Отче наш... (целую распятье), шёл за истину – веру.
Ветерок отряхнул чуть прикрытую шалью печаль.
Абрикосы цветут. Вот возьму я и в чудо поверю.
Светлый день – обними-приласкай, усыпи-закачай.
И прищурившись от изумрудных рассеянных бликов,
не замечу, не вслушаюсь в споры любимых людей.
Мне поверилось. Да. Их участью – божественных ликов.
Тщетно просим спокойствия… Друг, не лукавь, не убей.
Мы устали, запутались. Стали добрее? – Взрослее!
Мы не видим бревна, только деревце в белой фате.
Абрикосы цветут-облетают. Пророчат свирели:
Будет мир и любовь! Впрочем, будут и те, и не те…
Я прощенья прошу у субстанции с именем Совесть.
Коль дано, значит было за что. Проживаешь слепцом.
Делим, крошим себя на бескровные части. Их горечь
не запить… Пап, прости! Не сдержала тогда словцо.
Рисую углями
От покоя – до одури, слепо – в печатные строки,
позабыв непечатные. Я – не замечена временем.
В ля-миноре, исполненном тайно внутренним зрением,
до пяти, до шести, до гальваники утра – story.
Отдышавшись, часы начинают пробежку сначала.
Из воды выходить, а верба проросла на темени.
Оттиск сердца и смех. Обертоны, тона – на мне они.
Вижу горы и берег, и далёкий маяк причала.
Осторожнее, глупая девочка, жжётся не слабо
огнедышащей рифмой – водитель сердечного ритма.
За туманами – реки. Слоистость прозрачного грима
торопливо смываешь, бросаешь в кострище сабо.
Образ – лёгкий, живительный, как поцелуй кислорода.
И за руку – по судьбам, глазами – по жизни. А вскоре:
шторм и штиль, свежий бриз и волна, паруса и море.
Безупречно, старательно сдержана непогода.
Как рискую прочесть и остаться. Безумно рискую
не проснуться, не встать, не пойти заварить себе чаю.
Мысли шепчут – вот так, только так, только так понимаю
эти строки. Рисую углями. Читаю. Рисую.
Georgium Sidus
Памяти погибшего друга
…их не перечитываю – помню.
………………………………....
Он уезжал в Словакию на год.
И не проходит… Бесконечный ход.
Твое сердце на приводных цепях. Ты не можешь дышать. Апноэ,
когда видишь свет в знакомом, чужом окне,
когда знаешь больше чем…,
больше чем всё живое – старые, измятые, истерзанные письма.
Ты не множишь комплекс вины, не множишь печаль. Ты просто помнишь
железнодорожный вокзал, гудок, голос диспетчера,
фонари-приставы, деревья в кораллах.
Вопрос. Пророчество. Сон.
Апатия. Фрустрация, сметающая одиночество.
Ждать не умеют дети и реки.
Ежедневный маршрут: институт – почта. Четыре стены и стол.
В придачу к экзаменам – жара.
Перманентное, раскаленное солнце плавило и дробило восприятие.
В телефонной сети – обрыв связи.
Припухшие губы перекатывали три тупых звука: не прав-да!
Обветренные губы и раньше выдавали не менее бессмысленное – не уезжай…
Вслух – ни разу.
Легкой поступью – через край…
Ритма струнного тетиву
натяну до упора. Играй!
Резонансом жива. Живу.
А душе и жарко, и скованно,
асфиксично и в рёбрах тесно.
Созревать тому, что не сорвано,
Не могу. Не забуду. Честно.
Сгоряча – по вазе!
За отзвуком
пошли трещины переборами.
Вот и всё. Захлебнулась воздухом,
всеми ливнями переполнена.
Аккуратно жду тишину.
Ночь сожгла озорной сарафан.
Я невидящим оком ищу
тот невидимый оку Уран.
Спасительным беспамятством стерты точные даты и город Словакии.
Когда впадаешь в дымину – думаешь о времени на больших настенных часах:
год-бесконечность-миг.
Твое сердце не выходит из войн победителем, но ты дышишь.
Дышишь глубже, чем когда видишь свет в окне третьего этажа…
Кисть смешивает акварель. Ночные стихи бьются в висках, наутро проклевывая их хрупкий пергамент. А изнанка стеклопакета – все то же пыльное небо. Реальное небо.
И почему-то именно зима позвякивает цепями...
Я всевидящим сердцем ищу
тот невидимый оку Уран!
.