Трагедия назначения (Реминисценции)

Всё, о чём мы говорим, неизбежно приводит к трагедии назначения. Всё, ч т о мы говорим, уже заранее обречено на неудачу, потому что одно и то же слово воспринимается по-разному.
"Это слово - стена между нами, и мы будем ближе...". Когда я писала этот текст, ещё никто не знал, что меня ждёт. Да что там - я и сама не знала. Разве можно представить, что "быть ближе" отнюдь не значит находиться рядом постоянно, знать, о чём думает другой и что он чувствует? Удивительно, правда?
Дело в том, что быть ближе - значит думать как человек, который не любит тебя, и, честно говоря, не слишком хорошо знает. Быть ближе - понимать, что в тебе проступают черты человека, которого ты когда-то так сильно любил, что не считал нужным знать его.
Мне говорят, что я реконструирую понятие "след", но это неправда: он сделал это раньше. Он оставил мне ту часть души, которую я не хочу и не могу ничем заменить. Он проступает в моей внешности, манере говорить, слушать и понимать, и это - тоже трагедия назначения, правда, менее масштабная, чем другая: проще жить и не знать о своём живом подобии в женском обличии, чем осознавать это и не иметь возможности ничего изменить. Проще пройти мимо точек возврата для того, чтоб друг друга забыть и уже не расстаться. До последнего момента не расстаться, потому что я - это он, и моё (его?) женское обличие - моя личная трагедия. Невозможность верного назначения из-за несовпадения формы и содержания.
Этот текст больше всего похож на бред сумасшедшего, и в этом его трагизм. Он трагичен, сентиментален и убог настолько, насколько это вообще возможно, и когда (возможно!) через много лет уже м о ё подобие, филолог-патологоанатом, попытается разобраться в этом тексте, у него ничего не выйдет: ничего нового не сказано, это только комментарий к комментарию. Слепая попытка воспроизвести то, что я чувствую. Игра в бисер, вернее, исключительно жалкое подобие её: можно представить музыку Моцарта в виде математических формул, но это будет уже не музыка Моцарта. Можно написать классическую пятиактную драму о теореме Гаусса-Остроградского, но это будет уже не теорема, потому что музыка ничего не доказывает, и в этом трагедия.
Патология сознания, назначения и сообщения. Со-общения и со-бытия не было и нет: он говорил, а я слушала, и наоборот. Всегда наоборот. Я говорила о своей любви, а он просил не беспокоиться. Я говорила о себе, а он - обо мне. Я говорила и говорю о нём, а он молчал и молчит. Он уходил, а я оставалась, и мой уход стал чертой, подобной той, что маленький Ганно Будденброк подвёл под историей своего рода.
Невозможность.
Невозможность ответа на вопрос. Невозможность задать вопрос. Невозможность увидеть, как открытка дойдёт до своего адресата. Строго говорят, до с в о е г о адресата она не дойдёт никогда: ещё Кратил говорил, что нельзя войти в одну и ту же реку даже один раз. А в данном случае сменился не только адресат, но и адресант, и моя алхимия обернулась смешением банальностей. Реакцией, которая не идёт, потому что новая стадия - ещё один шаг к трагедии, к краху смысла.
Этот текст - ещё одна стадия, ещё одна сторона обречённости, ещё один акт трагедии назначения, потому что он никогда не будет прочитан как должно.