воздух, образующий протез.
Ты в шесть-ноль-ноль спускаешься в метро,
А в шесть-ноль-пять выходишь из себя
На площади, где что ни день – протест,
И вымпелы, и кто-то выпил двести,
Теперь поёт. А ты устал быть тут.
Друг говорит: «Твоя рука на месте»,
До синяков сжимая пустоту.
До сахарного хруста – пустоту.
Да, это просто полная луна, не полуобморок, не полуоборот
к кусту малины (ягод нет, но – запах!)…
Вдыхаешь запах, набиваешь рот
тягучим запахом. И начинаешь длинный
Нелёгкий путь к себе, на юго-запад.
Тебя зовут Йен Ашер – продаёшь
Себя, друзей, ковры, автомобиль,
Всех девушек, которых не любил
(А вдруг любил? Невелика потеря…)
Даёшь с походом – получаешь трёшку,
Не понимая, как ты накопил
всего лишь трёшку –
без пяти копеек.
И вот малина, а, вернее, вкус!
Ты – гол, мир – глина, мягок и податлив.
Целует землю синий Иисус,
Набитый у кого-то на лопатке.
И сок течёт по пальцам, где артрит
Уже вьёт гнёзда, поднимаясь выше…
Вдруг замечаешь – больше НЕ болит.
Кричишь: Боли!
Пожалуйста, боли!
Но боль – глуха, но боль тебя не слышит.
МОНЕТКА
Сторукая карлица – бледная яблоня белый налив,
не ждущая дождь: разлюбившие так – не ждут.
Живи в пол-лица. Видишь, ангел сидит на сливе,
а хочет к тебе, но сидит, потому что труд
и так небольшой – потакать ни себе, ни людям.
Пой, яблоня, пой, наблюдай урожай: ещё
взойдут на белёсое солнце – фруктовое блюдо,
и будет их поровну – съеденных и прощённых.
И всякая голова в болезнь, и всякое сердце – в плач.
Полы плаща поржавевшим лезвием вспарывают пространство.
Вот на кухне вдова – молодая, смогла, не прячет
лица. Пусть учится притворяться.
Работа проста, как мир или мирный атом:
трепанация чайника, препарирования томатов,
натирание мелом фамильного серебра.
Живёт как без ножки пуговка – не пришей,
из тёплого дождика выгнанная взашей,
монетка, зависшая в воздухе – нет ребра.
А в городе доброго воздуха воздух прян,
когда карнавал не по пятницам, а уже.
Здесь время не тонкой ниточкой, толстой пряхой,
дешёвой женой набрасывается на шею.
И хочется пить, но два месяца нет дождя,
и влаги не жди: выживают не все хордовые.
Блестящие люди спускаются к океану
и смотрят на рыб, и потом превращаются в воду.
Но фокус смещён – у воды златоногая барышня
танцует фламенко. И мечется cante hondo
испуганной птицей. Красная, как боярышник,
шаль превращается в анаконду.
И вот начинается с капли – а там и дождь, и
дожили – ливень – шекспировский, свифтовый – падает
на круглую землю взмыленной, серой лошадью,
и катится по миру кислое серое яблоко.
Вот ангел на сливе почешет крыло – и к карлице,
Блестящие люди становятся серебром.
А кислое яблочко катится, катится, катится.
Чайник вскипает.
Монетка падает на ребро.
ТУФЛИ
Вот русый город, круглое вино.
День длится медленно – не долетит до взмаха.
И кровообращение во мних
Звучит колючим музыкальным знаком,
Терновым ключиком на чём-то золотом.
И ты пойдёшь: прокат, велосипед,
Смешные шапки, новости с фронтов.
Так мама отдает другим пантофли,
Которые тебе ещё не жмут,
Но там нужней: иди играть в футбол,
Не будь сопля, не притворяйся рохлей,
Ещё чего – ты скоро гражданин.
В таких домах всегда нет сыновей,
Всё только братья. Сны с чужой руки
Скрипят, как в коридоре пианино.
Немного музыки – работай кулачком,
Не ешь с утра, желательно, не шаркай.
Сервиз блестит, как звёздочка на бляхе.
Бери бидон – пусть сладкая айва.
От пуза ешь, потом беги в собор:
Там лавки тёплые, и музыка, и мних.
Так хорошо, что там не жалко туфель.
Их очень любит кто-нибудь другой.
Когда увидишь – не кричи «мои»,
Молчи «мои», растерянный и глупый.
Забудь «мои» – так утихает вихрь,
Так вырастают коренные зубы.
ЮЛИЯ БАТКИЛИНА
Харьков, Украина
***
Тем, кто вырван с корнем, какой уж теперь уют
на семи ветрах.
А они сидят в осаждённом городе и поют,
выпевая страх.
Крепостные стены в провалах и так ветхи,
и король старик.
А они сидят и читают ему стихи
из горящих книг.
И никто не выживет, если вдруг,
ни герой, ни трус,
и уносит на синий север, на белый юг
их бездомный блюз.
МИНОТАВР
Известно, что чудо случается, если не ждёшь.
Вот, например, представляете остров Крит?
Когда Минотавр покидает свой лабиринт,
На Крите тепло и дождь.
Садится в автобус желтый – а что бы нет,
Когда постмодерн и стаяли ледники.
И солнце ему – как рыбка на глубине…
Покинул тюрьму? Теперь и себя покинь.
Когда Минотавр оставил свою тюрьму,
Когда он в лазурном море топил ключи.
Он думал: «Наверное, это конец всему».
И долго невроз и травму потом лечил.
Теперь Минотавр не грустен. Какая месть?
С утра ему кофе, а вечером ча-ча-ча.
В обед ему хочется пару подростков съесть,
Да лабиринт мерещится по ночам.
И как он лежит, и его серебрит луна,
И как с вековечной кладки сдувает пыль.
… и как Минотавру надо – ключи со дна
И в старые камеры с новой своей тропы…
На Крите – ноябрь. Ветрено и темно.
В музее уснул охранник и всё закрыто.
И было бы все банально и плохо – но,
Но Минотавр не купит билет до Крита.
Он только порою думает: «Там, наверно,
под небом дождливым поникла листва у лавра».
Эх, если б тюрьма оставила Минотавра!
Но это плохая сказка для постмодерна.
СНЫ О СЕВЕРЕ
Выключи музыку. Панику – пересиль,
Это непросто, но…
Белка бежит по дереву Иггдрасиль,
Небо черным-черно.
Не отводя глаза, на него гляди,
Может быть, ты не Один – но не один.
Видеть и знать – вот это ли не судьба,
Прочее ерунда.
Полнится шумом бешеный автобан,
Сумерками – вода.
Дышит во мраке море, а в море – змей.
Он замыкает кольца, и ты – посмей.
Смейся, смелей, а большего – не проси.
Большее – до поры.
Ветви полощет дерево Иггдрасиль,
Нижет свои миры.
Тянется ночь длинней, города – темней.
Белка бежит – от веток и до корней.
И ничего из этого, просто так.
Стекла морозит белая пустота…
ВИКТОРИЯ БЕРГ
Калининград, Россия
ТРЕТИЙ ТРИМЕСТР
Жизнь испив не то чтобы до донышка –
до пустой и полной половины,
чувствуешь себя порой зародышем,
прикреплённым к небу пуповиной,
а порой – мячом в ладошках Таниных –
стук да стук, и в пруд случайно брошена.
И скользишь по глади понимания
вслед за водомеркой заполошною,
алый бок горит в глазах фасеточных
низко пролетающего ангела.
Все пути давным-давно отмечены,
только твой всё надвое да надвое –
между элодеей и эйхорнией.
С каждым годом выбор всё усерднее.
Оттого и давит благотворное
вод околоплодных милосердие.
НИЧТО НЕ КОНЧАЕТСЯ
Милая, как тебе спится
в доме твоём,
в месте, где нет дорог,
только поля ромашковые,
где бесконечна даль –
девственный окоём,
где вперемешку дни –
завтрашние и вчерашние?
Стукнет ли клювом синица
в рамку окна,
тронет ли ветер прядь,
душу твою приманивая, –
что ты увидишь там,
в коконе светлом сна,
где так легко не жить
чувствами и желаниями?
Может, пронизанный солнцем
сосновый лес
или холсты болот,
бисером клюквы расшитые?..
Знаешь, а здесь – без тебя –
стало меньше чудес.
Сложены сказки в ларец –
чаще берём молитвами.
Милая, в городе нашем
снова дожди,
птицы орут, дурея,
пахнет землёй прогретою.
Я покажу тебе, только
в сны приходи –
солнечной далью,
ромашковой гладью,
рассветами.
ДИСПОЗИЦИЯ ПО ШТЕРНУ
Рыдала ключница Гликерья, слезой закапав пирожок: «Вишь, барин плёткою ожёг, суровенек опять с похмелья». Нахмурившись и подбоченясь, рукою щёку подперев, пеняя на хозяйский гнев, внимала причитаньям челядь. В окошко билась нудно муха, стучали ходики – тик-так. «Видать, навёл нечистый враг за невоздержанность проруху, – шептала кучеру кухарка. – Вечор у барина она все хохотала, сатана. А утром, глянь, – с каким подарком…»
Гликерья, приспустив сторожко рубашку с белого плеча, от плети вспухшую печать всем показала и ладошкой глаза отёрла. Колокольчик в покоях барских зазвенел. Гликерья стала, словно мел, бледна, и, причитать закончив, поправив локон медно-русый, в покои барские ушла… Звенела за стеной пила, стучал топор, орали гуси…
К обеду небо потемнело, взметнуло ветром к небу пыль, кобель у кузницы завыл и получил за это дело. Но не смогли ни вопль, ни громы уже мятущейся грозы унять восторженную зыбь и сладость чувственной истомы лежащих в барской почивальне.
Кухарка, очищая лук, прислушалась – затих ли стук и стон. «Закончил, вишь, охальник. А то всё драться. Вот ведь дело. Папаша тоже был мастак – баб портил, так его растак…»
Лицо старушки потеплело…
ЮРИЙ БЕРДАН
Нью-Йорк, США
ОКТЯБРЬ В ОДЕССЕ
Последняя улыбка стюардессы,
И замер Боинг, успокоив дрожь.
Ну что ж, привет, аэропорт Одессы!
Октябрьский день. Конец сезона. Дождь.
Он – не сюрприз: прогнозом был обещан,
И лить ему ещё четыре дня.
О, господи! Полно красивых женщин,
И ни одной, встречающей меня!
Завидно мне, но не подам я виду,
Наброшу плащ и в гулкий город выйду…
Вдруг повезёт и встречу эту пару –
Она и я… Сквозь красный листопад
Идущую вдоль моря по бульвару,
Держась за руки, жизнь тому назад.
ПЕРЕВАЛ
Над перевалом первая метель…
В дверном проёме синий всполох платья.
Спаситель мой – в три номера мотель,
Уютный, словно женские объятья.
Чай, курага да за окном пурга,
А что потом, мы только богу скажем…
Ни друга, ни любимой, ни врага.
Сын вырос, дом построен, сад посажен.
Покаялся, долги вернул. Почти…
Нарежу сыр, стакан вином наполню.
Клятв не давал, но всё равно прости
За то, что рук и губ твоих не помню.
Моя тридцатилетняя война
Закончилась во мне позорным миром…
Душа беззвучна, терпок вкус вина,
Изыскан сыр и пахнет свежим мылом.
ФАТА МОРГАНА
Мираж, фата моргана, круговерть
На скорости двадцать шестого кадра:
Нет ничего – начало только завтра,
Есть только бездна вод, земная твердь,
Ни горя, ни улыбок, ни азарта,
Ни пенья птиц, ни грёз в начале марта,
Ни звёзд, ни неба – некуда смотреть,
И предсказать мне жизнь мою и смерть
Ещё не сможет в скверике Кассандра.
И я никто и звать меня никак,
Ещё платан не вырос возле дома,
И с первенцем, заснувшим на руках,
Не ждёт меня до первых звёзд мадонна.
Нет бомб и пуль, не тонут корабли,
И день в Спитаке безмятежно синий,
И безрассудно молодой и сильный
Ещё не задыхаюсь от любви
Нечеловеческой, невыносимой.
Ещё земную твердь не погребли
Ни доллары, ни евро, ни рубли,
Ни пепел «близнецов» и Фукусимы.
Всё впереди: надежда-правда-ложь,
Мгновение, что сотни жизней длилось –
На белой блузке бабушкина брошь
И девичьего лифчика стыдливость,
И первых губ застенчивая дрожь,
И губ прощальных северная стылость.
За перевал, где ужас и война,
Уйдёт гроза, в полнеба полыхая.
Погода дрянь и видимость плохая,
И над Голодной степью пелена –
Коричневая пыль, стена глухая,
И тусклая, как фикса вертухая,
Зависнет узкоглазая луна
Над сумасшедшими заревом Шанхая.
И задымится в двориках сирень,
И безоглядно мы в добро поверим,
И вечер взвоет тысячью сирен,
И прыгнет на Манхеттен рыжим зверем.
Ещё услышать той шальной весной
Звучащие из Домского органа
Бесстрастность дюн и ярость урагана,
И нежность вперемежку с сединой,
И то, что было-не было со мной,
И то, чему не быть – фата-моргана.
ЛЮБОВЬ ВАСИЛЕНКО
Керчь, Крым
ВРЕМЯ ПТИЦ
Когда щебечут птицы
вразброд и невпопад,
с гармонией той слиться бы
и превратиться в сад! –
расхристанных регистров
органный звукоряд,
где певчие меж листьев,
как яблоки, висят…
Душой своей незрячей,
помятой, как гармонь, –
пронзённых светлым плачем
блаженных тех не тронь!
Когда они рыдают,
срывая счастье в крик, –
кто знает? – Бог весть знает –
за что нам – этот миг…
ПРИГОРОД
Ни – грусти, ни – печали,
просто:
даль! –
сиреневая
в профиль горбоносый.
…Едва ли чья туманная вуаль
замаскирует все эти наросты
земной коры,
коллоидным рубцом
восставшей
из-под зубчатой короны
«архитектурных линий»,
налицо –
морщинисто
и ломкоброво…
Меж спичечно карманных коробков
Хрущёвок
без того, как на ладони –
микрорайон,
закатанный в бетон,
да пригород в метелках сухостоя…
И шелково,
что айседоров шарф,
шоссе кольцует гадиною льстивой –
по-русски обезбашенный ландшафт
размашисто улётной перспективы.
***
Война, довлея опытом
вылущиванья глаз,
в расход серпов и молотовых
списывала нас.
Нечаянность пацанчиков
виной чужою пасть,
из гаубиц и танчиков
выстебываясь всласть,
фривольно мины сеяла,
рвала за пядью пядь.
А смерть ждала и верила
бесславнейшею стать,
в славянские угодия
вгрызаясь, как в своё.
За верность БогоРодине,
от мира не сего.
Бараков-баррикадушек
барокко-рококо…
Братишек-обознатушек
забвенье глубоко.
Там, где-то на окраине,
над пропастью во лжи,
точат-точат сакральные
булатные ножи,
кипят котлы кипучие,
горят, горят огни…
А ты же не по случаю
надежду сохрани
для Авеля и Каина,
спасенья ради, для
прощенья и раскаянья
в безбожье бытия.
ДАРЬЯ ВЕРЕТИНА
Мичуринск, Россия
С ДНЁМ РОЖДЕНИЯ
По ком-то все звонят колокола.
В туман сомнений прячется дорога.
Та девочка, которой я была,
Не узнаёт меня и смотрит строго.
Пренебрегая собственной судьбой,
Не избежать в груди глухого жженья.
Тот мальчик, что когда-то был тобой,
Давно своё не любит отраженье.
Слова любви невнятны и тихи,
А лишний не всегда бывает третьим.
Я каждый год пишу тебе стихи,
Чтоб ты их, как и прежде, не заметил.
Сварить глинтвейн, включить тягучий джаз,
Пусть боль накроет свежею волною.
Похоже, чудеса не верят в нас,
И потому обходят стороною.
Мы до сих пор боимся игр с огнём,
Но северу не стать дороже юга…
…Те девочка и мальчик день за днём
Проводят в ожидании друг друга…
ОБЪЯСНИТЕЛЬНАЯ
Прими как данность: ты «почти пейзаж»,
Хоть лес вокруг (вот жалость) – не саксонский.
Ты душу свою дёшево продашь,
Но шум толпы и гулкий топот конский
Тебя к ответу призовут скорей,
Чем ты потратишь первую монету.
Уплыть бы прочь за тридевять морей,
Да в лодке течь. Просить подать карету
Уже не по годам и не к лицу.
Безгрешных нет – есть жажда бросить камень.
…Тебя ни ко двору, ни ко дворцу
Не пустят. Ты отравлена стихами.
ПРОЩЁННОЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ
Здесь пахнет отчаяньем, и тишина
Грозит обернуться зловещим затишьем.
По страшному кругу блуждает страна,
Где каждый имеет возможность стать лишним.
Отныне, и присно… Грехами отцов
Нельзя объяснить, что творят злые дети.
Но тот, кто веками скрывает лицо,
Давно отказался за нас быть в ответе.
Обыденность зла позволяет считать
Любому из ста сорока миллионов,
Что если сложить два и два – будет пять,
В обход объективных и чётких законов.
Незнание – сила. Затих метроном.
И вновь в монтаже нашей памяти плёнка…
Обманчивый мир за немытым окном
Спасти не способна слезинка ребёнка…
ЛЕВ ВИЗЕН
Виктория, Канада
И, МОЖЕТ БЫТЬ, ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ…
Прощалась с августом трава,
был влажен мох.
Он отдавал, дыша едва,
ей всё, что мог…
И принимала глубина
её – его…
И пела горькая струна
про ничего.
Ах, бабье лето … Не стихи
под бирюзой.
Остались где-то женихи,
сарай с козой.
Как небыль – давнее-давно
пропавших лет.
И счастье – где и как оно?
Ответа нет.
Порой сильнее мужиков
их медсестра.
Но нет уж сил, и нет уж слов –
так боль остра.
Ползи, бинтуй, тащи, держись …
И звон в ушах.
Не колокольный. Врут про жизнь,
что хороша.
Сочится кровью медсанбат.
Прах деревень.
И всё, что есть – живой солдат
и, может быть,
последний день.
ГОСПОДА, НЕ МЕНЯЙТЕ ФАМИЛИЙ…
И легки и приятны улыбки:
– Mister Smith!
– Mister King! … I am glad!
И меняют карманы визитки –
Камуфляж неудач и побед…
Шли истории кордебалеты.
Рабский разум кумиров ваял.
Мы
не слышали Бога советы,
Мы
покинули круги своя.
Катаклизмов среди и ненастий,
Заменяя
небес приговор,
Королей и плебеев
династий
Дни
решал в бурых пятнах топор.
И земля цепенела и стыла
От протопленных
Нами
печей.
И
из нас
было сделано мыло
Отмывавшее палачей…
Господа,
не меняйте фамилий.
Цвет один
у крови и огня.
Пусть под стенами новых бастилий
Бережёт вас генетик броня.
Mister Smith,
оставайся – Семёнов,
Mister King,
помни, ты – Кацнельсон.
Бесконечных освенцимов стоны
С православной мольбой –
в унисон.
Мы есть мы.
Мы есть мы.
И – навечно.
Не меняйте имен, господа.
Наши дни на земле быстротечны.
Наши вера и кровь –
навсегда.
***
Aх, осень,
мудрая колдунья,
расшелести тлен и покой.
Опять,
в прохладе полнолунья,
зажги откосы над рекой.
В туманности –
вколи дурманы,
плесни вина в прозрачный дождь,
а гром –
пусть грохнется в поляны,
ненужный, как вчерашний вождь.
Пусть ветка
тонкой танцовщицей,
заломит руки в вышине.
Пусть в октябре
апрель приснится
с воскресной вербой на окне.
И пусть
залогом возвращенья
всего, что превратится в прах,
вновь слышится
Его прощенье
в рождённых звёздами ветрах.
Указом хвойного синода,
вели признать и пням в лесу,
что в осень –
лётная погода.
Её письмо пусть принесут,
пусть будут ночи непохожи…
Прибавь любви,
добавь стихов,
И расставанье мы отложим
до третьих снежных петухов.
АННА ГАЛАНИНА
Москва, Россия
***
Чуть южнее севера – Петербург,
а восточней запада – Ленинград.
Это стрелка компаса, сделав круг,
повела часами бродить – назад,
где туманней памяти – острова.
Там дома с парадными до сих пор,
и белее снега на Покрова –
свет, летящий сверху в колодец-двор.
В нём и южный ветер тревожно-стыл,
и считать ушедших легко – до ста…
А когда собьёшься – сведут мосты,
и дойдёшь до Аничкова моста…
Поплюёшь в Фонтанку – такая муть…
На коней посмотришь – и всё же, мощь.
И пойдёшь обратно – куда-нибудь,
где чернее вечера будет ночь.
***
Всё суета, мой дорогой, всё суета…
Твой город – странный, неулыбчивый, и всё ж,
он открывается, когда ты занята –
несёшь свой крест, и что попало, – всё несёшь.
Он принимает. Забирает и даёт –
всё как обычно, дорогой. Но иногда,
кружа Бульварным, вдруг услышишь, как поёт
о чём-то дальнем свиристель на проводах.
И чемодан-верблюд услужливо горбат –
привык летать. Такой вот выдался Пегас…
Везде Арбат, мой дорогой. Везде Арбат –
его штампуют замечательно, на «раз».
И что ни город, – всё один торговый ряд
и небоскрёбы – от велика до мала…
А на Полянке удивительно звонят
колокола, мой дорогой… Колокола.
***
Левее от фонарного столба
и справа от бочонка с рыжим квасом
свернуть туда, где не слышна толпа
и сытый дух московский, дух колбасный.
Вперёд, пока есть силы… Там, пыля,
девчушка жмёт размеренно педали…
А дальше – лес и поле… Нет, поля –
куда ни посмотреть: поля и дали.
И бабушкин, на пять окошек, дом.
А может быть, – всех бабушек на свете…
Там дед стучит усердно молотком –
как все деды, за каждый гвоздь в ответе.
И всё взаправду, и наоборот,
и есть чулан, где прячутся потери…
Там домовой за печкою живёт.
Он может быть, сейчас в меня не верит.
ЮРИЙ ГЕЛЬМАН
Николаев, Украина
***
Я был в Одессе, но почти проездом:
с наскока, сдуру – только по делам.
Но море затухающим оркестром
везде за мною кралось попятам.
«Пятёрка» по Французскому бульвару,
выстукивая песенку в мозгу,
несла меня к осеннему пожару,
боясь, что я не выдержу, сбегу,
что отмахнусь нелепыми делами
от Пушкинской, где – точно маяки –
стоят платаны с голыми стволами
и ждут прикосновения руки,
от Пироговской или от Еврейской,
от седины шлифованных камней,
где каждый дом, поглаживая пейсы
и щуря окна, подступал ко мне.
И я бродил по стареньким бульварам,
и я шуршал опавшею листвой,
а кто-то звал позировать задаром
и предлагал портрет «почти живой».
И зазывала скромная аптека:
«А шоб ты был здоровеньким у нас!»
И на скамье два взрослых человека
играли в домино – на ананас.
А я бродил, в карманах пряча руки,
чтоб не глупить, не трогать всё подряд.
Одесса – сколько жизни в этом звуке!
Прости мне, Пушкин, этот звукоряд.
Одесса, я рождён волною Бугской –
еврейский сын украинских степей,
но тополя на Малой Арнаутской
пустили корни в памяти моей.
***
О чём стихи?
Так, ни о чём…
О том, как стремглав проносятся сутки;
о том, что кто-то навис над плечом;
о том, как пошлы чужие шутки.
О чем стихи?
О крылатом конвое,
оцепившем ночью письменный стол.
О шёпоте,
стоне,
о крике,
о вое
склонившихся над листом.
О том, как всклокочены
мысли-паяцы,
слово в слово жизнь повторив;
о том, как волосы-протуберанцы
разряжаются в воздух
искрами рифм.
Письменно, устно –
под напряжением –
как на ветку,
на строчку чёрным грачом –
упаду
и замру без движения.
О чем стихи?
Так – ни о чём…
***
Завидев свет, мелькнувший в темноте,
я вдруг поверю собственной мечте,
но посреди вскипающего сада
твои опять почудятся глаза…
Разлука – виноградная лоза,
а месяцы – как гроздья винограда.
И всё.
И больше ничего затем.
И не было у нас запретных тем,
и лунные постанывали тени,
но ты однажды поняла сама,
что сладкий сон испортила зима,
а вместе с ним –
судеб переплетенье.
И всё.
И в круге света – пустота.
Я начинаю с чистого листа,
в который раз ищу слова босые,
чтоб вместе с ними по лугу бежать,
встречать свою любовь
и снова ждать,
когда закончатся дожди косые.
Тогда и свет, разбивший темноту,
предъявит мне на самом деле ту,
которая опаздывала всюду,
не успевала на последний шаг,
невидима, как взмах карандаша,
и ту, с которой я навеки буду…
Она придёт с журчанием ручья –
загадочная женщина.
Ничья.
Ни лунная она и не земная.
И зазвучит космический хорал,
и рта её изменчивый овал
мне скажет:
«Боже, как же ты устал!..»
И я её по голосу узнаю…
ИРИНА ДЕЖЕВА
Одесса, Украина
***
На 90-градусном градуснике 45
Измеренье пахнет резиной
Тщится себя узнать
Папой, малышом, любимым
Скатом на выжиганье плеча
Студнем Пальмиры
С подобным катышком у виска
Нас не сдержат отрывки мест
По неисполненным пьесам
Палит дуплет допросов
Так косо хороня
Учитель, заметая след
Принося матрац
Подкидывая тухлое просо
Нас не увидят
Назвавшие температуру кровью
Виток –вне– сравнителен изначально
С битком с выеденными глазами
Плетью как палицей распятой полиции
Но Ваши наконец-то хочется сохранить
Пальцы
Торцом разведённые
Пальмы
Без измороси железобетонной
В народье – кляксы
Поверят ли едва
Извольте воском
Катится пребыванье троп
Под парашютом кровли
Из сердца в сердце
Обжечь глаза
Углом ровным, харкающим голыши по ряби
Жаждущих бед, когда бездна, когда нужна
Сила
Вторая
и третья…
***
Время погубит героя последним…
Танго свьючилось
Танцуем на дороге
Фальшь облезет
Как земной фасад
Поиграем в киндера на слоги
Или просто пухло – наугад
Рай как день
Нам выдался однажды
Век как мяч
Вприпрыжку с куличом
По жилым гробам с солдатской флягой
И набойкой, трущей за душой
Разведём всё то, что не горело
Долгий свет, судьбу без языка
Поглядим, как времечко по следу
На суровых сваях имена
Под юбкой
Растолкует
Кашлянув на зёрнах
Сальных луж покинув небеса
Неопознано – всегда проворно
Ни портрет, ни ласка. Тишина…
Лопухи беспутно тянут лето
Электронных встреч отмаялся обоз
Электронных лиц бесцветные верёвки
Сколько их?
Танцуйте
Ржавые пупы
Зовите
Громко
Крик чужих земель
Попутку слёз
Герою помощь?
Да, нужна
Только, пожалуйста,
ско-р(а)-о-я…
КОЛЫБЕЛЬНАЯ
В платиновый век отправятся уделы
В сонный корпус подадут ветер
В уши воткнутся ладони-лилии, слушай
Когда он чёрный, я – белая
Когда я бледная, он – серый
Ресницы по-том рисунок
Мокнущи в любви спрянув
Пришёл закашлявшись
Перевернув до зёрнышка
Покинув небосвод
По язвам пряным ссал как по пятам пути и лужи
Спрошают: падаю иль подаю
На сальной суше взмокшее тепло
На ужин – душу
И волосок по волоску
Малютки, храните термин от тесненья
Прощённы прошены, порозовело
Трос звонарный как глухарь глотает сон
Встретимся перьями на поминках Заппы
На танцполе в рыжем городе Армагеддон
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВ
(Бор, Нижегородская обл., Россия)
НА СЕМИ ВЕТРАХ
На семи ветрах построен город –
будто из-за пазухи на свет
вынут кем-то – на причуды скорым.
Здесь живу я словно сотни лет.
Словно сотни лет разрыты ямы
и дорог растянуты жгуты.
Спит интеллигенция в пижамах,
веря с детства в ужас темноты.
Люмпен держит топоры на съёмных,
Фёдора Михалыча не чтя.
И пыхтят дома, как злые домны,
в стетоскопе старого врача.
Я иду по кромке этой чаши:
вправо – бездна, влево – полынья.
Сердце бьётся яростней и чаще
с каждым рваным криком воронья.
Здесь зима – не то, чтобы простуда,
а банальный повод прятать нос.
На вопрос «откуда?» – «от верблюда!»
отвечают чай и абрикос.
Мы привыкли жаться к этим стенам,
холод как обычай переняв.
Здесь из кожи крокодила Гены
взрослый мир пошил себе рукав.
На семи ветрах построен город –
сотни звуков, сотканные в шум.
Трубами, как пушками линкора,
метит он в небесную баржу.
Костной пудрой, выпавшей в осадок,
заметает чёрные следы
белая метель… Флакончик с ядом
и рецепт «три раза до еды» –
на дешёвом стуле у кровати.
Дочитать и выключить торшер.
Ночь, зевая, разожмёт объятья,
как в раю, который в шалаше.
НА БЕЛОМ ГРУЗОВИКЕ
Вот въедем мы на белом – будто снег –
грузовике в провинциальный город,
где в Центре – царь, а, может быть, генсек
стоит на постаменте и с укором
глядит в глаза потомкам, где дворы
колодцами – в предчувствии ведёрка –
чернеют, дно скрывая до поры,
где рубль измятый – скромный признак торга.
Куда с тобою, друг, нас занесло? –
ведь мы мечтали, помню, о триумфе,
о том, чтобы за наше ремесло –
имён нам данных высекали буквы
в граните грубом… Впрочем, пережив
все сроки – за которыми не видно
уже ни пашни щедрой, ни межи,
мы просто верим заданному ритму.
Смотри, как жизнь бесхитростна, как лёд
способен быть предметом декораций,
как лица тех, кто в клочья нас порвёт,
светлы во власти солнечных вибраций,
как тесен мир тех улочек, где нам
так хочется пропасть вдали от сборищ…
Оставшиеся дни – не чёрный нал,
а гонорар – обещанный всего лишь,
но нам, надеюсь, вновь отпустят в долг
лихой судьбы пернатые мгновенья.
Не съест свинья, не выдаст серый волк,
ленивой кровью не отравят вены –
пока в аортах беглого огня
жива волна. Мы въедем в этот город
на белом – за отсутствием коня –
грузовике, не превышая скорость…
ТОРТУГА
Ни обаятельных пиратов, ни пивной –
молчит Тортуга в тонком шёлке бриза –
лишь местный сумасшедший (некто Ной)
воссоздаёт по найденным эскизам
подобие фрегата. Запиши, –
он говорит – всё явнее стремленье
воды быть выше пиков и вершин –
и в том, как смерть, работает без лени.
Весёлый Роджер устилает стол
в дремотной кухне, где под звон посуды
чай обретает силу меньших зол
над большими – и сквозь него, как сутры,
звучат рассказы о былых страстях,
ошибках юности, обрывках киноленты,
запечатлевших танцы на костях
и прочие забавные моменты.
Тортуга – стала медленней, тучней.
Рассветный всполох льётся по витринам,
по медным лбам усатых трубачей
перед подъездом графа Аспирина.
И только деревянная нога
пускает взгляд по следу многоточий –
туда, где пары нет у сапога,
и левой шаг – труднее и короче.
Ступай на пирс – там неизменен вид
морской волны, как время ни старалось,
висок стены там волосом увит,
что кажется вблизи канатом старым,
там чайки на наречии небес
поют о душах вверенных пучине,
а рядом – бденья молодых повес,
как прежде, ищут смысла и причины…
Всё кажется: вот разорвёт туман
британским флагом вездесущий ветер –
и заиграет тонкая струна
при виде белых парусов на рейде,
но книжным детством пахнет акварель,
что сохнет на разложенном картоне,
и лысина эпохи – будто мель
под килем – возбуждаема ладонью
от париков уставшего посла.
В День Нептуна – зажжёт хмельной бравадой
до поздней ночи остров хвост осла,
а утром – у ворот земного ада
поверх тельняшки вновь натянет тень…
Так часто хочется быть одному – в сторонке –
чтоб мнения общественный кистень
не освистал тоски по треуголке…