Дни сотворения Бога
В первый он создал свет воспылавший, во второй создал твердь и воду,
И мир омывался солнцем, огнем, воссиял его девственный стан.
В пятом кричали птицы, родились иных тварей породы,
На шестой он создал человека. И мир был изуродован.
В их стремлениях нервных, отчаянных, в их мечтах полыхавших болью,
Сожалениях и одиночествах, их уютах чумного алькова,
Он, наверно, рыдал как ребенок, узрев сие, омывшись солью.
На шестой он создал человека. Лучше б создал кого-то другого.
Ну, а я собирал свой март из ран, из осколков разбитой мозаики,
И весенняя обреченность порой рисовала чертами твой профиль.
Я скучал в придорожном кафе, устал, безмятежность немого прозаика.
По дороге игриво ветер швырял бумажный стаканчик от кофе.
Как в четвертый соткал он светила свои из искристых, блестящих нитей,
Так и я износил полумысли, слова - сумма боли за четверть века.
Я помню, вокруг тебя стаи птиц, дай с ладони прозрачной им выпить,
Ты была для меня целым богом, теперь, не хватит даже на полчеловека.
Забывалась весна, нежно гладила мир, лаской тонкой белый струится,
Вышит синим апрель, изумруд льется в март, май вскружился в своих теплых снах.
Между ними огонь, между нами - печаль, в отвращении нас сторонится
Прохожий июнь, быть может похожий на то, как дрожала ты в этих руках.
Чистый лист, новый день, тонко ноет струна, выдох тонет последней воли как
Кудри нежной, зеленоглазой весны, опечаленная недотрога.
Ты, быть может, останешься в чьих-то снах. Не моих. В них всего лишь толика.
На шестой бог создал человека. На седьмой человек создал бога.
***
Забывая солнца просвет самого дорогого,
Это тоже, что схоронить, забывать иного,
Пряча в скользких, багровых росчерках темных сумерек,
Ожиданье всех тех, кто без тебя не умер.
Это сонная песнь Морфея и шепот Амура,
Это скомкано тлеть, пряча в огарок смурый,
Свои сны и ворчанья надломленного Аида,
Это ты. Как, наверное, далекая Немезида.
Этот ворох богов разношерстным кружит пантеоном,
В свете марева звезд, он едва ли останется оным,
Просто тенью грачей, что все ж, вопреки, не сумели
Долететь до сердец, просто смятые в горле трели.
Просто осень – калейдоскоп, то мазки акварели,
Красный оттиск рябины, золотом клены стелют,
Мы в сюжеты ее когда-то начертаны были,
Без тебя же осенние краски остыли пылью.
Блекло приторный монохром, донельзя невзрачный,
Эти боги осенние, тоже едва ль что-то значат,
Эти боги всегда до безумия одиноки,
Их считала жестокими? Брось… без тебя жестоки.
Без тебя остается Аид лишь, Ра не согреет,
Не успеет согреть, остывая, сгиная, тлея.
Его вспышки на солнце – сердца его истома,
То не стук, просто ритм безжизненного метронома.
Без тебя остается Амур фальшивкой, эрзацем,
Ни началом главы, ни листом, ни строкой, ни абзацем,
А скорее уставшим, сморившим до дна пересказом,
Пережитком былого, пере- изжеванной фразой.
Этот солнечный вдох, опоенной весны мгновенья,
Это прииски слов обнаженного откровенья,
Этот терпкий, как боль, перелюбленный миг, мы снискали,
Он остался тобой. Но останется после тебя ли?
Эти чайки в лазурных откликах, бликах искристых,
Эти чайки – рисунки богов, самых искренних, чистых,
Эти чайки что-либо о боге, в принципе, знали?
Или же о тебе. Я различья искал едва ли.
Эта скорбная поступь бредущих меж солнц кровавых,
Это длинная очередь опоздавших на все вокзалы,
Это те, до конца кто не верил, не принял фальши,
У любви, у нее нет виновных… и не пострадавших.
Эти боги, осенние боги уходят навеки,
Закипают в крови. И дрожат под ресницами веки.
Этот всполох из слов развернувшийся сгорбленным станом,
Без тебя остывающий вздох, сонный, сомный самый…
***
И ветер омывал лицо капризно, и капли вод на нем он жег прохладой,
И ты осталось пылью у морей, такой пронзительной и томной серенадой.
И ты ли сонную пыльцу в меня вдохнула, песчаных берегов остатки суши,
И ты ли эти скрипки в ре миноре, которые желали ближе, глубже…
И ты ли руки тонкие тянула… Мерцанье плоти кровяных телец
Рябиной на щеках, смородой, багровой осени ожег как срез, рубец.
И ты ли сон, сияющий и чистый, скрывающий полуночной вуалью,
Ты вряд ли обожжешь меня Зефиром. Я вряд ли нареку тебя печалью.
Я вряд ли поднесу тебе в ладонях, даруя, протянув росы крупицы,
Ты зажигаешь солнце над Парижем, кого-то ищешь во французских лицах.
Ты смотришь, как кружат изгибы Сены, последний франк бросая грязной нищей,
И лье десятки одиночеством рождаясь, меж сердцем тех, которых ты не ищешь.
От сердца тех, которых ты не знала, протянуты как нерв, ценою в вечность,
Ты зажигаешь звезды над Парижем, меняешь откровенья на беспечность.
А в ритмах моря погибают души, предательски любя, коварно тело,
Но словно парус одинокий алкать суши, помилуй боже, ты ли не хотела…
Я впитываю звуки фортепьяно, они скребут в ночи продрогшей кошкой,
По перепонкам, медленно и рьяно, ссыпаются крупицами, окрошкой.
Я промокаю насквозь в грязных лужах, смотрю на уходящие вокзалы,
Я не хочу встречать приходы стылой стужи, но ты… Но ты однажды мне сказала…
…что ветер – это пыль, а тело прах, что солнце это спелый апельсин,
Едва ли оно жжется на губах, когда ты бесконечно одинок, один.
Что тем, которые уходят - все равно, оставят тебя с легкостью поэта
Свершающего рифмы на листах. Но я сказал, что после зим приходит лето,
И солнце, да, то спелый апельсин, оно не знало жалости к Икару,
Но его свет, его прожженный, грубый след, он может переплавить тебя жаром,
Он может возродить тебя, пылая, он может прикоснуться, может, точно…
А тот поэт, ты никогда не знала, что стоит пережить тебя меж строчек…
.