НА СЕМИ ВЕТРАХ
На семи ветрах построен город –
будто из-за пазухи на свет
вынут кем-то – на причуды скорым.
Здесь живу я словно сотни лет.
Словно сотни лет разрыты ямы
и дорог растянуты жгуты.
Спит интеллигенция в пижамах,
веря с детства в ужас темноты.
Люмпен держит топоры на съёмных,
Фёдора Михалыча не чтя.
И пыхтят дома, как злые домны,
в стетоскопе старого врача.
Я иду по кромке этой чаши:
вправо – бездна, влево – полынья.
Сердце бьётся яростней и чаще
с каждым рваным криком воронья.
Здесь зима – не то, чтобы простуда,
а банальный повод прятать нос.
На вопрос «откуда?» – «от верблюда!»
отвечают чай и абрикос.
Мы привыкли жаться к этим стенам,
холод как обычай переняв.
Здесь из кожи крокодила Гены
взрослый мир пошил себе рукав.
На семи ветрах построен город –
сотни звуков, сотканные в шум.
Трубами, как пушками линкора,
метит он в небесную баржу.
Костной пудрой, выпавшей в осадок,
заметает чёрные следы
белая метель… Флакончик с ядом
и рецепт «три раза до еды» –
на дешёвом стуле у кровати.
Дочитать и выключить торшер.
Ночь, зевая, разожмёт объятья,
как в раю, который в шалаше.
НА БЕЛОМ ГРУЗОВИКЕ
Вот въедем мы на белом – будто снег –
грузовике в провинциальный город,
где в Центре – царь, а, может быть, генсек
стоит на постаменте и с укором
глядит в глаза потомкам, где дворы
колодцами – в предчувствии ведёрка –
чернеют, дно скрывая до поры,
где рубль измятый – скромный признак торга.
Куда с тобою, друг, нас занесло? –
ведь мы мечтали, помню, о триумфе,
о том, чтобы за наше ремесло –
имён нам данных высекали буквы
в граните грубом… Впрочем, пережив
все сроки – за которыми не видно
уже ни пашни щедрой, ни межи,
мы просто верим заданному ритму.
Смотри, как жизнь бесхитростна, как лёд
способен быть предметом декораций,
как лица тех, кто в клочья нас порвёт,
светлы во власти солнечных вибраций,
как тесен мир тех улочек, где нам
так хочется пропасть вдали от сборищ…
Оставшиеся дни – не чёрный нал,
а гонорар – обещанный всего лишь,
но нам, надеюсь, вновь отпустят в долг
лихой судьбы пернатые мгновенья.
Не съест свинья, не выдаст серый волк,
ленивой кровью не отравят вены –
пока в аортах беглого огня
жива волна. Мы въедем в этот город
на белом – за отсутствием коня –
грузовике, не превышая скорость…
ТОРТУГА
Ни обаятельных пиратов, ни пивной –
молчит Тортуга в тонком шёлке бриза –
лишь местный сумасшедший (некто Ной)
воссоздаёт по найденным эскизам
подобие фрегата. Запиши, –
он говорит – всё явнее стремленье
воды быть выше пиков и вершин –
и в том, как смерть, работает без лени.
Весёлый Роджер устилает стол
в дремотной кухне, где под звон посуды
чай обретает силу меньших зол
над большими – и сквозь него, как сутры,
звучат рассказы о былых страстях,
ошибках юности, обрывках киноленты,
запечатлевших танцы на костях
и прочие забавные моменты.
Тортуга – стала медленней, тучней.
Рассветный всполох льётся по витринам,
по медным лбам усатых трубачей
перед подъездом графа Аспирина.
И только деревянная нога
пускает взгляд по следу многоточий –
туда, где пары нет у сапога,
и левой шаг – труднее и короче.
Ступай на пирс – там неизменен вид
морской волны, как время ни старалось,
висок стены там волосом увит,
что кажется вблизи канатом старым,
там чайки на наречии небес
поют о душах вверенных пучине,
а рядом – бденья молодых повес,
как прежде, ищут смысла и причины…
Всё кажется: вот разорвёт туман
британским флагом вездесущий ветер –
и заиграет тонкая струна
при виде белых парусов на рейде,
но книжным детством пахнет акварель,
что сохнет на разложенном картоне,
и лысина эпохи – будто мель
под килем – возбуждаема ладонью
от париков уставшего посла.
В День Нептуна – зажжёт хмельной бравадой
до поздней ночи остров хвост осла,
а утром – у ворот земного ада
поверх тельняшки вновь натянет тень…
Так часто хочется быть одному – в сторонке –
чтоб мнения общественный кистень
не освистал тоски по треуголке…
.