ТРЕТИЙ ТРИМЕСТР
Жизнь испив не то чтобы до донышка –
до пустой и полной половины,
чувствуешь себя порой зародышем,
прикрепленным к небу пуповиной,
а порой - мячом в ладошках Таниных –
стук да стук, и в пруд случайно брошена.
И скользишь по глади понимания
вслед за водомеркой заполошною,
алый бок горит в глазах фасеточных
низко пролетающего ангела.
Все пути давным-давно отмечены,
только твой все надвое да надвое –
между элодеей и эйхорнией.
С каждым годом выбор все усерднее.
Оттого и давит благотворное
вод околоплодных милосердие.
НИЧТО НЕ КОНЧАЕТСЯ
Милая, как тебе спится
в доме твоем,
в месте, где нет дорог,
только поля ромашковые,
где бесконечна даль –
девственный окоем,
где вперемешку дни –
завтрашние и вчерашние?
Стукнет ли клювом синица
в рамку окна,
тронет ли ветер прядь,
душу твою приманивая, -
что ты увидишь там,
в коконе светлом сна,
где так легко не жить
чувствами и желаниями?
Может, пронизанный солнцем
сосновый лес
или холсты болот,
бисером клюквы расшитые?…
Знаешь, а здесь - без тебя –
стало меньше чудес.
Сложены сказки в ларец –
чаще берем молитвами.
Милая, в городе нашем
снова дожди,
птицы орут, дурея,
пахнет землей прогретою.
Я покажу тебе, только
в сны приходи –
солнечной далью,
ромашковой гладью,
рассветами.
ДИСПОЗИЦИЯ ПО ШТЕРНУ
Рыдала ключница Гликерья, слезой закапав пирожок: «Вишь, барин плеткою ожёг, суровенек опять с похмелья». Нахмурившись и подбоченясь, рукою щеку подперев, пеняя на хозяйский гнев, внимала причитаньям челядь. В окошко билась нудно муха, стучали ходики – тик-так. «Видать, навел нечистый враг за невоздержанность проруху, – шептала кучеру кухарка. – Вечор у барина она все хохотала, сатана. А утром, глянь, – с каким подарком…»
Гликерья, приспустив сторожко рубашку с белого плеча, от плети вспухшую печать всем показала и ладошкой глаза отерла. Колокольчик в покоях барских зазвенел. Гликерья стала, словно мел, бледна, и, причитать закончив, поправив локон медно-русый, в покои барские ушла… Звенела за стеной пила, стучал топор, орали гуси…
К обеду небо потемнело, взметнуло ветром к небу пыль, кобель у кузницы завыл и получил за это дело. Но не смогли ни вопль, ни громы уже мятущейся грозы унять восторженную зыбь и сладость чувственной истомы лежащих в барской почивальне.
Кухарка, очищая лук, прислушалась – затих ли стук и стон. «Закончил, вишь, охальник. А то все драться. Вот ведь дело. Папаша тоже был мастак – баб портил, так его растак…»
Лицо старушки потеплело…
.