Байконур (Казахстан).
Гасану
Однажды утром на заре
я видел, как луна спустилась
с небес… В озябшем октябре
какая-то есть всё же сила
любви и дружбы. Да, луна
во всей красе, во всём объёме
была моим глазам дана,
чтоб кто-нибудь другой в истоме
глядел на общую луну,
как я, и тратил своё зренье
на круг луны и ширину,
иль сочинял стихотворенье.
Сегодня подойдя к окну,
переборов свою сонливость,
надеялся застать луну,
но в этот раз не получилось.
Стою и вот смотрю в окно,
один с горячей чашкой чая.
Что мне увидеть суждено,
ведь что-нибудь да означает.
Вот обратился в листопад
октябрь, с ликом не погожим
льёт дождь, вновь опадает сад
и не даёт пройти прохожим.
Гармония живет во всём,
в дожде, в саду и в листопаде.
«Любовь похожая на сон»
с утра магнитофон заладил.
И дождь, и сад, и листопад –
в чертах осеннего сезона...
Как много-много лет назад,
мой воробей не сводит взгляд
от моей жизни беспризорной.
Что воробей есть за окном,
не сразу я заметил это,
а это говорит о том:
всё, что пишу я – беспредметно.
Промокший крошка воробей,
когда успел ко мне привыкнуть?
Ему нельзя среди людей
ни находиться, ни чирикнуть.
Пускай он совершит полёт
вокруг, летя по Казахстану,
легко на небе пронесет
себя и мой привет Гасану!
* * *
Прошла зима, и полегчало саду.
Наладилось на сердце, улеглось.
Я, как всегда, за рукописи сяду
или за книгой, дочитать балладу.
Собака с кошкой покидают пост.
Ночь за окном моим уж на исходе,
а я сижу и не могу писать,
иль почерк мой тетради не угоден.
Любой другой насочинять свободен
о чем угодно: про любовь, про сад.
И только я не знаю, не умею,
писать, как пишут сверстники мои.
Но с Музою, о, что мне делать с нею,
она забыла про мои стихи.
Покинула, отбыла, улетела.
Куда? – к кому? – надолго ли? – когда…
Хотя какое до нее мне дело.
Мне это все давно осточертело.
Скажи, читатель, горе – не беда.
Недавно было, хоронили деда
односельчане. На похоронах
соседи шли, чтоб проводить соседа
в последний путь. Его безгрешный прах
теперь лежит на кладбище деревни.
Я помню, как с поминок люди шли,
мужчины молча, женщины ревели,
молился ль кто за упокой души?!
Он жил один на улице соседней.
Мне говорили, у него был сын,
дед сына ждал до дней своих последних,
что он вернется, цел и невредим.
А было так, однажды к ним в деревню
наведался из области весной
сам военком, пуская сигаретный
из носа дым, невыносимо злой.
Увез на службу мальчиков деревни,
из их родимой отодрал глуши.
Не провожали, у себя сидели
мужчины молча, женщины ревели
и волосы на голове седели.
А мальчики в последний бой ушли.
Покойному хотелось видеть сына,
он сына звал, просил его позвать.
Покойному мерещилась могила,
кричал в бреду, что бабка приходила
и говорила, что придет забрать.
В полубреду покойный возмущался,
и власть бранил и клял за то судьбу,
что не добился правды от начальства,
ни тело сына в цинковом гробу…
Так и ушел. Так люди говорили:
– Так и ушел – качая головой.
Так я пишу в своем нелепом стиле,
не ведая, что дальше за строфой.
Ноябрь надоел и опостылел…
Смотри, читатель, осень в одиночку
в который раз я на себе влачу.
Ночь на исходе. Стало быть, мне точку
поставить надо и задуть свечу.
Кавказец
Он объяснял, что он такого года
рождения, по матери абхаз,
а по отцу грузин. – Что тут такого,
что я грузин? – негодовал Алхас.
Он рассуждал, как будто вёл сраженье
со мной, причём на воздухе, летя.
Дивился я его происхожденью,
как чуду удивляется дитя.
Кем он мне был, знать было мне откуда?!
В его лице я видел Гудермес,
он говорил, что родом он оттуда,
но не сказал, как очутился здесь.
Кем он мне был? Он мог бы быть мне братом
и он им был. И брат мой был богат
одной душой огромной, необъятной.
Как мне тебя тут не хватает брат!
В его крови Абхазия плутала,
и бунтовала Грузия, плыла.
В его крови Абхазия пылала,
и Грузия свои бои вела.
Он сохранил в себе черты Кавказа.
Теперь, когда его со мною нет,
я вижу, что он пишет, ищет фразу,
в которой так нуждается поэт.
Писать стихи – его перо свободно
и мне не надо боле ничего.
Он говорил, что девочка – «гогона»,
он говорил, что девушка – «гого».
Так он учил в свободные мгновенья
грузинскому меня ученика.
Он мне читал свои стихотворенья.
Так я постиг уроки языка!
Я полюбил язык и речь грузина
и с обожаньем стал следить за тем,
как меж собой общаются грузины,
как ни один из нас, нигде, ни с кем.
Он говорил, что родина – «самшобло»,
он говорил, что женщина – «кали».
Я мучил свой язык и мучил горло,
когда читал грузинские стихи.
Он был не злым и скаредой на слово
не слыл. Писал стихи. Любил собак.
Когда не шли стихи, ходил (злословил)
по комнате и не щадил табак.
В такие дни он был серьёзным, строгим,
его другие языки влекли.
Не по его ль вине вот в эти строки,
его черты характера легли?!
Он пояснял, что карандаш – «панкари»,
он повторял, что улица – «куча».
И я писал, что «биты» – это парень
и что «сантели» – это есть свеча.
Так я учил язык неимоверный,
который обожаю и люблю.
Но где же ты, мой брат, мой несравненный?
Кому я эти строки подарю?
Где б не был ты, в Абхазии соседской,
иль в Грузии, не менее родной,
люби, ревнуй, бунтуй, ликуй и бедствуй,
но будь же здрав и цел, и будь живой.
.