Суккубус 2 (фантастика / мистика)

Часть вторая

Глава первая

Шел 1922 год.
Кадиллак подпрыгивал на ухабистой дороге, вызывая икоту. Вечерело. Водитель включил фары. Желтое пятно света замаячило перед капотом, словно солнечный зайчик, за которым бегает глупый котенок. Девушка. Она сидела на заднем сиденье, и Дэнни, водитель, чувствовал запах ее дорогих духов. Черная вуаль скрывала верхнюю часть лица. Открытыми были лишь губы. Длинный мундштук и сигарета. Затяжка. Синий дым из приоткрытого рта. Дэнни заставил себя смотреть на дорогу. Деревьев по бокам становилась все больше. Их зеленые листья шелестели на ветру. А небо продолжало темнеть…
Поместье миссис Леон. Чернокожий мальчик заглянул в машину и побежал открывать ворота. Высокие кованые створы были слишком тяжелыми для него, и Дэнни видел, как скользят босые ноги мальчишки.
- Давай помогу, – сказал он, выйдя из машины.
- Нет, синьор! Нет! – замотал головой мальчишка. Его черная, лоснящаяся от пота спина хранила на себе отпечатки плети.
- Никто не увидит, – пообещал Дэнни. Мальчишка запрокинул голову, посмотрел ему в глаза и вытер ладонью пот с лица.
- Вы очень добрый, синьор, – он снова начал толкать тяжелые створы.
- А ты еще слишком мал, – сказал Дэнни. Ворота действительно были тяжелыми, и Дэнни поразился, откуда в мальчишке столько силы, чтобы сдвинуть их с места.
- За фонтаном направо! – прокричал ему негритенок, когда Дэнни уже проезжал мимо него. – Там можете оставить машину.
«Вот и весь день», - подумал Дэнни. Рядом с пыльным «Паккардом» остановился новенький «Форд-Т». Водитель в тройке помог выйти высокой женщине в вечернем платье. Она взяла его под руку, и они ушли. Дэнни закурил, разглядывая приютившийся в тени «Студебекер» с разноцветным балдахином. На фоне остальных машин с жестяным кузовом он выглядел доисторическим мамонтом, потешаясь над которым, можно было убить какое-то время.
- А разве вы не пойдете в дом? – спросил у Дэнни подбежавший негритенок.
- Я всего лишь водитель.
Негритенок просиял.
- Это хорошо! – сказал он, подобрал выброшенный Дэнни окурок и затянулся. Щеки его вздулись, глаза вылезли из орбит. Он попытался сдержать кашель, но не смог. Дэнни рассмеялся. – Какие крепкие! – пожаловался негритенок, тяжело вздохнул и снова затянулся. Новый приступ кашля и слезы из покрасневших глаз. – Ух! – негритенок зажал ладонями уши. Дэнни хохотал. Третья затяжка. Казалось, негритенку нравится веселить своего нового друга.
- А твои родители знают о том, какие фокусы ты здесь проделываешь? – спросил Дэнни сквозь смех. Негритенок покачал головой, выбросил окурок и убежал. Его голые пятки сверкали в сумерках неестественной белизной. Дэнни вышел из машины и огляделся. День выдался слишком жарким, и его рубашка была мокрой от пота. Журчавшая в фонтане вода напоминала о свежести и прохладе. Ее струи стекали по бронзовым лепесткам распустившейся розы, из центра которой и бил фонтан. На губах Дэнни ощущалась соль, а лицо зудело от дорожной пыли и пота. Большой дом с белыми каменными колоннами своими размерами и мощью мог подавить всякого, кто вступит на его порог. Циркулярные арки переплетались между собой. Массивная мраморная лестница вела в портик с колоннами, в глубине которого находились парадные двери. Крыша была двухскатной с треугольным фронтоном над портиком. «Видал и получше», - подумал Дэнни. Барельефы, чертежи, вдохновение… «Где-то здесь должен быть бассейн или пруд», - думал Дэнни, надеясь, что до наступления сумерек ему удастся умыться или, если повезет, то  искупаться. Он вспомнил о негритенке. Послал к черту большой слоеный торт, претендовавший называться домом, и отправился на поиски мальчишки.
Он нашел его недалеко от двух этажного цилиндрического строения, облицованного мрамором и увенчанного куполом. Негритенок стоял возле скромного каменного надгробия, и глаза его были закрыты. Дэнни тронул его за плечо. Негритенок вздрогнул и попытался вырваться, а когда понял, что убежать не удастся, упал на колени и начал просить прощения.
- Я всего лишь хотел помыться, – сказал Дэнни.
- По… по… помыться? – Негритенок поднял голову и просиял. – А, это вы. Простите, сеньор, что не узнал.
- Что ты здесь делал?
- Ничего.
На надгробие было выбито имя и дата жизни.
- Бенджамин? Это твой отец?
- Да, сеньор. Мадам Себила говорит, что он был хорошим любовником, поэтому должен лежать здесь.
- Мадам Себила?
- Миссис Леон.
Дэнни вспомнил следы плети на спине негритенка.
- Матери у тебя, конечно, нет?
- Нет, сеньор.
Дэнни закурил, покрутил в руках пачку и предложил сигарету негритенку.
- Как насчет того, чтобы мне где-нибудь помыться, сын Бенджамина?
- В доме есть хорошие ванны, сеньор.
- Э, нет. В доме я такой же изгой, как и ты.
- Вы можете искупаться в пруду.
- А как насчет бассейна?
- Бассейн рядом с домом, сеньор!
- Думаю, я готов рискнуть.
Негритенок провел его по аллее дикого винограда, заставил свернуть в заросли эвкалипта и вывел на поляну, где наливались соком красные бутоны мака. В центре поляны стояла статуя из белого мрамора. Грудь Афродиты была обнажена, искушая идеальными формами.
- Идите прямо, сеньор, и никуда не сворачивайте! – сказал негритенок. Дэнни хмыкнул и заставил себя отвести взгляд от Афродиты.
Белый мрамор бассейна начинался сразу, как только заканчивались владения зрелых лилий и жимолости. Растительный мир подобрался к бассейну так близко, что сделай Дэнни еще один неосторожный шаг, и голубая вода скрыла бы его с головой. Пара стрекоз затаилась, присев на голову каменного купидона. Дэнни боязливо глянул на сводчатые окна дома. Нет. Никто, похоже, его не заметил. Замысловатая форма бассейна скрыла от Дэнни спуск в воду.
- К черту приличия! – буркнул он, снимая рубашку. Оставшись нагишом, он разбежался и прыгнул в бассейн. Теплая вода облизала тело. – Кайф! – Дэнни перевернулся на спину, набрал полные легкие воздуха и замер. Залившая уши вода гудела тишиной. Небо темнело, напоминая о предстоявшей ночи. Две девушки в изрядном подпитии вышли из дома.
- Похоже, мы заблудились, – икнула одна из них.
- Ну и черт с ним! – икнула вторая и поцеловала первую в губы.
- Что это только что было? – спросила первая, шатаясь, толи от вина, толи от поцелуя.
Вторая засмеялась, подтянула к поясу подол длинного платья и побежала вдоль бассейна. Когда мрамор под ногами закончился, она остановилась и тупо уставилась на поляну жимолости и лилий.
- Все. Дорога кончилась! – объявила она и снова икнула. Одежда Дэнни попалась ей под ноги. – Это что еще за… – она приложила руку к груди, пытаясь не икать.
- Что там, Мередит? – ее подруга, пошатываясь, шла к ней.
- Не знаю. – Она подняла пропахшую потом рубашку. Ее узкие ноздри неестественно раздулись, втягивая исходивший от рубашки запах. – Пахнет самцом, – заявила она.
- Правда? – ее подруга подцепила ногой брюки. – Может быть, их специально оставили здесь? - она икнула. – Что если это должна быть какая-нибудь игра?
- Игра? – Мередит подняла мужские трусы и приложила их к бедрам. – Не хочешь примерить?
- Они, должно быть, грязные, – скривилась подруга.
- А, что если суть игры именно в этом? – Мередит натянула трусы Дэнни, качнулась, едва не упав в бассейн. -  Ну, как?
- Что как?
- Что-нибудь изменилось?
- Где?
- Там.
- Не знаю.
- Может быть, спросим Себилу, что все это значит?
- Может быть…
Они обнялись и ушли в дом.

***

Дэнни выбрался из бассейна и натянул брюки. Теперь вернуться в машину и попытаться уснуть. Или же нет? В сводчатых окнах дома горел свет. Что за люди собрались там? Дэнни подкрался к одному из окон и заглянул внутрь. Никого. Он вспомнил дверь, из которой пришла Мередит.
«Мой отец был хорошим любовником, поэтому должен лежать здесь,» – звенели в голове слова негритенка. Плеть в невидимой руке хлестала его черную спину. Раб. Такой же, как и он – Дэнни. Звонкий смех Мередит. Икота. Запахи и тени. Нет. Дэнни тряхнул головой. Это всего лишь ночь. А сладкий запах… Где-то здесь, должно быть, растет ваниль.
Чернокожая девушка в нижнем белье с пристегнутым сзади белым заячьим хвостиком пробежала за окном. Кто она? Нет, он не хочет этого знать. Или же хочет? Дэнни подошел к двери и повернул ручку. Запахи? Тени? Шорохи? Всего лишь дом! Он прикрыл за собой дверь и прислушался. Где-то звенел женский смех. Что он здесь делает? А что ему делать там, на улице? Дэнни крался вдоль стен, словно вор, хотя он и не собирался ничего красть. Всего лишь утолить интерес. Увидеть то, что видеть не должен. Узнать. Заглянуть за край ширмы этого большого дома. Громоздкая мебель. Мозаичный пол. Резные колонны, с тысячью глаз, следящих  за ним. Высокие своды над головой… К черту декорации! Он хочет увидеть душу этого дома – его плоть без прикрас и одежды. Дэнни остановился. Мозаика под ногами сменилась древними письменами и изречениями. Черный мрамор был отполирован до блеска. Композиции на стенах изображали ужас и смятение. Запечатленные на них люди закрывались руками, прятались друг за друга, молились стоя на коленях. Идеальные лица. Идеальный трепет. Сотни напуганных глаз и mimique expressive. И никакой надежды. Лишь только страх и отчаяние. Дэнни подумал, что художник, нарисовавший все это, был либо безумец, либо гений. Потому что, глядя на все эти композиции, Дэнни сам начинал испытывать ужас и смятение… И снова женский смех, совершенно неестественный в окружении всех этих лиц. И теперь одно из них принадлежало Дэнни. Ему казалось, что стоит присмотреться, и он увидит его – свое лицо - среди сотен других. Он станет их частью. Крупицей этого ужаса. И останется здесь навсегда. Прячась за спины других или молясь на коленях, зная, что спасения не будет, потому что Спаситель мертв. Сброшен в жерло вулкана, и серый пепел его плоти летит с неба на головы просящих… Дэнни тряхнул головой. Нет. Ничего не изменилось. Лишь двери, которые всегда были закрыты, теперь распахнулись перед ним. И лился оттуда свет. И смеялись там женщины. И были новые письмена на черном мраморе пола. И новые композиции, рожденные кистью безумца. И страсть, с которой сотни людей отдавались друг другу. И не было различий в полах и расах. Мужчины обнимали мужчин. Женщины целовали женщин. И диковинные твари выглядывали из зарослей. И ничто не стояло на месте. Безумный хоровод плоти рождал новые и новые картины. Вымершие много веков назад виды животных совокуплялись в тени кипарисов. Меж стеблей нежных гардений сновали змеи, сбрасывая свою кожу. Птицы вили гнезда на ветвях высоких деревьев. Из золотистых рек выползали рептилии. Зеленые побеги разламывали желтые камни. Распускались цветы. Рождались бабочки. Пчелы и стрекозы. Приматы вскармливали своих детенышей. Жуткие гримасы обезображивали лица рожающих женщин. И где-то далеко таяли снежные вершины. Журчащие ручьи бежали с гор, рождая новые реки. Серебряные рыбы выпрыгивали из воды, переливаясь на солнце тысячью бликов. Темнокожие пловцы ныряли с лодок, доставая с морского дна жемчуг, чтобы подарить его своим возлюбленным. Десятки наложниц танцевали для своих господ. Толстые евнухи наводили порядок в гаремах. Страстные поцелуи сменялись оральными ласками. Старые мужья вожделенно наблюдали за оргиями своих жен с молодыми любовниками. Хаос рождал порядок. И в порядке снова рождался хаос. Беременные женщины в свадебных нарядах. Совращенные монахини. Семейный ужин и молитвы. Проповеди и паломники. Костры и пытки. Инквизиция. Раскаленные камни в руках неверных. Искушение, грех. Раскаянье и прощение. Верность, рожденная во лжи. Ложь, рожденная в верности. Чаша в руках богини с двумя парами глаз, одни из которых завязаны, а другие смотрят на провинившегося. Языки пламени, обжигающие пах. Розги, рассекающие спину. Соленый пот на обнаженной груди…
Чернокожая женщина с белым заячьим хвостиком. Плеть в мужских руках и кровь на черной спине. Безумие в глазах собравшихся. Вот она – душа этого дома. Вот оно – его сердце. Дэнни узнал Мередит. Она лежала на спине, а пожилой мужчина зубами стягивал с нее мужские трусы. Ее звонкий смех тонул где-то в высоких сводах. Какая-то женщина в лисьей маске, зажатая между двух мужчин, рыдала и просила остановиться. Другая женщина гладила ее по спине и подбадривала разгоряченных мужчин. Странные пары извивались на мягких коврах. Мужчины, похожие в своей красоте на женщин. Женщины, желавшие стать мужчинами. Они любили и ненавидели друг друга, а чернокожие рабы пытались угодить им, исполнить любые желания. И где-то, среди всей этой обезумевшей страсти, Дэнни увидел Ив. Лицо ее скрывала все та же вуаль. Прозрачные одежды окутывали тело. Стройная. С полной грудью и длинными ногами. Она держала за руку высокую женщину, чьи карие глаза холодно наблюдали за происходящим. Казалось, что эти глаза видели уже все и ничто не удивит их. Ничто не выведет из равновесия. Казалось, что плоть для этой женщины  -  не более чем камень, из которого выстроен этот дом. Она просто смотрит, и ничто ее не трогает, кроме девушки, которую она держит за руку. Кроме Ив…
Дэнни вздрогнул. Негритенок стучал в окно, махая ему рукой. В его больших черных глазах был ужас. Он что-то кричал, но Дэнни не слышал его. В голове была пустота. Ватные ноги отказывались повиноваться.
- Уходите оттуда, сеньор! Уходите! – надрывался негритенок, а Дэнни видел лишь как открывается его рот, рождая какие-то слова. Он вжался в стену, чтобы не упасть. Грудь обожгла боль. Дышал ли он все то время, как вошел в эти открытые двери? Да и сколько прошло времени?
– Уходите оттуда, сеньор! – услышал он, наконец, голос негритенка. Эти слова заполнили пустоту в сознании, и он поплелся к выходу.

***

Ночь выдалась жаркой. Самцы цикад стрекотали где-то в кустарнике, а звезд на небе становилось все больше и больше. Сочная жимолость под ногами была мягкой и в темноте напоминала ковер. Дэнни курил. Вены на его висках вздулись и пульсировали. Невидящие глаза вглядывались в ночной полумрак. Видения, запахи, звуки, казалось, что они пронзают насквозь. Плоть, страсть, безумие – все это проникло в него и осталось где-то под кожей. Мир внутри мира. Жизнь внутри жизни. Они извивались и стонали. Маленькие черви порока, как глисты у животных, лекарство от которых – укол в желудок и десять кубиков спирта. Ноги у козленка подгибаются. Он блеет и пытается скакать. Пытается и падает. Падает и снова пытается. И все это -  его маленькая жизнь. Жизнь внутри огромного мира. Мира, о котором козленок совершенно ничего не знает. Ладони Дэнни взмокли. Ты думаешь, что знаешь жизнь, но жизнь удивляет тебя снова и снова. Дэнни забрался в машину.
- Хочешь посидеть за рулем? – спросил он негритенка, и тот довольно закивал.
Дэнни подождал, пока негритенок вдоволь наиграется, и достал из бумажника фотографию своей жены. Яркое калифорнийское солнце. Светлые волосы. Ситцевое платье. Округлый живот. Сейчас все это казалось каким-то глупым и нереальным.
- Что скажешь? – спросил Дэнни, протягивая фотографию негритенку.
- Эта девушка очень красивая, сеньор!
- Правда?
- Да, сеньор. Она такая… Такая… Такая белая! – негритенок вытаращил свои большие глаза.
- Вот как? – Дэнни хотел улыбнуться, но мышцы лица почему-то не слушались его. – Это моя жена.
- Значит, вам очень повезло, сеньор! Любить такую женщину это… это... это… – негритенок досадливо вздохнул, не в силах найти нужных слов.
- Скорее не ее. – Дэнни отвернулся, глядя в темноту за окном, – я люблю ребенка, который растет в ней.
Негритенок помрачнел. Они замолчали. Дэнни почему-то попытался вспомнить всех женщин, что у него были. Их лица, тела, стоны. Такие разные и такие одинаковые, черт бы их побрал! Они пахнут ванилью днем и потом ночью. Умные или глупые, стоит оказаться с ними в постели, и все они шепчут одно и то же. Даже их движения. Словно все они выпускницы одной школы женщин.
- У тебя есть имя? – спросил Дэнни заскучавшего негритенка.
- Нет, сеньор. Мадам Себила говорит, что слугам не нужны имена.
Дэнни пожал плечами.
- А твой отец, как он называл тебя?
- Соплей, сеньор. Но это имя мне не нравится, сеньор.
- Ладно. – Дэнни закурил. – Скажи мне вот что, мальчишка. То, что я видел сегодня в доме… Часто такое здесь происходит?
- Не могу знать, сеньор.
- Разве мы не друзья?
- Друзья, но…
- Та женщина, которую я привез – Ив, она была здесь прежде?
Негритенок тяжело вздохнул.
- Была, сеньор. Но умоляю вас, если мадам узнает…
- Не узнает. Кто привозил ее?
- Мужчина, сеньор.
- Он ждал ее в машине или же уходил вместе с ней?
- В машине, сеньор.
- И часто ты их здесь видел, мальчишка?
- Я не умею считать, сеньор.
Дэнни кивнул.
- А водитель? Как он выглядел?
- Высокий и белый, сеньор.
- В моем мире все белые, мальчишка!
- Простите, сеньор, но я никогда не выхожу дальше владений этого дома, сеньор.
- А этот водитель… Он что-нибудь рассказывал тебе?
- Нет, сеньор. Я не нравился ему, сеньор.

***

Дэнни уснул, и ему приснилось, что его белокурая жена родила негритенка. Они шли по улице, и люди смеялись над ними. Их белые дети дудели в клоунские трубы и бренчали в бубны. А потом Дэнни посмотрел на свои руки и увидел, что они черны, как ночь. Он закатал рукава, разорвал на груди рубашку. Как это? Что это? Он не понимая смотрел на свою жену. В голубых глазах Марджи отражалось солнце. Она качала коляску и что-то напевала лежавшему в ней негритенку, делая вид, что не слышит Дэнни. Никто не слышал его. Мир стал каким-то нереальным. Или это он утратил свою реальность в этом мире? Дэнни увидел свой дом – крохотную коробку зеленого цвета с белым декоративным забором. Он дернул калитку так сильно, что она слетела с петель. Вбежал в дом. Отыскал зеркало. Черное лицо с пухлыми губами и широким носом смотрело на него своими большими напуганными глазами. Нет! Это не он! Дэнни закричал, и губы на черной физиономии повторили его слова. Как же так? Когда же? Дэнни схватил руками свои жесткие кучерявые волосы, пытаясь вырвать их с корнем. Он тянул и тянул до тех пор, пока кожа на голове не лопнула. Ее лохмотья слезли с черепа, обнажив черное мясо и белые кости. Боже мой! Дэнни испугался, пытаясь вернуть все на место. Чудовище! Монстр! Он натягивал черную кожу, ставшую маской – резиновой декорацией мирского маскарада. Продолжая что-то напевать, Марджи встала рядом с ним и сняла свою маску. Белокурые волосы и бледное бескровное лицо остались на тумбочке. Белые зубы Марджи щелкнули, изображая поцелуй. Она легла в кровать, подтянув одеяло к наполненной молоком груди. Дэнни подошел к детской кроватке. Выбравшись из пеленок, ребенок тянул к нему свои руки. Его черная кожа была аккуратно сложена на стуле, а тело пачкало белые простыни черной кровавой слизью. Как же это? Дэнни выбрался из своей кожи и лег в кровать. Марджи прижалась к нему. Мясо и сухожилия. Вены и кости. Что может быть более страстным, чем такая искренняя нагота?! Дэнни тяжело задышал. Мышцы на его ягодицах напряглись. И в этот самый момент он понял, что не нужно бояться. Плоть сама подскажет, чего она хочет. Глаза нужны лишь для отвращения и страха. Безумные картины, увиденные в доме мадам Леон, окружили Дэнни. Их круговорот подхватил его, сделав своей частью. Чернокожая девушка с белым заячьим хвостиком сжала его лишенные кожи ягодицы. Ее ногти скользнули по его спине. По его венам, сухожилиям, мышцам. Ее кожа была мягкой, но он чувствовал каждый изъян, каждую трещинку. Ее пальцы скользнули под его мышцы, отделяя их от костей. Дэнни застонал и перевернулся на спину. Мадам Себила смотрела на него сверху вниз. Высокая и властная. Она наступила ему на грудь своей обнаженной ногой. Позволила облизать пальцы. Чернокожая женщина с белым заячьим хвостиком достала из его груди сердце и протянула своей госпоже. Дэнни видел, как оно бьется в руках мадам Себилы Леон. Видел артерии, протянувшиеся от сердца к нему в грудь. Видел кровь, пульсирующую в них. И видел Ивону. Нож в ее руках отсек хрупкие артерии. Мадам Себила подняла сердце над своей головой, позволяя фонтанам крови омыть свое тело. Ив прильнула к своей госпоже, впившись жадным поцелуем в ее губы. Собравшиеся вокруг люди одобрительно захлопали в ладоши. Дэнни слышал их восхищенные возгласы и громкий смех. Слышал и смеялся вместе с ними. Он стал таким же безумцем, отдав свое сердце во имя этого огня. Во имя этой страсти. А потом он умер и увидел свое тело. Черные вороны клевали его тухлое мясо, и мухи откладывали свои личинки. Его даже не стали хоронить, как это было с отцом негритенка. Просто выкинули на городскую свалку, наряду с прочим мусором. И во второй раз за один сон к Дэнни пришло озарение. Он понял, что страсть – это нечто большее, чем плоть. К ней нельзя прикоснуться, купить или придумать, как придумывают любовь. Она не сводит тебя с ума. Не превращает в безумца. Нет. Она делает тебя сильным. Сильнее сомнений. Сильнее обстоятельств. Сильнее всех своих страхов. Даже смерть в своей неизбежности потеряет первозданную важность. И никакие стены не устоят перед огнем, горящим в глазах. Отныне все зависит от тебя. Все в твоих руках. И ты знаешь, что нужно делать.
И Дэнни проснулся.

***

Обеденное солнце пылало жаром. Снова дорога. Снова пыль. Рубашка на спине взмокла. Брюки прилипли к кожаному сиденью. Ив. Эта надменная Ив! Даже в такую жару взгляд ее отдавал холодом и безразличием. Теплый ветер колыхал ее черную вуаль, открывая время от времени часть лица, которую она желала оставить скрытой от посторонних взглядов. Ее губы были плотно сжаты. Высокие скулы  словно вырублены из камня. Кончик узкого прямого носа немного согнут вниз, напоминая клюв какой-то птицы, но не лишая очарования.
- И часто мне придется вас сюда возить? – спросил Дэнни, выезжая на ровный участок дороги.
- Тебе что-то не нравится, шофер? – голос ее был чистым, но слишком глубоким, словно она осознанно лишала его всяких оттенков очарования и женской наивности.
- Моя жена, миссис Лерой. – Дэнни ловко выудил из бумажника фотографию светловолосой девушки. – Она беременна, и я не хочу, чтобы какой-нибудь ненавидящий весь мир таксист вез ее в роддом, когда настанет время.
- Меня должно это волновать? – она даже не взглянула на фотографию.
- Возможно, и нет, но это волнует меня, миссис Лерой.
- Поговори с моим мужем. Может, он устроит тебя лакеем или поваром, пока твоя жена не разродится.
- О! Это очень любезно с вашей стороны, миссис Лерой! – Дэнни улыбнулся и убрал фотографию жены. Яркое солнце било в лобовое стекло. Вспотевшие подмышки начинали зудеть. – Странное место вы выбрали для загородного отдыха, – сказал Дэнни. Ив не ответила. Из-за черной вуали он не мог понять смотрит ли она на него, слышит ли его.
– Такая долгая дорога! – продолжал Дэнни. – И все ради чего? Чтобы встретиться с давними друзьями? Уверен, ваш супруг, знай он, в какие тяжкие вы пускаетесь, мог бы оплатить и более приятное времяпровождение. Например, турне в Европу или океанский круиз. Вы не думали об этом, миссис Лерой?
В зеркало заднего вида Дэнни увидел, как изогнулись ее тонкие губы.
- Замолчи и веди машину.
- Просто мне кажется, что этот дом не подходит для вас, миссис Лерой. Да и дорога! Разве такая изысканная женщина, как вы, должна утруждать себя подобной поездкой? Я слышал, что рев мотора и жара могут вызвать ужасную мигрень. – Дэнни снова посмотрел в зеркало. Ничего. Никаких эмоций. – Если хотите, то я могу поговорить с вашим мужем об этом. Объяснить ему. Показать ему на карте, где находится дом миссис Леон, чтобы он понял, насколько изнурительна для вас подобная поездка. – И снова никаких эмоций. – А что касается мадам Себилы, так она сама могла бы приезжать к вам в гости. Уверен, такая статная женщина, как она, не затеряется в высшем обществе.
Вот теперь в точку. Дэнни улыбнулся, увидев, как дрогнули губы Ивоны.
- Что ты знаешь, шофер? – голос ее утратил глубину, став сухим и резким. Теперь для Дэнни настал черед промолчать. Сжав двумя руками руль, он принялся насвистывать «С добрым утром, дорогая» Джерома Керна. Мотив не заладился, и он переключился на Тома Брауна.
- Вам нравится джаз, миссис Лерой? – Дэнни обернулся, растягивая губы в счастливой улыбке. Ветер сдул с лица Ив вуаль, обнажая ее раздражение.
- Я задала вопрос, шофер!
- Я слышал. – Дэнни снова вернулся к Керну, но на этот раз пытаясь насвистать «Не веришь мне?». Какое-то время они так и ехали: один насвистывал, другая ненавидела.
- Ну и черт с тобой! – сдалась Ивона. Она достала мундштук, вставила в него сигарету и закурила. – Чего ты хочешь?
Дэнни обернулся, наслаждаясь своим триумфом. Глаза его блестели. Губы изогнулись в каком-то зверином оскале.
- Ты хочешь денег, шофер? – Ивона выдохнула синий дым ему в лицо. – Я дам тебе денег. Сколько ты хочешь?
Дэнни глумливо ухмыльнулся и начал насвистывать понятный лишь ему одному джазовый мотив.
- Ответь мне! – взвизгнула Ив. Дэнни остановил машину и обернулся.
- Подними вуаль.
- Нет.
Дэнни протянул руку и сделал это за нее. В темных глазах горел огонь. Столько презрения! Столько ненависти!
- Значит, ты этого хочешь, шофер? – Ив выбросила сигарету в придорожную пыль. – Думаешь, если унизишь меня, то это изменит твою никчемную жизнь? – Она улыбнулась, но улыбка больше напомнила хищный оскал животного, почуявшего кровь. – Тебе нужно мое тело, да? – Еще одна улыбка-оскал. Дэнни смотрел на Ив, и ему нравилось видеть эту беззубую злость в ее глазах. Она откинулась на спинку сиденья, положив руки на свои сомкнутые колени. – Чего же ты ждешь, шофер?
Он щелкнул пальцами, закончив насвистываемый им куплет, и перебрался назад. Ив не двигалась. Подол ее платья вытирал пыльный пол.
- Сними его, – сказал Дэнни.
- Нет.
Он улыбнулся. Эти коготки определенно нравились ему. Ив смотрела на него, и в ее глазах не было ничего, из того, что обычно он видел в глазах девушек в подобные моменты. Темные и лишенные каких-либо эмоций. Он притянул ее за бедра ближе к себе и расстегнул брюки. Лицо Ив сохранило прежнюю каменную монолитность. Губы ее не отреагировали на его поцелуй, но горячее дыхание обожгло лицо. Взгляд ее стал туманным. На лбу выступила испарина. Дэнни сильнее сжал ее бедра. Движения его потеряли стройность, но это было уже не важно. Глаза Ив вспыхнули триумфом.
- Теперь слезай с меня? – с отвращением сказала она, вышла из машины, одернула платье. Четкие, продуманные движения.
Дэнни вернулся за руль и закурил. Солнце нещадно поливало землю своими лучами. Потное тело начинало чесаться, но он не обращал на это внимания. Ив вернулась в машину.
- Можешь ехать, – сказала она. Голос ее обрел прежнюю глубину.
- Докурю, и поедем. – Дэнни вытер ладонью мокрый лоб и затянулся. В повисшей тишине горящий табак потрескивал неестественно громко. – То, что сейчас случилось… – начал Дэнни, но Ив оборвала его.
- То, что сейчас случилось, было в первый и последний раз, – сказала она, возвращая себе былое высокомерие. – Если мой муж узнает об этом, то он тебя убьет. И поверь мне, уж я постараюсь дать ему достаточно поводов для этого решения.
Дэнни выбросил недокуренную сигарету и завел мотор.
- Если твой муж узнает об этом, то в первую очередь убьет мадам Себилу, – сказал он, когда машина набрала скорость. – И уж поверь мне, ему будет, о чем послушать.
- Ты что, шантажируешь меня?
Дэнни улыбнулся и снова начал насвистывать «С добрым утром, дорогая». И на этот раз получалось у него намного лучше.

Глава вторая

- Негодяй! Собирай свои вещи и проваливай!
Дежа-вю или неизбежность? Билли Брендс стоял в дверях, и все происходящее казалось ему каким-то нереальным, замедленным, затянутым туманной дымкой. Мормоны, женитьба на Биатрис, стихи, способные тронуть душу молодой жены сильнее, чем ласки супруга, газета, пара удачных статей, книга о черных буднях детей рабочего класса, известность, приглашения в литературные сообщества, благосклонные критики… Все это напоминало ему комедию «Противоположности» Тайлера, сыскавшую славу в те времена, когда Брендса  не было на свете, но все еще казавшуюся ему актуальной. Теперь казалась, когда вся его жизнь превратилась в одну большую противоположность. Все эти улыбчивые лица с их аскетичными желаниями и мнимым благородством. Верность, преданность, альтруизм – псевдо надежды, псевдо счастье, псевдо взаимовыручка. Все ненастоящее, даже сам Брендс. Какая-то уродливая сатира, от которой хотелось больше плакать, чем смеяться. И еще эта организация торговцев, устроившая какой-то понятный лишь им одним литературный конкурс, главный приз в котором достался рассказу «Дети мануфактуры» Билли Брендса.
- Мы обязательно должны пойти! – говорила Биатрис, а Брендс думал о рассказе Льюиса «Главная улица». Если уж кому-то и должен был достаться новенький «Паккард-Ранебаут», то уж точно не ему, не Брендсу. Маленький человек Льюиса был куда правдивее, чем вся книга Брендса, ставшая еще более лживой и лицемерной, чем псевдо мормоны, окружавшие его, да и сам Брендс, коим видел он себя в последнее время.
Он цинично просмотрел список гостей. Эти идиоты торговцы могли для приличия хотя бы пригласить Эдит Уортон, но разве кому-нибудь из них был нужен ее «Век невинности»? Нет! Нет! И еще раз нет!
Поддавшись на уговоры жены, Брендс нацепил на себя костюм и отправился на прием.
Организованный фуршет пах потом и лживой учтивостью.
- Твои родители радуются за тебя на небесах, – говорила супругу Биатрис. Эта высокая, худая женщина строгих нравов. Этот образец верности и преданности… В этот момент Брендс и увидел нереальность окружившей его жизни, ее замедленность, ее туманность. Он говорил. Он улыбался. Он цитировал великих философов и литераторов, поражая собравшихся своим остроумием и надуманной пылкостью, но все это было где-то далеко, словно ни одно из сказанных слов, ни один жест, ни одна улыбка не принадлежали в действительности Брендсу. А люди все хвалили и хвалили его…
Девушка. Брендс заметил ее почти сразу. Она держалась в стороне от пылких споров и громких речей. Сексуальная. В платье, нетипично открытом  для подобных приемов. Ее азиатские глаза суетливо перебегали от одного мужчины к другому. Брендс встретился с ней взглядом, и она улыбнулась ему. Когда-то он был таким же открытым. Он извинился перед парой известных критиков и подошел к ней. Девушка снова улыбнулась.
- Как твое имя? – спросил Брендс.
- Маргарет, а твое?
- Билли. – Он заглянул ей в глаза и понял, что она действительно не знает его. Несмотря на всю его славу. Несмотря на то, что все вокруг только и говорят о нем! – Чем ты занимаешься, Маргарет?
- Всем, чем ты захочешь, Билли.
Она снова улыбнулась ему. Губы, у которых есть своя цена. Тело, которое можно купить. Брендс засмеялся. Шлюха в мормонской идиллии! Мир снова стал нереальным. Маргарет спрашивала, куда же он уходит, но голос ее терялся где-то в безысходности, из которой до Брендса долетали лишь огрызки фраз. Толпа загудела и вынесла его на улицу. Яркое солнце слепило глаза. Черно-белый «паккард» переливался в его теплых лучах. Кто-то спросил Брендса, умеет ли он пользоваться автомобилем. Биатрис сказала, что умеет. Брендс слышал, как она рассказывает об автомобиле своего отца и о том, что ее супруг отлично справлялся с ним. Женщины смеялись и хлопали в ладоши, мужчины жали руки. Брендс выехал на дорогу, едва не столкнувшись с конным экипажем. Туман.  Билли гнал по улицам Детройта, надеясь, что их плотность не устоит перед скоростью. Машина ревела и сильно подпрыгивала на неровностях. У Брендса заложило уши. Голубые глаза налились кровью. Он не стал опускать лобовое стекло, и теплый ветер бил ему в лицо, наполняя глаза пылью…

***

Ярмарка. Толпы людей перекрыли дорогу, заставляя Брендса остановиться. Он вышел из машины. Вспотевшие ноги чувствовали тепло нагретого солнцем бетона. Люди кричали. Недалеко от Брендса компания девушек спорила о своих возлюбленных. Дети в фетровых шляпах и смешных панамках бегали друг за другом. Их радостный визг перекрывали не смолкавшие зазывы уличных торговцев. Пожилая женщина в белом пышном платье поздоровалась с Брендсом. Мужчина, которого она держала под руку, о чем-то спросил ее, обернулся и учтиво кивнул. Бригада строителей в запыленной одежде и с носилками, загруженными инструментом, пыталась протиснуться сквозь толпу. По их загорелым лицам градом катился пот. Пахло жареным мясом. Под натянутыми шатрами продавали холодное пиво и напитки для детей. Играли веселые джазовые мелодии, сливавшиеся от пестрого многообразия в один непонятный набор звуков. И люди. Они плыли и плыли, становясь чем-то монолитным, словно ручей из тысячи стаканов воды. И одним из них был Брендс. Он шел в этом желеобразном потоке, и с каждым новым шагом реальность ускользала от него все дальше и дальше. Густой туман. Медленные движения. Все  как во сне. Все не реально, но доказать это невозможно. Бесконечная иллюзия, которую нельзя развеять, потому что ты сам ее неотъемлемая часть. Худое лицо с плоским носом и пышными усами выплыло перед Брендсом. В руках мужчина держал за уши большого черного кролика, охрипшим голосом предлагая  проходящим мимо людям купить свежее мясо. Какая-то женщина скрупулезно отсчитывала деньги. Усатый мужчина положил кролика на пень за своей спиной, прижал его голову, продолжая держать за уши, и ударил по ней молотком. Кровь брызнула ему на грязный фартук. Глаза выскочили из черепа и упали на бетон. Кролик дернулся несколько раз и затих. Усатый мужчина завернул его тельце в бумагу и протянул женщине. Она ушла, а он, достав из клетки нового кролика, спросил Брендса, не хочет ли и тот купить свежего мяса. Брендс покачал головой. Он не видел продавца. Он видел лишь белого кролика, которого тот держал за уши. Кролик сжался. Его красные глаза испуганно озирались по сторонам. Нос находился в постоянном движении. Еще одна женщина пыталась договориться о цене. Продавец крутил перед ней кролика, говоря, что это лучшая самка из всех, что он сегодня привез. Женщина сдалась и принялась отсчитывать деньги. Мужчина прижал голову кролика к пню и взял молоток. Белая самка сжалась и попыталась вырваться. Мужчина сильно тряхнул ее. Брендс не моргая смотрел в ее большие красные глаза, и ему казалось, что эти глаза смотрят на него. Сейчас их взгляд был самым реальным из всего, что его окружало. Женщина, отсчитывающая деньги, продавец, крики детей, влюбленные пары… Нет. Был лишь только этот белый кролик, над которым завис молоток. И кролик этот смотрел на него и ждал, словно на что-то надеялся.
- Стой! – крикнул Брендс продавцу, но молоток уже начал опускаться. Кролик дернулся, и это спасло ему жизнь.
- Черт! – продавец бросил на Брендса сердитый взгляд.
- Я куплю его, – сказал Брендс.
- Он уже продан.
- Я заплачу больше.
- Но, постойте… – начала возмущаться женщина. – Я уже выбрала этого кролика.
- Выберите другого, – огрызнулся Брендс.
- Хам! – женщина встала в позу и потребовала у продавца, чтобы он немедленно прикончил кролика и отдал ей. Брендс отсчитал деньги и бросил на прилавок. – Я буду жаловаться! – прокричала женщина и начала называть имена, знакомых высокопоставленных людей. Продавец посмотрел на деньги, на Брендса, на женщину. Тяжело вздохнул и снова занес молоток.
- Извините, сэр, но вам придется выбрать другого кролика.
- Мне нужен этот. – Брендс бросил на прилавок все деньги, что у него были.
- Да что же это такое! – кричала женщина, собирая толпу зевак. Продавец снова тяжело вздохнул.
- Простите, сэр… – Молоток начал опускаться. Красные глаза кролика смотрели на Брендса. Он уже не пытался вырваться. Просто смотрел.
- Чертов придурок! – взревел Брендс, опрокидывая прилавок. Он ударил тощего продавца, схватил кролика и побежал прочь.
- Вор! Вор! – закричала ему вслед женщина. Из носа продавца хлынула кровь. Не обращая на это внимания, он ползал на коленях среди опрокинутого прилавка и собирал разбросанные Брендсом деньги. Собравшаяся толпа гудела. Несколько зевак схватили пару крупных купюр и побежали в противоположную от Брендса сторону.
- Держите вора! – заорал продавец. Толпа гудела. Толпа хотела крови. Брендс бежал, не думая о погоне. Туман. Замедленность. Нереальность…
Он очнулся лишь далеко от ярмарки. Мотор «Паккарда» гудел. Белый кролик сидел на пассажирском сиденье, прижав уши. Брендс снизил скорость. Район был ему незнаком. Маленькие дома. Пыльная дорога. Кустарник. Редкие деревья. Он съехал на обочину и заглушил мотор.
- Все. Дальше ты уж как-нибудь сам, – сказал он кролику, открывая дверку пассажира. Кролик не двигался. – Все! Ты свободен! – Брендс подтолкнул его к выходу. Кролик дрожал. – Глупое животное! – Брендс вздохнул, откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза.

***

Ночь. Звезды высыпали на небо, как сыпь на лицо подростка. Сон. Он оставил Брендса, но все еще нависал на веках своими сладкими грезами. Жизнь. Она превратила сладость сна вначале в грязные лохмотья, а затем и вовсе сорвала их с глаз. Брендс застонал, разминая затекшую шею.
- Черт возьми! – прошептал он.
Торговцы, «Паккард», ярмарка, кролик…
Возможно, полиция уже вышла на его след. Конечно, вышла, он слишком известен, чтобы никто из толпы не узнал его. Брендс представил Биатрис. Представил ее реакцию. Представил ее родственников-мормонов, которые выслушав полисмена, осуждающе качают головой:
- Мы всегда знали, что от этого прохвоста добра не жди.
Или же:
- Нам очень стыдно, что приютили этого мерзавца в своем доме.
А может:
- Мы сами совершим суд над этим позором нашей семьи…
Да. И исчезнут улыбки на этих лицах. И закончится счастливая жизнь Билли Брендса. И канут в небытие все его заслуги и достижения…
- Жизнь - дерьмо! – выдохнул Брендс, запуская пальцы в свою густую шевелюру.
- Вовсе нет, – ответил ему приятный женский голос.
- А я говорю, дерьмо! – Брендс повернул голову и посмотрел за окно, но там никого не было. Только ночь, кустарник и пыльная улица. Тогда он посмотрел на белого кролика.
- Жизнь, - сказал ему кролик, - она как пианино. Иногда нужен опытный мастер и замена деталей, иначе музыка ни к черту!
Брендс покачал головой и вжался в сиденье. Во что он не верил больше: в то, что кролик, которого он спас, говорит с ним, или в то, что в словах этого кролика было смысла больше, чем во всех оправданиях, которые он так часто находил для себя?
- Такого не бывает! – сказал Брендс, указывая на кролика пальцем.
- Еще как бывает! – сказал кролик, пододвигаясь ближе.
- Не подходи ко мне! Стой там, где стоишь!
- Почему?
- Почему? – Капелька пота скатилась по лбу Брендса и попала в глаз. – Потому что… – Брендс мигал зудевшим глазом, боясь закрыть другой глаз. – Потому что…
- Потому что ты боишься того, что не можешь объяснить? – помог ему белый кролик.
Брендс снова начал оглядываться. Либо он сходил с ума, либо кто-то разыгрывал его.
- Здесь только ты и я, Билли! – подмигнул ему кролик своим красным глазом.
- Может, я сплю? – спросил Брендс.
- Ну, так ущипни себя.
Именно так Брендс и поступил.
- Больно? – спросил кролик.
- Больно.
- А ты чего хотел?
- Ну, не знаю…
Кролик улыбнулся.
- А ты быстро бегаешь, Билли.
- Пришлось.
- Я говорю не только про ярмарку, Билли. Вся твоя жизнь. Ты ведь всегда куда-то бежишь.
Брендс не ответил, но кролик не отставал:
- Скажи, куда ты бежишь, Билли? Или от кого ты бежишь?
- Я просто живу так, как умею, глупый кролик!
- Что-то не слышу счастья в этих словах.
- Я счастлив.
- Ага. И поэтому ты сбежал с приема, устроенного в твою честь, украл на ярмарке кролика и теперь прячешься на окраине города от полиции. Тебе не кажется, что это какое-то странное счастье?
- Чего ты хочешь от меня? – простонал Брендс.
- Всего лишь отблагодарить.
- Забудь.
- Ты спас меня.
- Я сказал, забудь!
- Думаешь, если я кролик, то с меня и взять нечего?
- Я ничего не думаю.
- Снова бежишь, Билли?
- Пошел к черту!
- Ты можешь написать обо мне книгу.
- Думаю, миру хватит и  кэрролловского кролика.
- Чем ты хуже него?
- Тем, что он не разговаривал с белыми кроликами, а придумывал их.
- Ты в этом уверен?
- А разве нет? – Брендс посмотрел на кролика. Красные глаза были хитро прищурены. – Да ну, брось! Этого не может быть!
- Поверь, Билли, он был удивлен не меньше, чем ты сейчас.
Еще одна струйка пота, сбежав со лба, попала Брендсу в глаза.
- И не только он, – заверил кролик. – Когда Джон Аллан узнал, почему его приемный сын проиграл в карты половину их состояния, то его хватил тик.
- Ну, уж не из-за кролика! – скривился Брендс.
- Конечно, нет. Эдгар был молод, и его гормонам нужна была женщина, а не кролик. Он хотел побеждать. Он хотел покорять… О! Если бы ты видел, каким эксцентричным он был в молодости!
- Хочешь сказать…
- Да, Билли! Да! Он всегда был очень способным мальчиком. Всегда и во всем. – Белый кролик подмигнул Брендсу. – А его отец… О! Он возненавидел своего приемного сына, когда узнал правду! Даже бедная миссис Алан не выдержала такого удара, но знаешь… Единственным человеком, которого стоило ненавидеть Эдгару, был он сам. И мне кажется, что он знал это. Знал и постоянно бежал. Бежал от самого себя. Так же, как бежишь и ты, Билли. Но все время бежать нельзя. Рано или поздно придется остановиться. Нужно лишь научиться слушать. Эдгар научился. И не только слушать. Он научился преданности, Билли. Преданности своему маленькому белому кролику. Знаешь, его тринадцатилетняя сестра, на которой он женился, так и умерла девственницей. Чего, конечно же, не сказать про Эдгара. О! Маленький белый кролик изменил всю его жизнь. Впрочем, он может изменить и твою жизнь, Билли. Если, конечно, ты захочешь этого.
Брендс долго молчал, и белый кролик не торопил его с ответом. Там, за пределами «Паккарда» была жизнь, затянутая туманной дымкой, где все кажется замедленным и нереальным, а здесь, в машине… Здесь была настоящая история.
- Я хочу узнать все, что произошло с Эдгаром.
- Это чужая история, Билли. Разве ты не хочешь приобрести собственную?
- Это и будет моя история.
- Ну, раз так... – Кролик пошевелил носом и назвал Брендсу адрес дома на окраине города.

***

«Задняя дверь». Брендс знал это заведение. Как правило, скандальная слава подобных мест идет далеко впереди них.
- Найди Маргарет, – сказал кролик.
Брендс вышел из машины. «Мормоны меня повесят!» – думал он, проходя мимо хмурого охранника. Он ожидал увидеть полумрак, интимную атмосферу, длинный коридор и тихие стоны за закрытыми дверьми, но вместо этого его встретили шум, гам и веселье. Полуголые женщины отплясывали на небольшой сцене, высоко задирая свои полные ноги. Мужчины пили, лапая официанток.
- Решил развлечься? – спросил Брендса редактор одной из скандальных газет, работать в которой Брендс отказался по этическим соображениям, хотя предложение было весьма и весьма заманчивым.
- Мне нужна девушка…
- Всем нам нужна девушка, приятель! – Редактор засмеялся и хлопнул его по плечу.
- Ее зовут Маргарет.
- Ах, даже так! – Лицо редактора стало серьезным. – Никогда не спи с одной и той же более трех раз, иначе ее страстная плоть сожжет твое сердце. Усек?
- Мне нужно поговорить с ней.
- Поговорить? – Редактор нахмурился, переваривая услышанное, затем неожиданно просиял. – Мне нравится твой подход к делу!
- Пошел к черту! – Брендс забрал у редактора стакан бренди. Выпил.
- Рай, правда?
- Что?
- Я говорю, ни один Конгресс не сможет забрать у нас алкоголь и женщин! И шли бы к черту достопочтенные социологи, утверждающие, что алкоголь – поставщик людей для тюрем! Во всем надо знать меру, дорогой Билли! Во всем! – Редактор пошатнулся и едва не упал. – Нас не заставить перестать наслаждаться жизнью! А те, кто готов от этого отказаться, пусть пьют молоко и копят деньги на похороны! – Он икнул, пытаясь сдержать отрыжку.
- Закажете что-нибудь? – спросила Брендса официантка в дешевом парике. – У нас есть джин, бренди, водка. Все импортное. Прямо из Европы.
- Девушка, – сказал Брендс. Официантка наградила его разочарованным взглядом. Брендс хотел дать ей доллар, но вспомнил, что все свои деньги оставил на ярмарке.
- Я всего лишь приношу выпивку, – фыркнула официантка.
- Пойдем! – редактор обнял Брендса. – Я все здесь знаю, мой дорогой друг!
Они протиснулись между столов. Пожилая женщина позволила редактору поцеловать свою руку.
- Это мой друг, Билли Брендс! – заявил он с неподдельной гордостью. – Он писатель и, несмотря на свой возраст, уже успел прославиться в этом замечательном городе. Но! Можете поверить моему слову, скоро его слава прокатится по всему миру! – редактор снова икнул.
- Значит, вам нужна девушка? – спросила женщина Брендса.
- Маргарет.
- Маргарет? У нас очень большой выбор…
- Только Маргарет.
- Ах, это так романтично! – в голосе женщины сквозил сарказм. – Посмотрю, что можно сделать для вас, мистер…
- Брендс! – подсказал редактор. – Билли Брендс!
Женщина ушла.
- Видишь? – спросил Брендса редактор. – Тебя уже все здесь знают! Знают и… и восхищаются твоим творчеством.
- Ты можешь не называть всем подряд мое имя?
- Всем подряд?! – возмутился редактор. – Да ты что?! Эта женщина… Эта… Да она святая, дорогой Билли! Крестная мама всех девушек, которых ты можешь попользовать здесь! – Он схватил Брендса за грудки. – НИКОГДА НЕ СМЕЙ ГОВОРИТЬ ПЛОХО ПРО МАМУ! Ты понял?
- Может, отпустишь меня?
- А кто тебя держит? – Редактор разжал руки и разгладил пиджак на груди Брендса. – Никто не держит, мой дорогой друг. – Он оскалился и попытался схватить проходившую мимо официантку. Она споткнулась, уронив поднос. Зазвенели стаканы. – Не волнуйся, милочка, я все оплачу! – заверил ее редактор, размахивая бумажником. – Вот! – Он протянул ей пару купюр. – А это… - Его толстые пальцы скользнули в вырез блузки. – Это лично тебе, душечка. Отработаешь потом!
Официантка улыбнулась, подставляя для шлепка свой зад. Вернулась женщина, которую редактор назвал Мамой.
- Прошу прощения, мистер Брендс, но Маргарет сейчас занята.
- Я подожду.
- На нее большой спрос, мистер Брендс.
- О, не волнуйтесь! – вмешался редактор. – Мой дорогой друг оплатит все расходы!
Брендс снова вспомнил ярмарку.
- Что-то не так? – спросила Мама.
- Да, Билли! Что-то не так? – встал в позу редактор. Брендс молчал, переминаясь с ноги на ногу. – Ох, молодежь! – Редактор хлопнул его по плечу и достал бумажник.
- Я все верну, – пообещал ему Брендс.
- После, дорогой друг. После. Сейчас все должны веселиться! – редактор икнул и заговорщически прошептал на ухо Брендсу. – Лучше быть богатой сволочью, чем честным бедняком, Билли! Мое предложение о работе все еще в силе. Подумай об этом!

***

Маргарет стояла возле окна, жадно затягиваясь сигаретой. В этой маленькой комнате не было ничего, кроме кровати и таза с водой. Пахло мочой, потом, спермой, дешевыми духами, букетом мужских одеколонов, сигаретным дымом и перегаром. Брендс стоял, прислонившись спиной к двери, слушая, как удаляются шаги Мамы.
- Маргарет, – тихо позвал он. Девушка обернулась. Ее раскрасневшееся лицо показалось ему знакомым.
- Все-таки передумал? – спросила она и улыбнулась. Да. Теперь Брендс вспомнил, где ее видел. Тогда, на приеме торговцев, устроенном в его честь. Как же давно это было!
- Я пришел не для того, чтобы…
- Я знаю.
- Знаешь?
- Ну, конечно. – Она затушила сигарету и легла на кровать.
- Нет. Подожди… – Брендс не знал с чего начать. С ярмарки? С кролика? А может, этого ничего и не было? Может, он придумал все это, потому что хотел… Нет, не хотел! Брендс решительно затряс головой.
- Ну, чего же ты ждешь? – Маргарет протянула к нему руки.
- Белый кролик, – прошептал Брендс.
- Что?
- Маленький белый кролик. – Брендс чувствовал себя полным идиотом.
- Ты хочешь, чтобы я притворилась маленьким белым кроликом?
- Нет. Он сказал, чтобы я нашел тебя.
- Кто?
- Кролик, – Брендс пожал плечами.
- Ничего не пойму. – Маргарет села. – Если ты говоришь о Брауне, то передай этому сукину сыну, что я ничего ему не должна. Я все отработала!
- Кролик сказал, что ты поможешь мне узнать историю Эдгара.
- Кого?
- Эдгара Алана. – Брендс опустил голову, пытаясь отыскать дверную ручку.
- Откуда об этом знает Браун?
- Я не знаю.
- Черт! – Маргарет поднялась с кровати. Руки ее дрожали, и она никак не могла прикурить. – Может, поможешь?
- Я не курю.
- Значит, стоит начать! – Она подошла к Брендсу и положила руки ему на плечи. – Ты, правда,  хочешь услышать эту историю?
Брендс неуверенно кивнул. Его спина уперлась в дверь.
- Не могу поверить, что кому-то эта история все еще интересна, – прошептала Маргарет ему на ухо. Кончик не прикуренной сигареты, которую она держала зажатой в губах, щекотал ему шею. Брендс сглотнул. – Но, если ты действительно этого хочешь… – Маргарет жадно втянула носом воздух, словно собака, принюхивающаяся к новому хозяину. – Тогда, черт с ним, с этим городом! Я готова отвезти тебя в Балтимор!
- В Балтимор? – опешил Брендс.
- Там похоронена часть твоей истории, любимый! – Она выбежала из комнаты и вернулась уже с чемоданом в руках. – Но там все еще живет ее другая часть! – Она всучила чемодан Брендсу. – На вот, неси. Он слишком тяжелый!

***

Входная дверь открылась бесшумно. В коридоре было темно. Лунный свет, проникая сквозь высокие окна, освещал лестницу на второй этаж. Брендс крался по дому, где жил последние полтора года, словно вор, проникший в дом своих соседей. Его сбережения. Он отыскал за картиной ключ, открыл сейф в гостиной. Денег было не так уж и много. Покупки жены и приготовления к рождению ребенка оставили от сбережений лишь мелочь на карманные расходы. Брендс достал коробку с украшениями Биатрис. Пара колец, подаренных супругом. Брильянтовая диадема. Она никогда не носила их. Он все еще размышлял о том, какое из украшений сможет оплатить его путешествие, когда в гостиной включили свет. Вор попался. Биатрис стояла за его спиной, и ее карие глаза пылали огнем.
- Когда полицейские пришли ко мне сегодня днем и рассказали о том, чем ты занимался на ярмарке, я не поверила им, – сказала она. – Но теперь… – Ее щеки горели. – Теперь я вижу, кто ты есть! – Она ударила его по лицу. Пощечина вышла звонкой. Биатрис подошла к окну и приоткрыла шторы. – Это ради нее? – спросила она, глядя на сидевшую в «Паккарде» Маргарет. Брендс молчал. – Как ты посмел воровать у семьи, принявшей тебя как сына? – Биатрис смотрела на отделение сейфа, где хранились сбережения отца. Брендс медленно отступал к двери. Казалось еще немного, и эта фурия набросится на него. – Негодяй! Собирай свои вещи и проваливай! – голос жены стал каким-то замедленным, тягучим. Туманная дымка скрыла ее образ. Здесь, в этом доме, с этой женщиной, жизнь снова стала нереальной, надуманной. Брендс споткнулся о порог и едва не упал. Бежать? Нет, он не вор. Он забирает лишь то, что принадлежит ему. Чемодан? Вещи? К черту! Он пришел сюда в одном костюме и уйдет в одном костюме.
– И не думай возвращаться! – кричала ему в спину Биатрис, но голос ее был уже настолько замедленным, что Брендс не мог его разобрать.

***

Балтимор. Река Патапско пронзала его насквозь, унося свои воды в залив Чизапик. Плато и равнина разделили город надвое, возвысив его северо-западную часть над уровнем моря. Это был крупнейший город в штате Мэриленд, но Брендс приехал сюда не любоваться его красотами. Пыльный «Паккард» протарахтел по Грин-стрит, уперся в ее пересечение с Файетт и остановился возле Вестминстерской церкви. Брендс бросил на могилу Эдгара пару красных роз, купленных по дороге, и постоял несколько минут молча, склонив голову. Больше ему здесь делать было нечего. Ведь мертвецы не умеют разговаривать? Хотя  после белого кролика  он уже был готов ко всему.

***

Старуха была слишком проворной для своих лет. Ее маленький домик в верхней части Балтимора был чист и ухожен. Она заключила Маргарет в объятия и расплакалась. Затем вытерла слезы и переключила внимание на Брендса.
- Муж? – спросила старуха, разглядывая его своими выцветшими глазами.
- Писатель, – сказала Маргарет. Старуха вздрогнула. Она посмотрела на правнучку, и губы ее затряслись.
- Я знаю, бабушка. Знаю.
Старуха села на диван и долго молчала. Маргарет принесла ей стакан воды.
- В комоде есть хороший коньяк, – сказала старуха ледяным голосом. – Уважь гостя.
Брендс выпил. Губы старухи по-прежнему дрожали.
- Мне нужно побыть одной, – сказала она.
Маргарет взяла Брендса за руку и вывела в сад. Цветущие яблони привлекали насекомых. В высокой траве прятались несколько кошек. Легкий ветерок приносил свежесть с залива. Догоравшее солнце окрасилось в розовые цвета, готовясь к вечеру.
- Иногда мне кажется, что это лучший город во всем мире, – сказала Маргарет. Одна из кошек выбралась из травы и начала тереться о ее ноги. Рыжебрюхий крапивник, прячась среди ветвей, затянул свою сложную песню. – Так бы и осталась здесь!
- Что тебе мешает?
- Наверное, я сама, Брендс. Знаешь, иногда бежишь и бежишь куда-то, а потом останавливаешься, смотришь назад, и там ничего нет. Совсем ничего. И единственное, что тебе остается – снова бежать. Понимаешь?
Брендс не ответил, но он понимал.
Они вернулись в дом, и старуха рассказала им свою историю. И Брендс бежал. Бежал, потому что стоило ему остановиться и прошлое бы догнало его. Прошлое, в котором для него не было места. Прошлое, которому не было места в нем. Совсем не было.

Глава третья

Дороти любила солнце. Любила море, свежий ветер. Любила, когда ей делают комплименты и вожделенно смотрят - как на женщину, а не как на ребенка, ставшую лишь недавно девушкой. Иногда она мечтала о богатстве: как материальном, так и духовном. Люди равны перед Богом. Люди равны перед людьми. Настанет день, и кто-то из этих красавцев постучится в двери ее дома. И сердце подскажет, какой сделать выбор…
Ждал зари я в нетерпенье, в книгах тщетно утешенье
Я искал в ту ночь мученья, - бденья ночь, без той, кого
Звали здесь Линор. То имя… Шепчут ангелы его,
На земле же нет его.
Дороти услышала эти строки, и сердце ее сжалось. Мужчина, читавший это, не был красив, но его голос… Он пробирался внутрь ее существа. Протягивал руку и прикасался к самому сокровенному, обнаженному, беззащитному. И Дороти ничего не могла поделать с этим. Она смела лишь смотреть. Смотреть и слушать. Слушать и чувствовать. Чувствовать и понимать, что это самый глубокий голос, проникавший когда-либо в ее мысли. И он не был гостем в сознании. Нет. Он был его неотъемлемой частью. Одной из рек, что неустанно наполняют безбрежный океан ее страстей.
Чтоб смирить в себе биенья сердца, долго в утешенье
Я твердил: «То – посещенье просто друга одного».
Повторял: « То – посещенье просто друга одного,
Друга, - больше ничего!»
Именно об этом и думала Дороти. Друг, которому не нужны тысячи ненужных слов, в которых нет ничего, кроме мусора. Их можно говорить часами, а в итоге не скажешь и доли того, что хотел сказать. Они лишь маска. Маска того, что глубже, чем слова, поступки и внешность. Возможно, в глазах есть доля правды, но они не более чем ворота, способные показать крупицу внутреннего мира человека. Переплести два взгляда. Соединить сердца. И в этом сплетении есть шанс, что родится дружба, или любовь, или…
Тьма, - и больше ничего.
И, смотря во мрак глубокий, долго ждал я, одинокий,
Полный грез, что ведать смертным не давалось до того!
Все безмолвно было снова, тьма вокруг была сурова,
Раздалось одно лишь слово: шепчут ангелы его.
Я шепнул: «Линор» - и эхо повторило мне его.
Эхо, - больше ничего.
И Дороти загрустила. Неужели она придумала свои чувства? Неужели это был лишь минутный обман – страх обрести и потерять? Страх пройти мимо и не ответить?
«Это ставней ветер зыблет своенравный,
Он и вызвал страх недавний, ветер, только и всего,
Будь спокойно, сердце! Это – ветер, только и всего.
Ветер, - больше ничего!»
Дороти закрыла глаза. «Прочь из моей головы, грусть! Прочь, тревоги и печали! Прочь, наваждение!» Она заставила себя открыть глаза и убедиться в том, что это была лишь минутная слабость, иллюзия, самообман.
Растворил свое окно я, и влетел во глубь покоя
Статный, древний Ворон, шумом крыльев славя торжество…
Да. Теперь Дороти смогла разглядеть лицо этого мужчины. Ничего особенного: строгая важность, суровость и гордость, потертый костюм, словно он только что сошел на берег после долгого путешествия. И эти стихи: разве в них был смысл, разве Дороти понимала именно то, что он хотел сказать? Или же содержание здесь не более чем берег у огромного моря, которое чарует и завораживает выразительностью своих волн?
Одинокий, Ворон черный, сев на бюст, бросал, упорный,
Лишь два слова, словно душу вылил в них он навсегда.
Их твердя, он словно стынул, ни одним пером не двинул,
Наконец я птице крикнул: «Раньше скрылись без следа
Все друзья; ты завтра сгинешь безнадежно! ...» Он тогда
Каркнул: «Больше никогда!»
Дороти вздрогнула. Мрачное волнение охватило мысли. Неужели это стихотворение и есть душа этого человека? Неужели чувства обманули ее, заставив принять за глубину, за бездонное море, то, что на деле было лишь бледным пятном? Ее душа в поисках отдушины  сама придумала этого человека. Ее надежда, ее нужда… Больше никогда! Щеки Дороти гневно вспыхнули. Она всего лишь часть толпы. Часть слушателей. А это стихотворение… Черт возьми! Это всего лишь красивое стихотворение. Не больше! Нет!
Я с улыбкой мог дивиться, как глядит мне в душу птица
Быстро кресло подкатил я против птицы, сел туда:
Прижимаясь к мягкой ткани, развивал я цепь мечтаний
Сны за снами; как в тумане, думал я: «Он жил года,
Что ж пророчит, вещий, тощий, живший в старые года,
Криком: больше никогда?»
И снова тревога. Шепот, застрявший в горле. Нет! Не жги мне сердце! Не жги!!!
«Бедный! – я вскричал, - то богом послан отдых всем тревогам,
Отдых, мир! Чтоб хоть немного ты вкусил забвенье, - да?
Пей! О, пей тот сладкий отдых! Позабудь Линор, - о, да?»
Ворон: «Больше никогда!»
«Вещий, - я вскричал, - зачем он прибыл, птица или демон
Искусителем ли послан, бурей пригнан ли сюда?
Я не пал, хоть полн уныний! В этой заклятой пустыне,
Здесь, где правит ужас ныне, отвечай, молю, когда
В Галааде мир найду я? Обрету бальзам когда?
Ворон: «Больше никогда!»
Страх. Дороти сжала руки, представив, что сейчас стихотворение закончится, и они больше никогда не встретятся. Даже, если захочет, она не сможет его найти. Ни в аду, ни в раю не будет такого места, где ей удастся отыскать его. Отыскать прежнего. Того, кто заставил ее сердце биться сильнее. Он будет другим. Нет! Она будет другой… Останутся лишь его слова. Останутся лишь чувства… Такого не бывает!
Не хочу друзей тлетворных! С бюста – прочь, и навсегда!
Прочь – из сердца клюв, и с двери – прочь виденье навсегда!
Ворон: «Больше никогда!»
И губы Дороти повторили последние два слова. Всего лишь губы, но ей показалось, что ее голос прозвучал громче грома, сотряс стены, пытаясь дотянуться до чего-то незримого. До чьей-то души. До мыслей того, чей голос так глубоко проник в ее сознание.
И, как будто с бюстом слит он, все сидит он, все сидит он,
Там, над входом, Ворон черный с белым бюстом слит всегда.
Светом лампы озаренный, смотрит, словно демон сонный.
Тень ложится удлиненно, на полу лежит года,
И душе не встать из тени, пусть идут, идут года,
Знаю, - больше никогда!
Дороти поднялась на ноги. Окружавшие ее люди зашумели, но что значили все эти голоса по сравнению с какофонией чувств, кричащих внутри нее? Она не смотрела себе под ноги. Нет. Сейчас отдавленные пальцы и испачканное платье не значили для нее ничего. Главное  - не упустить из вида того, кто так сильно взволновал ее сердце. Дороти остановилась. А что потом? Что она будет делать, когда заглянет в глаза этого человека? Когда останется с ним наедине? Новые волнения, но уже не мрачные. Нет. Теперь в них было что-то чарующее. Что-то откровенное, открытое настолько, что эта обнаженность могла бы показаться неприличной… Но только не сегодня. Только не здесь. Только не с ним. Губы Дороти вздрогнули.
Знаю, - больше никогда!
И она улыбнулась.

***

Припав к грязному стеклу, Дороти следила за Эдгаром. Комната, где он остановился на ночь, была маленькой и убогой. Кровать, стол, пара стульев. Горели свечи. Он что-то писал. Его ужин давно остыл. Бутылка вина почти допита. Ветер завывал за окном. Теплый ветер. Дороти подошла к двери и постучала. Никто не открыл ей. Сомнения сменились зудящей настойчивостью. Новый стук. Новая тишина. Еще стук. Еще тишина. Может быть, Эдгар уснул? Дороти вернулась к окну. Нет. Эдгар все так же сидел за столом. Стекло запотело от теплого дыхания. Почему он не открывает? Не хочет никого видеть? Но ведь она не кто-то! Она – Дороти Кемпбел! Она пришла, чтобы отдать то, что уже принадлежит ему, хотя он и не знает об этом. А что если он не захочет ее? Что если ему не нужна Дороти? Она попыталась вспомнить имя, звучавшее в стихотворении. Нет! Она не могла его забыть. Нет! Страх! Паника. Нет! Боже мой! Пожалуйста… Дороти отошла от окна, проклиная свою забывчивость.
- Кто здесь? – спросил мужской голос. Эдгар.
Он стоял на пороге, широко распахнув дверь. Сердце Дороти забилось в груди. Эдгар! Эдгар! Эдгар! Она подошла и заглянула ему в глаза. Проклятое имя! Оно крутилось у нее в голове, не желая срываться с губ. Порыв ветра растрепал ее черные волосы. Проклиная обстоятельства, Дороти вошла в открытую дверь. Слов не было. Никаких слов. А может быть, они и не нужны? Дороти вздрогнула. Мужская рука легла на ее плечо.
- Не бойся. Я не причиню тебе зла, – сказал Эдгар.
Зло. Как он мог подумать об этом? Как?! Дороти в гневе сжала свои маленькие кулачки. Проклятое имя! Почему она не может его вспомнить?!
Эдгар подошел к столу. Убрал с него бумаги, зажег потухшие свечи. Ужин, вино, лауданум. Дороти села за стол. Тишина. Минута, вторая, третья.
- Знаешь, в Ист-Энде есть заведение, где подобное молчание  - закономерность, – сказал Эдгар.
- Я не была в Ист-Энде.
- Это в Лондоне.
- И чем там занимаются? В Ист-Энде?
- Курят опиум, – он указал на пузырек лауданума. – Хочешь попробовать?
- А ты?
Он сухо улыбнулся. Достал еще один стакан. Смешал спиртовую настойку опиума с вином. Дороти сделала глоток.
- До дна.
- Что теперь? – она поставила пустой стакан на стол.
- Теперь? – Его темные глаза сверлили ее взглядом. – Теперь ты назовешь мне свое имя.
- Линор, – выдохнула Дороти.
- Линор, – повторил он, и ей показалось, что его губы ласкают это имя. – Линор.
Счастье. Дороти улыбнулась. Ее молитвы были услышаны. Она вспомнила. Вспомнила! Вспомнила! Сердце металось в груди, не веря в удачу. Сердце… Взгляд… Все было таким проникновенным, словно самый счастливый сон, который теперь уже никогда не закончится. Утро не наступит. Нет! Они будут сидеть друг против друга, и это будет длиться вечность. Прекрасный полет не закончится. Чарующую тишину не нарушит громоздкость ненужных слов. Они будут молчать. Они придумают себе богиню безмятежности и станут поклоняться ей. Зачем нужен весь этот шум, если есть взгляд, способный рассказать намного больше, чем груды нелепых фраз, тысячи предложений. Пусть свечи сожрут плоть. Пусть ветер развеет их прах. Бумага и тушь. Слезы и лицо. Никогда снова. Ни разу. Только это. Только то, что сейчас. Только взгляд. Только дыхание. И никаких обстоятельств. Никаких причин. Все в прошлом. Эдемский сад завянет и расцветет вновь. Лед тает. Даже небеса  и те иногда плачут. Плачут от счастья. И полет. Полет в вечность. Среди облаков. Вместе. И никогда порознь. Больше никогда. Больше никогда. Больше никогда…
Дороти поняла, что повторяется. Эдгар смотрел на нее. Слушал ее. И она говорила ему. Говорила так много. Так страстно. Так самозабвенно…
- Больше никогда. Больше никогда. Больше никогда…
Пальцы Эдгара прикоснулись к ее лицу. В них было тепло. В них была жизнь. Тленные миражи… Дороти обхватила их губами. Соль. Вкус слез.
- Линор.
- Больше никогда. Никогда. Никогда… - Она хотела летать. Летать высоко. Там, где небо плачет от счастья. Где ветер пронзает тебя насквозь. Где нет ничего разделенного. Только целые части. Только целые. Целые…
- Я скучал.
- Больше никогда. Больше никогда. Больше никогда… – Дороти поднялась на ноги. Кровать за спиной. Рука Эдгара в ее руке. И пусть постель станет их небом. Пусть простыни станут облаками. Пусть ветер пронзит их тело. Пусть станут они его частью. Нежной и теплой. Страшной и неистовой. Здесь. Сейчас… Дороти подняла бедра… В первый и последний раз… Мир закружился… Боли нет. Совсем нет… Губы. Дыхание. Жар. Плоть.
- Линор…
- Больше никогда. Никогда. Никогда…

***

Они лежали на кровати, наблюдая за тем, как догорают свечи. Пламя дрожало в расплавленном воске. Разгоралось, а затем затухало. Навсегда… Мрак… Окно… Утро… Это хмурое, неизбежное утро.
- Я люблю тебя, Эдгар, – шепнула Дороти. Он не ответил. Ее мягкие волосы струились между его пальцев извивающимися локонами. – Скажи мне!
- Сказать что?
- Что тоже любишь меня.
- Нет.
- Почему? – И снова молчание. – Это же просто слова, Эдгар.
- Не всегда.
- Что значит, не всегда?
- Все, кого я люблю, умирают. – Его руки опустились к ее груди, вычерчивая пальцами ровные овалы вокруг темно-коричневых сосков. – Ты пахнешь клубникой, Линор.
- Я хочу знать.
- Нет. Не хочешь.
- Ты разбиваешь мне сердце.
- Я всего лишь хочу спасти твою жизнь.
- Моя жизнь принадлежит тебе.
- Мне она не нужна.
- Тогда отдай мне свою.
- Не могу.
- Твое сердце принадлежит другой?
- Мое сердце не выдержит, если умрет еще одна женщина.
- Я не умру.
- Моя мать умерла, когда мне было три года.
- Я не твоя мать, Эдгар.
- Первая женщина, которую я возжелал, умерла раньше, чем я стал мужчиной.
- Сколько ей было?
- Много.
- Вот видишь!
- Нет, Линор. Видит Бог, я проклят, и человеческий разум не в силах постичь этого!
- Всего лишь две смерти…
- Миссис Стенард не была последней. Все умирают: мои любовницы, моя мачеха, моя жена… – Его руки опустились на ее живот. – И ты умрешь, если я позволю себе полюбить тебя.
- Обещаю, что этого не будет.
- Вирджиния тоже обещала…
- Твоя жена?
- Да.
- От чего она умерла?
- Туберкулез.
- Не очень-то похоже на проклятие…
- Всего лишь арабеск над пропастью.
- Всего лишь жизнь, Эдгар.
- Что ты знаешь о жизни?!
- Достаточно, чтобы жить.
- Что ты знаешь об искусстве?
- Достаточно, чтобы восхищаться твоими стихами.
- Иногда процесс важнее результата. Важнее жизни.
- Я просто хочу любить тебя.
- Искусство не терпит соперниц.
- Думаешь, искусство убило твою жену?
- Нет. Я сам. Своей одержимостью, необузданностью, мечтами. Я отнимал у нее жизнь, как художник отнимает у своей возлюбленной краски, перенося на холст, дабы увековечить ее неземную красоту. А она, бедная, кроткая, глупая, смиренно ждала, отдавая свою жизнь моим произведениям. Я сам погубил ее, Линор. Погубил во имя искусства. Медленно. День за днем. Я жаждал более безумной красоты, чем та, которую нам может дать земля. Но видит бог, красота – это всего лишь гротеск. Созвучие чувств. А люди… Люди – это всего лишь марионетки, пляшущие под ее вожделенную песню. И глупец тот, кто считает, что может покорить красоту. Нет. Красота всегда будет служить лишь одной госпоже – Искусству. А Искусство слишком эгоистично, чтобы любить кого-то кроме себя. И мы – всего лишь его слуги. Преданные, упоенные своей безумной влюбленностью.
- Ты так говоришь, словно искусство - нечто живое.
- Нет, моя дорогая Линор. Нет. Оно не более чем камень, холодный и безучастный. Камень, который ждет, когда мы вдохнем в него свою жизнь и жизни тех, кого мы любим.
- Ты волен не делать этого.
- Нет. Тот, кто рожден слугой, умирает слугой.
- Но ведь я не служу искусству.
- Но и не ты делала этот выбор. Оно обошло тебя стороной.
- Почему ты считаешь, что оно выбрало тебя?
- Потому что я слышу его. С ранних лет оно говорит мне, кто я.
- Ты всего лишь человек, Эдгар.
- А искусство лишь тень, но, тем не менее, оно выше каждого из нас.
- Думаю, я смогу это пережить.
- Ты не знаешь, о чем говоришь.
- Тогда покажи мне.
- Я не хочу видеть, как ты умираешь.
- Я не умру. По крайней мере не так. Обещаю.
- Почему я должен тебе верить?
- Потому что я люблю тебя.
- Вирджиния тоже любила.
- Я не Вирджиния.
- Но я все тот же.
- Со мной ты станешь другим.
- И отмечен был роком тот час, когда она встретила живописца и полюбила его, и стала его женою…
- Я не люблю живописца. Я люблю тебя.
- Я уезжаю завтра днем. Можешь поехать со мной.
- Если скажешь, что любишь меня.
- Я люблю тебя.
- Повтори.
- Я люблю тебя, Линор.

***

- Это особенное место, сэр. Уверяю вас!
Да. За последние два месяца скитаний по стране Дороти слышала десятки подобных историй. Иногда кладбище или церковь, иногда озеро или лес, иногда дом – неважно. Менялся лишь объект, но суть оставалась прежней. Страх, суеверия, ужас в глазах, паника… Десятки гримас, превращавших людей в безликих близнецов своих переживаний. Призраки, души умерших, проклятия – ложь. У этих историй не было начала. Все они возникали из воздуха, из рассеянного по нему праха, разнесенного людской молвой. Пьяные индейцы, тоскующие по былым временам своего господства, чернокожие рабы, мечтающие о свободе, перегонщики скота, наводящие ужас на молоденьких девиц своими историями, охотники за беглыми рабами, рыскающие по стране, словно стая волков в голодный год – все они превращались в один нескончаемый голос, в одну историю с множеством имен и деталей. Сначала Дороти слушала их с вожделением, боясь пропустить хотя бы одно слово, затем уделяла внимание лишь хорошим рассказчикам, способным завлечь, заставить слушать себя, но через два месяца у нее осталось лишь любопытство. Интерес узнать начало истории или ее окончание. Причины возникновения и причины смерти. Но чем больше она узнавала, тем отчетливее начинала понимать, что все эти истории созданы лишь для того, чтобы нести страх. В них не было правды. Не было логики.
- Я был там, сэр. Посмотрите на мои волосы! Они поседели, после того, как я побывал в этом проклятом месте, сэр!
Нет. Не было никаких духов. Не было проклятий и разгуливающих среди могил мертвецов.
- Да, я была там. Да, я провела в этом доме ночь. Да, мы гуляли с Эдгаром по этому кладбищу. Да, была полная луна. Да, выли дикие собаки… Да, да, да, да… Но ничего там не было! – вот что хотела сказать Дороти, слушая очередную историю. Ложь, ложь, ложь, ложь… И ни капли правды. Океан обмана и суеверий. Тысячи рек страха, питающих этот обман. Сотни якобы пролитых слез. Миллионы седых волос…
Старый негр допил вино и снова наполнил стаканы себе и своим гостям. Сквозь открытое окно было слышно, как фыркают привязанные лошади. В очаге на вертеле жарились дикие кролики, наполняя убогую хижину аппетитными запахами. Свечей не было. Лишь только огонь, лижущий шипящее мясо. Он то разгорался, то затухал, рисуя на стенах причудливые тени. Глаза негра были большими. Его полное лицо напоминало раздувшуюся жабу… Эдгар. Дороти смотрела на него, поражаясь, как этот импульсивный, живший на разрыв человек мог очаровывать людей. Они слушали его истории, затаив дыхание, боясь нарушить их музыкальность. Десятки историй, собранных за тысячи дней путешествий и скитаний. Они волновали. Они заставляли сердце биться сильнее. Великий мастер таинственности. Божественный певец меланхолии. Рассказы Эдгара проникали в самую глубь существа, в самое сердце, заставляя его трепетать, словно птица. Будь то ричмондский бар или хижина старого негра, они были к месту везде.
Звезды высыпали на небо. Вторая бутылка вина позволила ветру гулять в своих опустевших внутренностях. Негр раскурил трубку.
- Ваши истории цепляют за живое, мистер, – сказал он, выпуская из носа две струи густого дыма.
- К сожалению, большинство из них лишь плод воображения.
- Людям нужно чего-то бояться, мистер. Страх делает нас сильнее.
- Ты тоже чего-то боишься?
- Я уже слишком стар, чтобы бояться. – Тлеющий в трубке табак затрещал, разгораясь. Негр поднялся, снял с вертела кроликов и поставил на стол. – Ешьте.
- А ты?
- Старик Эбигейл не ест мяса. Давно уже не ест.
- Значит, у тебя тоже есть история?
- У каждого из нас есть история, мистер.
- Еще одно место? Кладбище? Дом?
- Люди, мистер. Не место. Оно не делает человека, человек делает его.
- Мне уже интересно.
- Боюсь, молодая леди не захочет слушать об этом.
- Поверь мне, Эбигейл, молодая леди слышала уже достаточно много, чтобы не бояться страшных историй.
- Иногда лучше один раз увидеть, мистер. – Старик выпустил из носа дым. – Иногда этого достаточно, чтобы пожелать больше ничего не видеть. – Он закрыл глаза, позволяя гостям закончить трапезу. – Я всего лишь беглый раб, – сказал он, когда с ужином было покончено, а гости поудобнее устроились в плетеных креслах. – Я родился в Калифорнии. Моей матерью была чернокожая женщина, вывезенная из Африки еще ребенком. Мой отец умер на плантациях, когда я не умел говорить. Моими хозяевами была семья французского живописца Леона. Их дети… Нет, не подумайте, у них были прекрасные дети: три мальчика и две девочки. Я видел, как они растут, учатся, взрослеют. Видел прекрасные картины, которые создавал мистер Леон. О! Видит Бог, я мог любоваться ими часами. Стоять за спиной господина и молча смотреть, как он наносит мазки на холст. Поверьте, человеку, который не умеет читать и писать, подобное искусство кажется чудом. Мне казалось, что сам Господь Бог наделил мистера Леона частью своей божественной красоты, позволив ему творить подобное великолепие. Шедевры! Сколько же в них было света и жизни! Волшебные пейзажи с диковинными животными. Бескрайние равнины. Безбрежные моря. Иногда мистер Леон сажал своих детей на колени и рассказывал им замечательные истории о  местах и животных, которые были запечатлены на его полотнах. Я слушал их, боясь сделать лишний вдох, потому что мне казалось, что эти истории настолько хрупкие, что их может разрушить даже дуновение ветра. Однажды, я помню это, как сейчас, мистер Леон нарисовал африканские джунгли. Он подозвал меня и сказал, что это мой дом. Сказал, что здесь жили мои предки: моя мать, мой отец, мой дед… Высокие деревья упирались в небо. Причудливые разноцветные птицы вили гнезда. Диковинные животные сновали меж корней. Стадо полосатых лошадей пили воду из застывшей реки. А из высокой травы за ними наблюдали золотогривые львы. Это была охота. Мгновение, отобранное у времени, в котором даже птицы замерли, ожидая продолжения. А потом мистер Леон показал мне чернокожих людей в набедренных повязках. Они прятались за стволами старых деревьев, держа наготове свои примитивные копья. И я представил себя одним из них. Представил так хорошо, что ощутил своим телом окружившую их влажность. Услышал звуки снующих под ногами грызунов, услышал фырканье полосатых лошадей, плеск воды, шелест листьев. Почувствовал запахи: травы, животных… почувствовал свой собственный запах пота. Как его капли бегут по моему лбу, попадая в глаза. Как катятся они по моей спине… Клянусь, все это было таким реальным. Таким… – Старик выдохнул дым, качая головой. – Боюсь, мне не хватит слов, чтобы описать то, что я пережил в те мгновения… А потом началась война. Индейцы, англичане, американцы. Наверное, раб никогда не сможет понять причины подобных войн. Для него это всего лишь смерть, убийство, хаос… Я помню, как солдаты вошли в поместье мистера Леона. Усталые, грязные, злые, как стая голодных динго. Они до смерти забили  плетью моего брата. Уничтожили картины мистера Леона, заставив его нарисовать новые. Пьяный индеец, надругавшийся над моей матерью, держал над грудой полыхавших полотен грудного ребенка мистера Леона, заставляя отца рисовать, как насилуют его жену. Один из солдат вспорол брюхо старшему сыну мистера Леона, попытавшемуся спасти своего новорожденного брата, и громко смеялся, наблюдая за тем, как мальчишка, волоча за собой выпавшие внутренности, бежит по двору, неся на руках младенца. Они убивали, насиловали, мучили… И безумие это казалось вечным… Казалось, что сам ад разверзся и поглотил нас… А потом пришли драгуны и вздернули дезертиров на цветущих деревьях. Помню, как один из них читал приговор, то и дело кусая красное яблоко, сок которого стекал у него по подбородку. Лошади ржали. Трещали ветви деревьев. Наши мучители раскачивались на ветру, а их вожак, окутанный клубами поднятой пыли, висел на главных воротах. Никто не смел войти в дом. Лишь когда ушли драгуны, и вороны начали клевать разлагающиеся тела мертвецов, моя мать осмелилась сделать это. Я шел рядом с ней. Повсюду была кровь, испражнения. Под грудами сломанной мебели лежали тела рабов и тех, кому они служили. Жужжали мухи. Их жирные личинки ползали в открытых в предсмертном крике ртах. Обнаженные женщины, изуродованные мужчины. И жара. Казалось, что весь дом пропитался запахом гниющей плоти… Мы нашли мистера Леона в главном зале. Он не хотел нас слышать. Не хотел замечать. Он все рисовал и рисовал, покрывая стены чудовищными картинами пережитого. Смерть. Ужас. Хаос… Его жена, дети, все, что он любил… Нет. У него остались лишь воспоминания… Мы похоронили его семью и друзей в фамильном склепе. Часть рабов разбежалась, часть осталась служить… – Эбигейл тяжело вздохнул и закрыл глаза.
- Ты был одним из тех, кто бежал? – спросил Эдгар.
- Нет. Я бежал много-много лет спустя. Когда появилась кузина мистера Леона  и его рассудок окончательно помутился. Поверьте мне на слово, мистер Эдгар, в этом доме никогда больше не было счастья. Считайте меня сумасшедшим, но я верю, что сам Ад поселился в нем. Ад, способный свести с ума любого, кто осмелится проникнуть в его чертоги. И эти картины… Нет. Их не мог рисовать человек.
- Ты видел их?
- Лишь однажды, в тот день, когда мы с матерью осмелились первыми зайти в этот дом, но тогда это были только наброски.
- Так Леон продолжал рисовать их?
- Всю свою жизнь. И его кузина, взявшая на себя управление домом, помогала ему, как могла. Она говорила, что это единственное, что осталось у мистера Леона в этой жизни. Но Бог мой! Мистер Эдгар, это был настоящий ад. Из плоти и крови. Настоящей плоти и крови, мистер Эдгар. Рабов, солдат, бродяг, всех…
Дороти зажала руками рот и выбежала на улицу. Куски съеденного кролика испачкали дорожное платье. Далекие звезды не дарили свет. Тьма… Мрак… Зло… Чудовищные картины плясали перед глазами Дороти, и она никак не могла избавиться от них.
Эдгар вышел из хижины.
- Мы переночуем здесь, а утром отправимся в путь, – сказал он, обнимая ее за плечи.
- В Калифорнию? – спросила Дороти, надеясь, что он скажет: нет.
- В Калифорнию.
И Дороти снова вырвало.

***

Сентябрь. День. Кузина мистера Леона. Скорбь. Дороти смотрит на эту женщину. Ее свежее лицо выглядит слишком молодо для ее лет. Глаза. Темные, как ночное небо с вкраплением серых звезд.
- Дороти… – это Эдгар. Он стоит рядом. Гроб. Мистер Леон. Боль. Нет. Этот человек был безумен. – Всего лишь человек, – шепчет Эдгар. Нет! Плечи. Он обнимает за них кузину покойника. Дороти. В ее руках рука мистера Леона. Холодная. Скользкая. Мерзкая.
- Отпусти! – плачет она. – Умоляю, отпусти меня!
- Дорогая… – Эдгар. Он рядом. Его руки. Теплые. Нежные. Живые. – Он не держит тебя.
- Нет…
- Не держит.
- Пожалуйста…
Поцелуй. Губы. Так много чувств! Кузина мистера Леона. Она помогает Дороти подняться с пола. Эдгар. Он несет ее на руках. Диван. Забвение. Смех. Это снова кузина мистера Леона. Туман. Нет. Глаза снова подводят ее.
– Кто здесь? – Смех. – Кто здесь?! – Смех. – Кто здесь?!!!
Эдгар. Его лицо. Сон. Всего лишь сон…
- Он умер.
- Кто?
- Мистер Леон.
- Откуда…
- Я видела.
Эдгар. Он гладит ее лицо. Нежно. Заботливо.
- Это сон, Линор. Всего лишь сон…
Сентябрь. День. Кузина мистера Леона. Скорбь. Гроб. Обморок. Дом. Туман. Картины.
- Нет!!! – Дороти закрывает глаза. Она не хочет их видеть. Но нет. Рисунки. Повсюду. На веках. Внутри. Тьма. Нет. В них больше мрака. – Сон…
- Ты уверена?
- Сон…
- Обман.
- Сон…
- Жизнь.
- Кто здесь?
- Ад.
- Кто здесь?!
Тишина. Глаза – закрыты. Картины. Они внутри. В ней. На веках. Рисунки. Она видит их. Страх. Дети. Плач…
- Эдгар!!!
- Я здесь.
Сон. Всего лишь сон…
Сентябрь. День. Солдаты.
- Хватит!
- Нет.
- Хватит!
- Слушай…
Плач. Слезы. Соль. Боль. Все внутри. Все в ней.
- Не надо…
- Кто здесь?
- Пожалуйста…
- Кто это? – Стыд. – Кто это? – Пот. – Кто это? – Смерть. – Боже мой! – Женщина. Солдаты. Художник. Труп. Насилие. Рисунки… Сон? Нет… Петля. Смерть. Вороны. Плоть. Черви… Мухи жужжат…
- Линор?
- Я сплю…
- Спи…
- Да…
Мухи… Прочь! Вороны… Прочь!
Гроб. Кисть. Кровь.
Дыши… Дыши… Дыши…

***

Воздух со свистом наполнил легкие. Дороти открыла глаза. Пыльная повозка стояла возле высоких ворот. Рыжая лошадь била копытом сухую землю. Дом. Этот проклятый дом. Дороти видела его белоснежные колонны, своды, крышу. Она вышла из повозки. Где-то там гениальный художник создавал свои чудовищные шедевры, рисуя их с натуры. Дагерротип боли. Дагерротип безумия. Старая негритянка подошла к Дороти и сказала, что мадам и мистер Эдгар ждут ее в доме. Они поднялись по мраморным ступеням в портик. Белые колонны окружили Дороти. Двери. Высокие. Тяжелые. Дороти заставила себя перешагнуть через порог. Мозаичный пол блестел под ногами. Негритянка вела ее по длинному коридору.
- Картины… – Дороти запнулась.
- Они не здесь, – сказала служанка. Дороти кивнула. Еще одни двери. Еще одна гостиная. Эдгар встретил ее, предложив бокал вина. Мадам Леон отошла от окна. Годы и солнце высушили ее строгое лицо.
- Мистер Леон умер два года назад, – сказал Эдгар Дороти.
- Я знаю.
- Знаешь? Эбигейл не говорил нам об этом.
- Мне это приснилось.
- Сегодня?
- Не знаю. Последнее время мне часто снятся странные сны.
- Хочешь посмотреть могилу?
- Нет.
- Она всего лишь молодая девушка, Эдгар. Не требуй от нее невозможного, – сказала мадам Леон. Ее властный голос показался Дороти неприятным, усилив антипатию. Эдгар представил их. Присцила. Это имя было таким же сухим и надменным, как и вся эта женщина.
- Ты понравилась бы моему кузену, – сказала она, внимательно разглядывая Дороти. – Ему нравился подобный тип женщин, – она беззаботно взмахнула рукой. – Правда, в жены он выбрал совершенно иную пассию.
- Мне все равно, какие женщины нравились вашему кузену, – сказала Дороти.
- Конечно, дитя мое. Мне тоже было все равно кого привозить ему в качестве натурщиц для его шедевров.
- Эбигейл говорил, что он рисовал пейзажи, – вмешался Эдгар.
- Ах! Эбигейл… Этот беглый раб… Надеюсь, его когда-нибудь вернут обратно… – мадам Леон сухо улыбнулась. – А что касается пейзажей, так их рисовал совершенно другой человек. Несомненно одаренный, но безнадежно далекий от истинного искусства. Его художество могло волновать лишь рабов и детей, но потом… О, да… Потом он стал настоящим мастером. Зеркалом своей безумной души, если будет угодно.
- Эбигейл говорил, что вы поощряли его безумие.
- Безусловно. Даже когда он потребовал зарезать пару рабов, для того чтобы добыть материал для своих картин, я не смогла отказать ему в этом.
- Зарезать пару рабов?
- Не удивляйтесь, дорогой Эдгар, и уж конечно, не осуждайте меня. Эти картины… Ах! Уверена, вы все сможете понять, взглянув на них.
- Не ходи! – Дороти сжала руку своего возлюбленного.
- Юная леди! – в голосе мадам Леон зазвучали металлические нотки. – Не утруждайте себя нежными мольбами. Раз вы оказались здесь, значит, так должно быть.
- Я просто не хочу, чтобы он повторил судьбу вашего кузена.
- Юная леди! Судьбы всегда повторяются. Меняются лишь обстоятельства.

***

Фамильный склеп напомнил Дороти храм забытой богини, который она видела на картине неизвестного художника, устраивавшего выставку в Ричмонде месяц назад. Высокий купол. Облицованные мрамором стены… Она вспомнила свой сон.
- Я останусь снаружи, – сказала она Эдгару.
Он не стал спорить. Одиночество усилило чувство тревоги. Дом, склеп, все это место вызывало озноб. Словно предзнаменование чего-то недоброго. Неизбежного. Независящего от тебя. Дороти вспомнила старика Эбигейла. Он говорил, что сам ад поселился в этом доме. И как же ей было относиться к этим словам? Здесь? Сейчас? Когда она готовилась вступить в самый центр этой истории. В ее сердце. В ее душу. Дороти вспомнила закрытые двери в залы, где обезумевший живописец долгие годы создавал свои картины. Нет, она не сбежит. Если Эдгару суждено перешагнуть через этот проклятый порог, то она сделает это вместе с ним.
Из зарослей шиповника выбралась пара павлинов. Их пестрые хвосты, переливавшиеся в лучах заходящего солнца, добавили таинственности и нереальности происходящему. Красота и смерть… Желтобрюхая птица села на небольшой, поросший травой холмик, подняла свою маленькую головку к небу и затянула писклявую песню.
- Кыш! – Дороти махнула на нее рукой. – Пошла прочь!
Птица перелетела на ветку кипариса и принялась чистить перья. Дороти отвернулась. Снова эта писклявая песня!
- Ты издеваешься надо мной?
Птица замолчала, разглядывая Дороти своими маленькими темными глазками. Пару раз пиликнула и снова запела.
- Ну и черт с тобой! – Дороти неспешно пошла прочь от склепа. Жимолость под ногами была мягкой, словно ковер, на который хочется лечь и любоваться небом. Ароматы цветов наполняли воздух своим благоуханием. Дороти остановилась. Огромная маковая поляна резала глаз своей кровавой сочностью.
- Прекрасная могла бы получиться картина, не так ли, юная леди? – услышала Дороти знакомый голос. Мадам Леон и Эдгар стояли позади нее. – Мой кузен пожелал, чтобы о месте казни дезертиров ему напоминали цветы мака и эшшольции, а не высокие деревья, на ветвях которых болтались его мучители.
- Так их казнили здесь?
- И здесь же лежат их кости.
- Это чудовищно, – прошептала Дороти.
- Это прекрасно, юная леди!
И алый закат добавил крови этой поляне.

***

Двери. Старая служанка открыла их, не поднимая головы. Дороти видела ее взгляд. Напуганный, устремленный к своим собственным ногам.
- Чего она боится? – спросил Эдгар мадам Леон, когда служанка ушла.
- Глупая! Она думает, что картины могут забрать ее душу.
- А это не так?
- Конечно, нет. Им не нужна душа. Им нужно наше тело. Наш разум, – мадам Леон перешагнула через порог. Затем Эдгар. Дороти. – Рабы боятся этого места. Иногда предпочитают умереть от плети, чем зайти сюда.
- Но здесь чисто, значит, кто-то прибирается в этом месте?
- Конечно, прибирается. Я каждый сезон заказываю по несколько новых рабынь из Африки. Но, признаться честно, это так обременительно.
- Почему каждый сезон?
- Потому что картины их сводят с ума, дорогой Эдгар.
- А вас?
- Я похожа на сумасшедшую?
- Признаться честно, я заинтригован.
- Сначала взгляните на картины.
Дороти закрыла глаза. Ей почему-то показалось, что если она ничего не увидит, то ничего и не произойдет.
- Впечатляет! – услышала она голос Эдгара. – Эти пейзажи…
Дороти вздрогнула. Сны. Не нужно было смотреть на картины, чтобы представить, что изображено на них. Страх, боль, слезы. Видения возвращались. Видения, от которых невозможно спрятаться. Они были частью воспоминаний, от которых не помогут закрытые глаза. Все это внутри. Все это в сердце.
- Как много трепета в их лицах, – говорил Эдгар. – Как много отчаяния и безысходности!
Голова Дороти начала кружиться. Казалось, что голос ее возлюбленного доносится отовсюду. И еще десятки голосов вторят ему тихим шепотом.
- Нет! – прошептала Дороти. – Умоляю тебя, Эдгар, давай уйдем отсюда.
- Что такое, юная леди? – еще один голос отовсюду. Еще один десяток вторящих ему голосов. – Вам страшно? Уверяю вас, здесь нечего бояться. Посмотри, Эдгар, разве ее лицо не похоже на лицо вон той девушки? Или той? Или…
Дороти представила, как ожившие стены шевелятся переплетением человеческих конечностей, а их внутренности, словно змеи, ползают среди похищенных этим местом душ, впиваясь в них своими истекающими ядом зубами.
- Поразительная детальность, – продолжал восхищаться Эдгар. – Они все словно живые. Я словно чувствую их запах. Тепло их тел…
- Так оно и есть, Эдгар, – прошептала Дороти. Она уже не была здесь. Она находилась в аду обнаженных, скрюченных тел.
- Посмотри, Линор, эта женщина как две капли воды похожа на тебя!
- Это и есть я, Эдгар…
- Невероятно!
- Это и есть я… – Дороти хотела закричать, но панический ужас сдавливал ее горло.
- Еще одни двери, мой дорогой Эдгар. Они зовут тебя. Слышишь?
- Невероятно. Линор…
- Оставь ее. Этому месту нужна плоть.
- Но…
- Никаких «но», мой дорогой Эдгар. Разве ты не видишь, что вся твоя жизнь была прожита лишь для того, чтобы ты оказался здесь? Среди этой безупречной красоты.
- Я не могу…
- Ты должен вдохнуть жизнь в это место. Твоя судьба здесь. Оно выбрало тебя, разве ты не слышишь? Оно хочет, чтобы ты служил ему.
- Я служу искусству.
- Это и есть Искусство. Мистер Леон создал его облик. Ты же создашь его душу. Вы станете его отцами: кисть и слово, кровь и сердце, которое заставит ее течь по жилам. Разве не этого ты искал всю свою жизнь? Не за этим бежал, разрывая себя на части?
- Я не знаю…
- Это твоя судьба, Эдгар. Все, кого ты любишь, превратятся в прах, но то, что ты создашь сегодня, будет жить вечно. Оставь сомнения, тьма открывает пред тобой свои двери!
- Я не оставлю Линор.
- Так принеси ее в дар своему новому детищу! Вдохни в эту смерть жизнь этой юной леди, дабы услышать крик своего первенца!
- Я не могу…
- Еще одна жизнь, Эдгар!
- Нет.
- Еще одна…
- Я не позволю больше уходить тем, кого я люблю! Нет. Хватит боли!
- Тогда мы заберем твою жизнь.
- Да будет так.

Часть третья