Кукушонок (Рассказ / миниатюра)

Одноместный космический корабль не летел, а трясся, как запряженная старой клячей повозка, по ухабам и кочкам, и мутноватые, редкие звезды манили в черноте болотными огнями. Они горели тускло — кроме одной, щеголеватой, как новенький грош, растущей, до спазма в горле похожей на далекое золотое солнце.
Поллетт скорчился на полу рубки, терзаемый жестоким голодом. Все внутри корабля было съедено, и даже кое-какие приборы, не нужные при посадке. Остался, правда, один — не сказать, что необходимый — дисплей на жидких кристаллах, но жидкие кристаллы — это не усмы. Они токсичны.
Впрочем, Поллетт знал, что еще немного — и ему станет все равно. Он готов был набить живот камнями, которые, как известно, тоже не усмы, или любыми ядами, или отгрызть собственную руку и жевать ее с упоением, похрустывая костями, и постанывая от блаженства всякий раз, когда в горло проскальзывает сочный, истекающий кровью и сладким жирком кусок. Какую угодно боль все-таки легче стерпеть, чем пустоту в желудке, абсолютную, как вакуум, и ненасытную, как раковая опухоль, гложущую и сосущую миллионами пиявок. Он и сам чувствовал себя пиявкой, которую надо поскорее чем-нибудь наполнить, пока атмосферное давление не расплющило ее в плоского червя.
«Только бы дотянуть до планеты, - думал Поллетт, едва не теряя сознание. - Только бы на ней оказались воздух и какая-нибудь органика. Или не органика, главное, чтобы усм...»
Усм — или, если придерживаться грамматических правил, УСМ — универсальная съедобная материя, была впервые синтезирована три с лишним века назад рядовым химиком Рики Роем. Именно она — и за это хвала ее создателю — в тот печальный переломный момент спасла человечество от голодной смерти. Не то чтобы планету охватил тотальный дефицит продуктов. Напичканная удобрениями земля не перестала родить, а растения под защитой гербицидов плодоносили, как никогда, обильно. Тучнел на искусственных кормах малоподвижный, запертый в тесные загоны скот. Заводы пищевой промышленности без устали перерабатывали нефть в икру, рыбные консервы и другие деликатесы. Казалось бы, все нормально. Однако, что-то случилось с самими людьми. Был тому виной стресс, или мутация, или духовный голод сублимировался каким-то образом в голод физический — но все, от мала до велика вдруг начали не есть, а жрать. Как женщина, лишенная любви, опустошает по ночам холодильник, давясь бутербродами и слезами, так миллиарды детей и взрослых опустошали свои закрома, и одному Богу ведомо, какую тоску они при этом заедали. Несчастные жертвы собственного обжорства поглощали еду центнерами, тоннами, и что самое удивительное, их организмы теперь почти не давали отходов. Все съеденное каким-то образом усваивалось, и не понятно, на что уходило. Ни выше, ни крепче люди не становились, только, как зрелая саранча, меняли окрас.
Смуглела кожа, отливая золотом. Темнели глаза и слипались в узкие щелки. Выпадали волосы на лице и теле, а на голове росли густо — гладкие и жесткие, как свиная щетина. Странная человеческая порода не выносила одиночества и не умела терпеть пустоту. Повсюду рыскали голодные стаи, кидаясь на любую пищу, грабили и воровали, пожирали больных и слабых. Не известно, к чему бы все это привело, если бы Рикки Рой не подоспел вовремя со своим изобретением.
Первые усмы выпускались мягкими, как резина, имели приятный вкус и хорошо жевались. Из них изготовляли мебель и всякую домашнюю утварь. Очень удобно: если в доме кончились продукты, можно было перекусить, например, полкой. Никто больше не мыл посуду после обеда — ложки, тарелки, вилки тут же съедались, а вместе с ними нередко и столы со стульями. Легкая пропышленность процветала — товары из усмов буквально сметались с прилавков. Только одежду делали несъедобной, добавляя в ткань сильное рвотное — чтобы мужчины и женщины не ходили по улицам голые.
Пустели квартиры горожан. Селянам было полегче — но и они маялись вездесущей пустотой. Измученные голодом матери начали украдкой поедать маленьких детей, а выросшие дети — беспомощных стариков.
Между тем, разработчики «универсальной съедобной материи» трудились не покладая рук. Сам Рикки Рой десять месяцев кряду не вылезал из лаборатории — так что даже близкие забыли, как он выглядит — но совершил прорыв. Появились твердые, строительные усмы. Теперь любимую сказку малышни «Пряничный домик» ничего не стоило воплотить в жизнь буквально.
Людей становилось меньше, одни бежали из полусъеденных городов, от готовых обрушиться зданий, другие селились в развалинах, питаясь кирпичами, бетоном, известкой. Ели траву и древесину, глину и речной песок. Как-то исподволь, постепенно, усмы приучили человеческие желудки к разнообразной — прежде считавшейся несъедобной — пище. Рики Рой куда-то исчез — должно быть, его тоже кто-нибудь сожрал.
К тому времени, когда Поллетту исполнилось девятнадцать лет, планета была обглодана до камней, и осталась на ней пара десятков измученных, растерянных людишек. Они жались среди почти голых скал, под открытым небом, неприветливо-черным, словно какой-то святой или безумный Икар, воспарив, подхарчился его синевой. Выскребали клочки дерна из расщелин. Ловили мокриц. Собирали мох — во влажных лощинах необыкновенно густой, воцарившийся там, где прежде благоухали цветы и звенели медовые пчелы. Ржаво-медные, невысокие кустики, вкусные до дрожи. Ни пчел, ни цветов, Поллетт не застал — но кисловатый, с легкой горчинкой мох вспоминал с ностальгической благодарностью. Этот вкус олицетворял для него детство. Последние уцелевшие заводики ютились в скалах — тесно друг к другу, как ласточкины гнезда.
Из последних усмов отчаявшиеся люди построили несколько космических кораблей. Кинули жребий... Кто-то улетел — и в том числе Поллетт — кто-то остался доедать родную планету.
Путешествие длилось целую вечность — страшную, голодную вечность. Большую часть суток — впрочем, в космическом пространстве сутки — понятие относительное — он провел в полусне, медленно пережевывая куски мебели, внутренней обшивки, скафандра... Экономил силы. Между тем корабль направлялся к планете-близнецу Поллетовой родины — вернее, предполагаемому близнецу — и чем ближе она становилась, тем ярче разгоралась надежда. Спасение. Новый дом. Еда. Еда. Еда. Ни о чем больше Поллетт думать не мог.
Приземлился он, как во сне. Вывалился на яркую, зеленую траву и, стоя на коленях, зачерпнул ее — сочную — в горсть, вместе с землей и какими-то жучками. Плевать, насекомые тоже питательны. Его организму сейчас нужно много — очень много — витаминов, клетчатки, минеральных солей. Он жевал, пока не заболели челюсти, едва успевая глотать. Острые стебли щекотали и корябали горло. Хрустели на зубах жучки. Травяная свежесть ударила в голову — игристым вином. Почва — рассыпчатая, жирная — таяла на языке, будто масло.
Впрочем, о масле, как и о вине, он знал только понаслышке. Это были своего рода легенды, пришедшие из тех далеких времен, когда соплеменники Поллетта ели не все подряд, а приготовленную по специальным рецептам пищу. Ели чинно, сидя всей семьей за накрытым столом, а всякие вкусности раскладывали по тарелкам, резали ножами и подцепляли вилками. В те чудесные времена люди были как ангелы, а еда служила не столько для питания тела, сколько для духовного развития. Так говорили предания.
Поллетт насытился и поднялся с колен, ладонью отирая перепачканные землей и травой губы. Теперь он мог осмотреться. «Накормить глаза», как шутил, бывало, Рикки Рой.
Великий человек, необыкновенный! Каждое его слово становилось афоризмом. «Мир делится на то, что можно съесть, и то, что съесть нельзя. Скажем «да» съедобному миру и «нет» - всему остальному!». Кто не повторял за своим кумиром эту крылатую фразу? Поллетт огляделся и увидел вокруг себя мир — прекрасный и съедобный, и сказал ему «да».
Корабль приземлился на небольшое плато. Справа оно упиралось в лесок, ползущий по склону. Деревья — сплошь белоствольные, с кудрявыми кронами и мелкой листвой. Они казались окутанными солнцем и сами как будто источали свет. Слева открывался вид на долину, пересеченную желтой дорогой, вокруг которой сгрудились сахарные домики под красными покатыми крышами. Чернели крошечные фигурки людей. Суетились, как муравьи, сбивались в пары и маленькие группки, сходились и расходились, и — по всей видимости — работали, но чем именно они заняты, разобрать было трудно.
Вокруг корабля расстилался сверкающий изумрудный луг, весь в черных проплешинах — следах Поллеттова обжорства. Торчало несколько обглоданных пеньков. Цветы — синие и желтые — прятались в траве, другие — порхали в воздухе, искрясь дождем красок и оттенков. Цветы садились на цветы, и мягкими крыльями касались лица, и летели в голубое небо. Поллетт прилег на землю. Им овладела сытая истома. Благословенный край! Счастливые туземцы! «Может быть, - думал он, - я смогу стать таким же, как эти люди? Затеряться среди них, победить свою извечную страсть. Ведь и мой народ когда-то был другим... Нет, не смогу!»
Сквозь пелену сытости уже пробивались первые ростки голода. Когтила желудок знакомая боль. Словно нехотя, Поллетт выудил из травы щепку и надкусил... «Какое изобилие еды! Питайся — не хочу! А там — посмотрим. Бедные людишки, им придется посторониться. Как ни плодородна эта земля, а на всех ресурсов не хватит. Мне нужно много. Жаль их, конечно, бедолаги ни в чем не виноваты, но ведь и я не виноват, что так устроен. Любое живое существо хочет есть».
Так он успокаивал себя, выдирая с корнем упругие зеленые пучки, перетирая зубами чернозем и выплевывая мелкие камешки, закусывая обломками веток, кусочками дерева и коры. Закончив трапезу, он напился из ручья. Захотелось сладкого, и при мысли о сахарных домиках во рту скопилась тягучая слюна. Пора, что ли, познакомиться с местными.
Поллетт кое-как привел себя в порядок: отряхнул одежду, расчесал пятерней непослушные лохмы и, насвистывая веселый мотивчик, стал спускаться по отлогому склону — в долину. Обычный, похожий на монголоида парень в сатиновой летней рубахе и холщовых брюках.