Вот и Рождество, и старый Новый год позади, а ёлку Любоньке убирать не хотелось. Такая красивая! Ну и пусть искусственная. Лиза две недели по утрам окутывала её настоящим еловым ароматом из пульверизатора. И ёлка пахла, как у инженеров Теплицких, лесом, шишками, праздником, чудом. Казалось, что дома – еловый лес. Пахло Москвой…
Любонька… Так её все с детства называли дома. Теперь её так зовут и дочь, и внучка, и правнучка. Маленькая, метр с кепкой, вся ладненькая, аккуратненькая, она сидела на полу и любовалась блеском стеклянных украшений на пышных нейлоновых иголочках. Брала осторожно блестящие шары в маленькие ладони. И, будто их вес измеряя, поднимала осторожно то вверх, то вниз… Ах, какие лёгкие, красивые!
«Ты женщина уважительного возраста, без морщин, вредных привычек, ревматизма, но с достоинством английской королевы», - так говорила правнучка Лиза восьмидесятилетней Любоньке, с которой жила уже два года. Приехала из Москвы к ней, в Новгород, на каникулы, да так и осталась жить, вопреки уговорам родителей. С детства Лиза не переставала удивляться своей маленькой бабульке с ясными глазами мудрого ребёнка. Любонька всегда щурилась, если кого-то внимательно слушала, и тёрла маленький шрам над правой бровью… Вечно короткая стрижка седых густых волос, вьющаяся, непослушная чёлка, прямая спина выдавали в ней твёрдый характер.
Лиза – девица шестнадцати лет, серьёзная, хотя с виду милашка смазливая. Очень похожа на свою прабабушку и невеликим ростом, и ладной стройной фигурой. И непослушной вьющейся чёлкой, и нравом…
* * *
- Опять играем? Любонька, хватит! Сегодня ёлку разбираем и прячем до следующего праздника.
- А может, ещё постоит. До Крещения?
- Бабуль, ты как ребёнок маленький! Неужели не наигралась?
- Уберём завтра, ладно? Эх, Лизавета! Прощай, правительство! – последняя фраза была любимой у Любоньки, как у её отца, когда и он волновался.
* * *
Их, детей, в семье было сначала двенадцать – все девочки. Последнего ждали мальчика – родилась Любонька. Её любили, но не баловали. Родители оба городские, но так сложилось, что жили в посёлке, где трудились на сахарном заводе. Жили трудно, бедно, но дружно. Много работали. Родилась она за шесть лет до войны, на которую ушёл отец. Потом - старшие шесть сестёр. Вернулся только отец. Без ног. Родилась ещё одна сестра. Было бы тринадцать…
Теперь их было семь девочек, без звонкого смеха, без поздней зорьки для прогулок. Отец очень страдал - боль одолевала. Мать любила его, сдержанно сострадала, заботилась. Денег на лекарства не хватало. Она крутилась, как могла. Помогали все дети: многое умели. Всё успевали. Главное, все хорошо учились. Много читали.
Заводилой всяческих событий дома была Любонька, хитроумная, весёлая, шустрая, на все руки умелец. Словно неунывающий вечный Том Сойер, она даже в тиши дома или подворья могла придумать короткое развлечение. То семечки считали в подсолнухах, то шёпотом отгадывали загадки. Часто пересказывали прочитанные книги – это любимое занятие в темноте ранних сумерек. Но позже, уже совсем взрослые, сёстры всегда вспоминали, как Любонька приносила с заброшенного заводского склада сахарную землю, разводила водой. Отстоявшуюся мутную воду все пили как драгоценный напиток. Это давало силы в голодное время.
А ещё любили рассказывать сны… Только Любонька свои не любила открывать - они для всех остались тайной.
Каждый день старались экономить свет, керосин, дрова. Денег почти не было.
Как-то утром, уже через год после войны, мать приодела самую находчивую и весёлую дочку в старое, но самое приличное платье одной из сестёр и повезла в Москву. Жили недалеко от столицы. Двенадцатилетняя Любонька думала, что едут к родственникам в гости или в магазин, аптеку. По дороге мать ей всё объяснила…
* * *
В Москве, в большой квартире Теплицких, проживало пять человек: хозяин, хозяйка (они работали инженерами) и трое детей. Шестилетний и пятилетний мальчики да четырёхлетняя девочка.
Хозяйка отвела Любоньке маленькую спаленку вместе с дочкой.
Сразу, на следующий день, утром, Татьяна Ивановна обмерила Любоньку и сшила ей новое платье, фартук, заплела туго косы. Разглаживая её настырную вьющуюся чёлку, спокойно сказала:
- Не бойся. Мы тебя не обидим. Твоей маме трудно: нужны деньги на лекарство отцу. И нам трудно: мы работаем и нам нужна помощница. Можешь называть меня тётя Таня, а мужа – дядя Коля
- Я не умею готовить московскую пищу. А вдруг не понравится, а вдруг дети меня не будут слушать? - Любонька прищурила глаза.
- У тебя всё получится. Дети будут тебя слушать. По глазам твоим вижу: умница, - улыбнулась тётя Таня.
- А как же школа?- Любонька наморщила лоб.
- По воскресеньям буду с тобой заниматься – сдавать будешь экстерном.
- Эх, прощай, правительство! – Любонька кисло улыбнулась.
* * *
Каждый день Татьяна Ивановна писала на тетрадном листочке, что и как приготовить. Учила, как стирать. Как разговаривать с детьми.
Кокетничая в новом платье, Любонька осваивала кулинарию, стирку в ванне, азы педагогики. Лабиринты и красоты Москвы открывала для себя вместе с хозяйкой, а потом и одна, когда гуляла с малышами. Они и вправду её полюбили.
Мальчишки подарили ей на день рождения своего старого плюшевого мишку, с которым когда-то играла даже их мама.
Любонька стирала, готовила еду, убирала квартиру. Валилась с ног, но читала Пушкина, Гоголя, Лермонтова, Джека Лондона, Марка Твена, которых ей подбрасывала иногда тётя Таня. Занималась с ней по воскресеньям уроками, удивлялась начитанности и острому уму ученицы.
Выходных и каникул у помощницы не было. Даже на Новый год она оставалась в Москве. Так нужно всем. А что нужно этой девочке? Об этом старались не думать тоже все...
Инженеры Теплицкие привозили двухметровую ёлку, живую, зелёную, пушистую. Но наряжала её только сама хозяйка. Тётя Таня никому не доверяла старинные игрушки из фарфора, стекла, картона, дерева. А Любоньке так хотелось хоть одну игрушку повесить, подержать в руках волшебные стекляшки бус. Но ей удавалось лишь украдкой осторожно дотронуться до запретного.
Раз в месяц приезжала мать, гладила дочь по спине и говорила: «Не сутулься, родная, держи спину прямо! Ты взрослеешь. Только совсем что-то не растёшь».
Хозяйка отдавала два рубля Любоньке. Матери - пятнадцать. Та о чём-то шепталась с Татьяной Ивановной на кухне, потом, поцеловав дочь в маковку, уходила, не задерживаясь ни на минуту. Дома ждал отец…
* * *
Через два года Любонька экстерном сдала курс за семилетку. Не дожидаясь приезда матери, однажды взяла да и уехала от Теплицких, оставив записку: «Спасибо за всё. Я хочу к родителям. Прощай, правительство!»
Подаренного Мишку плюшевого взяла с собой: такой игрушки дома не было. На дорогу накопила из тех денег, что давали тётя Таня и дядя Коля, который к ней относился особо почтительно, называя барышней.
Да уж! Она настоящая барышня: ей уже четырнадцать, только вот все вокруг малышкой называют, кроме дяди Коли и тёти Тани. Ростом не вышла. «Хватит кухарить и постирушничать! Надоело! Домой! Пусть хоть что со мной сделают – не вернусь в Москву», - раздумывала в дороге Любонька.
Дома не удивились, не ругали, но осенью отправили в Москву учиться в техникум при автомобильном заводе, где потом и работала Любонька, а по ночам видела сны, совсем не обычные, не детские…
* * *
- Эх, Лизавета Сергеевна! Может, к родителям вернёшься? Чего меня здесь охранять, как вазу музейную? - Любонька прижалась к правнучке и вдохнула аромат её дивных волос. Меня в двенадцать лет в люди отдали – в четырнадцать я сбежала, вернулась к своим родителям.
- Бабуль, ты опять за своё. А я в четырнадцать сбежала от родителей. Мне скучно с ними. Буду жить здесь, с тобой. И в университет здесь поступать буду. Любонька моя, маленькая моя!
-Кто бы говорил?! Дюймовочка!
Они сидели обе на полу и разбирали ёлку, уплетая шоколад с орехами. Раскладывали старинные и совсем новые игрушки по коробочкам и пакетам, вспоминая историю каждой стекляшки, такой родной, такой красивой.
А потом каждая видела свои сны…
* * *
В вечернем техникуме при заводе Любонька училась хорошо. Девчонок совсем мало – от мальчишек отбоя не было. Она любила с ними похулиганить, подурачиться, а сердцем никого не полюбила за всё время, пока училась. Потому что часто видела один и тот же сон, одно и то же лицо, серьёзное, может, суровое. Одни и те же глаза, чёрные, как угольки, яркие. И держала её за плечи рука, крепкая, но шершавая… Никуда не отпускала во сне…
Потом на заводе она увидела Фёдора, поняла: из её снов. Настоящий. Он выделил её из всех. Встречались, иногда ходили в кино, на танцы. Цветы и подарки не дарил, говорил мало. В глаза смотрел редко.
Как завершила Любонька обучение в техникуме, предложил ей замуж. Согласилась, потому что привязалась к нему, привыкла. "Эх, была не была! Прощай, правительство! Может, он и вправду настоящий?" - ей нравилось его серьёзное лицо, его сдержанность, его отношение к работе.
Свадьбу сыграли в Нижнем, у его родителей. А в Москве ей и Фёдору дали жильё. Только вот жили как-то скучно. Часто молчали, словно чужие. Он уходил в гараж ремонтировать машину, часто уезжал один навещать родителей.
Однажды Любонька пришла на завод с рассечённой бровью. Никто так и не узнал, почему. Никогда она об этом не рассказывала.
Работала, была женой, хозяйкой. Старалась всё изменить к лучшему. Сны ей стали сниться другие… Потом и вообще перестали сниться до тех пор, пока не родилась дочь. А Фёдор сразу уехал к родителям: не выносил детского плача, не высыпался. В Новгороде у него была любовь ещё до Любоньки. Больше он не возвращался. Развода у них не было.
Много лет спустя, когда Фёдор тяжело заболел, остался один, Любонька получила от от него письмо, что страдает неизлечимой болезнью. Уехала из Москвы к мужу, с которым была не разведена. Осталась, выхаживала, сдержанно сострадая отцу своей дочери...
А взрослая дочь тогда это не поняла, да и, даже став бабушкой, не смогла объяснить своей внучке Лизе, почему Любонька всегда держит спину прямо, почему после расставания с Федором не завела новую семью...
* * *
Морозное январское утро было солнечным. Лучи пробивались сквозь тонкий прозрачный тюль и щекотали глаза Лизе - она вскочила с дивана и пулей в комнату к Любоньке:
- Любонька! Маленькая моя, хватит спать! Я такой сон видела – это чудо какое-то. Знаешь, такие сны должны сбываться. Сама говорила, что на святки сны чудесные.
- Лизавета, а снам вообще лучше не верить и не помнить, а сонники не читать. Привыкнешь жить по соннику – жизнь потеряет свою прелесть, тайну. Я ведь это уже говорила и дочери, и внучке, теперь тебе, дюймовочка, говорю. Сны – дело тонкое, тайное. Они такое с человеком натворить могут - всю жизнь перевернут, заставят мучиться. Эх, прощай, правительство!
Любонька потирала свой шрам над бровью, а Лиза уже прижималась к ней под тёплым одеялом…
- Бабуль, сны должны сбываться, если они добрые, если в них видишь добрые глаза, которые смотрят прямо в душу, если слышишь голос и чувствуешь, как тебя держит надежная рука, - Лиза зажглась улыбкой счастья, надежды.
- Знаешь, внучка, держи-ка ты спину прямо, когда в школу идёшь и обратно! Да и вообще по жизни – спину прямо! Всегда! Ты взрослая барышня! Опустишь плечи - жизнь скалой упадёт. Запомни! Главное, чтобы тебе в глаза смотрел тот, кто крепкую руку протянет сейчас, а не во сне, чтобы идти рядом в одном направлении. Это тебе верно говорю, Лизавета.
А помощь попросит человек – помоги. Никогда не отказывай, если можешь помочь.
Любонька, растолкав и защекотав свою любимую дюймовочку до хохота, вдруг ощутила, что она всю жизнь не убегала от своего детства, а возвращалась к его истокам.
За окном начинался новый день, солнечный, обещающий крепкие Крещенские морозы.
