По поводу 13-го тура конкурса «Парнасик» (тема – Александр Пушкин) я накопал интересную, даром что очень старую (1887 г.!), статью.
Автор – протоиерей Георгий Лагутеев [1842-1913], преподавал, пишут, тогдашним митрофанушкам в рясах каноническое богословие… ох, и строгий мужик, похоже. Печатается по сб. «А.С. Пушкин и православие» [СПб: 1996], только пришлось убрать всякие там «яти» – сканер на них охренел (эстеты хреновы – в лом было на новое правописание перевести?!).
Думаю, высказанное мнение было весьма скандально спорным уже в момент публикации (и впоследствии оказалось старательно забыто усилиями поколений пушкинистов), но мне оно почудилось нетривиальным и откровенным, хотя ну ооочень максималистским…
____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____
____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____
Тяжкая лира
(на 50-летие со дня гибели А.С. Пушкина)
Протоиерей Георгий Лагутеев
------------------------------------------------------------------------------------------------------
| В отдельном приложении к первому выпуску за этот год «Русского архива»
| (коего давним подписчиком и поклонником имеет честь быть автор)
| господин Бартенев поместил присланные читателями по его просьбе
| наличествующие у них пушкинские стихотворения, доселе не вошедшие
| в собрания сочинений поэта. В большинстве это – поздравительные
| четверостишия по случаям, но есть и более пространные вирши, достой-
| ные непредвзятого внимания. Дабы не заслужить упрёков в досаждении
| общеизвестностями, именно эти стихотворения будут приведены
| для пояснения излагаемых ниже размышлений, ввиду чего автор выражает
| покорнейшую признательность всем их предоставившим.
------------------------------------------------------------------------------------------------------
Талант есть великое духовное испытание, посылаемое Господом чадам Его, чадам избранным, коим много дано, но и спрошено будет сторицею. И горе мнящим, что талант окрыляет: се – груз тяжкий, лишь смиренным сердцам посильный.
В эти дни русские люди отмечают полвека событию равно скорбному и поучительному. Скорбному – ибо скорбно расставание и с малейшим из братьев наших, поучительному – как венец пути блистательного, но суетного.
Кем стал Пушкин для российской словесности? Что значит он для русской души?
Ответа ради нам придётся углубиться в некоторые более общие размышления, касательные назначения и долга явленного в мир поэтического таланта.
Обычно полагают, что господа сочинители призваны нести читателю некие «истины». Более того, в русском образованном обществе, особенно в последние годы, принято за хороший тон витийствовать о просвещении нравов и роли в том литературы, о поисках этой самой «истины».
Но истинна ли истина вне веры?
Мать наша, святая Церковь учит, что истина, в конечном счёте, есть лишь атрибут воли Создателя. Найти её – значит, жить соответственно Его заповедям. Остальное – суемудрствования самоослепляемых, суемудрствования прельстительные и опасные, ибо ведут к отрицанию исконных святынь, нравственному хаосу и безбожию.
Потому, читая разноголосые панегирики поэту, нелишне задуматься, насколько излагаемые в его творениях «истины» согласны с учением христианским.
=== === ===
Большинство из присланных г. Бартеневу надписаний Пушкина имеют приватный характер и вызваны тем или иным мимолётным поводом. Но, несмотря на некоторую «легковесность» собрания, оно, возможно, точнее представляет общее направление мыслей поэта, чем его крупные, заведомо рассчитанные на публикацию произведения (где он был принужден считаться с мнением цензуры, в те времена более ответственной).
Не секрет, что молва вменяет именно Пушкину многие эпиграммы, касательные не только собратьев его, но и властей церковных и светских. По рукам ходит таких пасквилей гораздо больше, чем, наверняка, сам поэт мог вообразить; авторство (как и достоинства) большинства весьма сомнительно, и вряд ли кто возьмёт на себя смелость его уверенно утверждать по нескольким хулительным строкам. Из понятных причин г. Бартенев остерёгся публиковать таковые опусы, и эпиграммы будут здесь оставлены без внимания, хотя и без того общепризнанно, что в них сочинитель давал волю своим пристрастиям и минутному раздражению – часто облыжно, необузданно и даже богохульно.
Обратимся сразу к области, кою ценители почитают за самое сердце поэзии – к лирике.
Поэт воспевает любовь… И что в том может быть странно, спросите вы? Но – вчитаемся – ради такого ли чувства вручена творцу его дивная цевница?
Любовь смятенна и слепа:
В ней младости упрямство щенье
И чувств кричащая толпа,
И слов немое помраченье;
Напевы ангелов – и бес,
И хаос, первенец творенья,
Под безмятежием небес
В ней туч громовые кипенья;
Всё, всё, чему названий нет! –
Что воспевал Назон трагичный,
Чему смеётся свет столичный,
Но в чём мерцает Божий свет.
Та ли здесь любовь? Явлены ли в ней кротость, целомудрие? Нет, – это смятение, «бес», «хаос»… Сочинитель упоминает о «Божьем свете», но – при чём тут он? это – в «бесе»-то?! Как далеко это чувство от любви истинной, небесной! Как оно суетно, слепо и приземленно! Автор, похоже, и сам примечает это нестроение, когда пишет о «немом помрачении» божественного дара – слова. Видит – но отчётливо гордится замысловатыми апофегмами.
Или – любовь ли вот здесь?! –
О, Боже! Верить ли… Ужель я снова с вами,
Мой ангел юности, наперсница проказ?!
Как позабыть тот бал, веселие, – и нас,
В молчании пред образáми?
Тепло дыхания, лампады в блеске глаз?
Тот бал, ваш первый бал… при строгой-строгой маме…
Ах! всё, что, онемев, сказать язык не мог,
Поведал тайно мне дрожащими устами
За алым ýшком завиток.
Да, текст исполнен витиеватого чувства, кое иных умиляет, но вглядитесь: истинно ли оно православно? Не самоедская ли фантазия – миловаться проказникам, отъединившись на балу не где-то, а пред образами? (уж вестимо! не Всевышний, а мама внушает трепет наипущий). Предположу – автор желал навеять такой тонкой околичностью покров «святости», вящей чистоты события: мол, «сокрывшись от суеты мирской»; но у искушенного читателя уловка возбуждает недоумение – поминовение всуе сие.
Слово, брошенное всуе, подобно семени, не в лоно пролитому: се – мерзость перед Господом.
Ибо сказано: «Вначале было Слово» – Слово всетворяшее, в Иисусе Христе воплощенно бывшее. Как человек – лишь тленное подобие Творца, так и слово человеческое – мимолётное подобие, эхо Слова Божия, эхо, коим призван полниться мир земной во славу Его. Но сколь, случается, богохульно искажен гордыней и суетностью людской сей слабый отзвук! Для того ли Всевышний отверз уста горделивой твари своей?!
Для таких ли вот перлов овидиевых? –
Продлись, небесное мученье...
– О, нимфа! с грешною тоской
Молюсь на вас в благоговенье
И проклинаю жребий свой:
Зачем свела нас прихоть рока?
Вернёте ли мой поцелуй
Когда-нибудь? Ваш взор далёко…
Лишь стук в окно осенних струй
Да фразы… фразы – в горле комом:
Сглотнуть и выдохнуть, – но нет!
В смущенье жадно-незнакомом
Вновь мысли упускаю след,
И вы смеётесь… Боже правый!
Как вы смеётесь надо мной…
Умру за этот взгляд лукавый! –
Всё понимающе земной.
Судя по частоте упоминания (в этой, столь бойко изложенной «тоске» и ей подобных творениях) витающих поцелуев и страстных взглядов, злосчастный поединок впору было учинять не поэту, а его жене.
И в чём же нас наставляет сей стих? В плотских возжеланиях? прелюдии альковной? в неумеренных фантазиях любовников, в обольщающих играх глаголемых, от зевотной скуки произросших? Вдумайтесь – так ли уж полезно сие творение для нравственности переимчивейшего нашего читателя?! – невзирая на якобы «небесность» муки.
Да чистосердечен ли поэт в своих восторгах? О, если бы! Не ведаем, к кому было писано оное послание, но по прочим знаем: даже поэтичнейшее «гений чистой красоты» не исключало срамного «вавилонская блудница» (о той же!) в письмах к друзьям. Вы возразите: а многие ли из читателей могут похвастать полной искренностью и постоянством в подобных делах? Да, немногие, да, – но не читателю пестовать поэта! Особо – поэта талантливого, коему свыше дано не потакать вкусу читателя, а руководствовать того за собою.
Но не только в сочинениях любовных и чувственных автор позволяет себе вещи, таланту неподобающие. Схожими примерами исполнены стихи на самые разные случаи, например:
Ах! – Киприда, ха́йре! – Вакх,
Пьяной кровью винограда,
Видно, надо в торжествах
Причаститься до упада…
Ах! – Киприда, хайре! – Вакх.
Воспоём и о дарах
Артемиды и Деметры;
В головах буяньте, ветры!
Ах! – Киприда, хайре! – Вакх.
Осознавал ли поэт всю нечестивость мельком сказанной им пародии на Святое Причастие? Даже лишне упоминать, что приведённое плотское славословие не только восхваляет утехи, от духовных далёкие – распутство, винопитие и чревоугодие, но и нарочито переполнено нечестивыми именами эллинских демонов, как то было любезно сердцам тогдашних (да и нынешних!) воздыхателей античности.
Или – в следующем пожелании:
Да, годы… Годы всё быстрей:
Уж, кажется, совсем недавно
Гуляли свадьбою твоей,
А ныне – четверо детей…
Завидую. Ей-Богу, славно:
Что в мире слаще! – в играх фавна
Средь идиллических полей
Супружий долг справлять исправно;
Вот так живи – и не старей!
Начертано соседу, по случаю крестин четвёртого у того дитя. Повод радостный и святой; так ужели нельзя было сказать о сём таинстве без игривых намёков, не приплетая языческих фавнов?! В итоге само духовное событие сокрылось, а послание исполнилось смрадословия антично-скабрезного.
Но куда чаще в надписях мелькают более тонкие духовные огрехи, как в нижеследующей, другому младенцу посвященной:
Пребудут ангелы над вами,
Как зорких нянек благодать!
Из колыбельки с кружевами
Дал Бог вам – ангелам под стать –
Следить смышлёными глазами
И пальчик розовый сосать.
Да, поэт удачно передал естественное умиление при виде безгрешного дитя, но опять не удержался от смешения Божиих ангелов и людских нянек – прием, возможно, кажущийся мирянину вполне даже удачным и цветистым, но задевающий действительно развитое религиозное чувство.
Или всмотритесь в такое извлечение:
Вечер. Ветер рвёт и плачет.
Кто там, где там?.. только пыль:
То ль монашку в пекло тащит,
То ли чёрта – в монастырь.
Хохоча, хоры̀ заводит,
Теша леших по лесам;
Аль нечистый колобродит?! –
То ли – ветер, то ли – сам…
Вот скаженный! – до рассвета
Взялся всѐнощную выть;
Чу! младенец хнычет где-то…
Кто ты?! где? А ну-ка, выдь!
Эй, залётный, покажися!
Темнотища, как на грех…
Зыбко, как улыбка лисья,
То ли – шёпот, то ли – смех.
В доме дышит тьма густая –
Скрипы, шорох, сквозняки;
Охнул кто?! …перо, играя,
Ускользает из руки.
Эк свечу перекосило –
Над бумагой странен свет,
Чур! изыди!.. Крестна сила…
То ли сплю я, то ли – нет.
В сем глубокомысленном отрывке затейник, просто хлёсткого словца ради, мимоходом смешал насельников святой обители и преисподней, непотребный вой и песнопения церковные. Можно поверить, что оная скверна – невольная и неосознанная, хотя и в таком разе мыслимы ли для человека богобоязненного столь надругательные «истины» в хрестоматии для юношества, к примеру?
Но есть и тексты, прямо-таки вопиющие в кощунственном помрачении:
Блажен не ведающий зла,
Неуловимый для соблазна,
Блажен, в ком на̀божность сожгла
Дотла всё, что молва заглазна
Столь щедро да̀ровала мне,
Что возгордиться бы вполне…
Но – прочь! Не в хладе истуканьем –
В гусарстве сердца удалом
Душа объята ликованьем –
Лучащимся любовным сном,
Невыразимым сном хрустальным,
И содрогающим, и дальным.
А с неба падшие стихи –
Немого чувства толкованья,
И рифмовать «стихи» с «грехи»
Нас тянет не без основанья
(Но не родню «любовь» и «кровь»:
Нет! сёстры – Муза и Любовь).
Вчитайтесь – автор глумливо даёт понять, что кичится своими деяниями, вере противоречащими и молвой осуждаемыми, что его стихи и его грехи – связаны. Показная гордыня греховности – что дальше от смирения христианского? Этому ли поучать должны пииты?
Впрочем, склонность к устремлениям дольним чаще прорывается в более скрытой форме:
Давно ль, под сению Лицея
Перед экзаменом говея,
Науки чёрствый алфавит
И пресны притчи назарея
Мы на скоромный гимн харит
Меняли вдруг?..
С тех пор немало
Нам яств отведать довелось,
Что провидение послало;
Ан, дружба – дружбой, – вкусы врозь:
Нам разная досталась школа
Начальственных мочёных груш
И ягодок стыдлива пола,
Лишь музу чтим одну и ту ж –
Её капризам потакаем,
Её амброзию алкаем
И орошаем гло̀ток сушь
Стихов божественным нектаром
Усердней, чем лафитом старым.
Ах, ужели порывы души поэта столь родственны чревоугодию, столь трактирно приземлены, как в приведенном кулинарнейшем из кредо?! Ирония – иронией, шутка – шуткой, но какое умонастроение молодому читателю в назидание поставлено будет таким «уроком»? (тем паче, ежели принять в рассуждение уничижительные слова о священном Писании!..).
Столь же чревоублажительны и многие другие послания острослова, к примеру:
Если пост переживу –
Заявлюсь пред юбиляра
В хлебосольную Москву,
Сведать трю̀фелей от Яра
И стерляжую уху
Похлебать под расстегаи,
Другу байки шелопайи
Рассказать, как на духу.
Вот-вот! – «байки шелопайи» – донѐльзя удачное прозвание для ходивших в списках созданий стихотворца (отметим – уже по привычке – неблагочестивое «если пост переживу»…). Впрочем, свою охочесть к обеденной теме сам поэт возносил в достоинство немалое: «что речь веду в моих строфах я столь же часто о пирах, … как ты, божественный Омир». И даже любовные излияния не миновала чаша сия:
И в сны тревожные мои
Ты проливалась, как Аи!
– облизывается наш лакомка, похоже, совершенно серьёзно!
Нет, конечно, любому смертному до̀лжно временами думать о пропитании, однако преизбыток оных мыслей в местах неподобающих свидетельствует о суетно-эпикурейских устремлениях сочинителя.
И сожаления достойно, что даже при описании природы благоговейное восхищение творением Господним автор частенько похабит наносным зубоскальством, как в этом письме:
Грустны осенние цветы,
Но знаю: осень неповинна,
Что в половодье красоты
Есть капля а̀нглийского сплина;
Пускай грехи календаря
Живописал и я, играя,
Но, между нами говоря,
Мне дорога пора любая.
Люблю валдайский перезвон,
Морозец, солнце, скрип полозьев:
С собой шампанского и – вон!..
Дела докучные забросив.
Весна? – хоть со̀ смеху реви:
Так уморительно державу
В купели хлябей и любви
Всевышний крестит; мне – по нраву.
Ещё люблю: мурлычет гром,
И набегает летний ветер,
И плеск, и радуга с дождём,
А дождь безудержен и светел!
Но осень… осень ближе мне:
Я жду её со страстью тайной –
Так возвращаются к жене
От ласк любовницы случайной.
Поплачет осень – и простит
Клятвопреступные мгновенья,
И лист, зардевшийся с обид,
Припудрит инеем забвенья;
А я растроганно готов –
Как будто в покаянье запил –
Ей петь и петь до петухов
Под пересуды трезвых капель.
Разумеется, не все творения Пушкина явно (пусть – ненароком и неосознанно) глумятся над верой. Взглянем, например, вот на такую «альбомную» элегию:
Мелькнут года; сомкнутся вежды,
Седой, понурюсь у огня,
И встретят отзвуком надежды
Воспоминания меня.
Припомню нимфы облик гордый
В прелестном платье голубом,
И наш дуэт под клавикорды,
И этот дѐвичий альбом.
И, может стать, на сей странице
(При внуках важность сохраня…)
И вы в Париже или Ницце
С улыбкой вспомните меня.
Невинно? – Дай-то Бог. Но достойно ли того таланта, коий был дарован поэту? И, главное, смогла ли вынести отроковица из подобного «назидания» хоть какой-то моральный урок? Сомнительно. Хотя – ах, если бы и прочее наследие сочинителя вызывало только такие вопросы!
Многочисленны в присланном и краткие стихотворные реверансы на манер нижеприведенного:
Всех тоньше в вас очарованье;
Пленяя милой простотой,
Вы – белый парус в океане
Толпы чванливой и пустой.
а то и – более рискованного
Мы встретились опять, испив страданий чаши,
Но – тот же юный взор, и даже ножка – та же…
– строфы явно призваны ублажить минутное тщеславие стареющей хозяйки дома, не претендуя ни на что большее ни по содержанию, ни по исполнению. Признаем, сие – неизбежная дань, платимая вращающимся в свете поэтом, но неё ли ради ниспослан ему талант?
И воистину излюбленная ухватка Пушкина – окидывать окружающее взором разочарованно-ироничным, скучающе-насмешливым, подобно созданиям чтимого им «гордости поэта», как в этом наброске:
К окну приник туман осенний,
А у окна – сама весна,
Так зала чинная полна
Сердечных (с шумом!) поздравлений,
Благонамеренных словес
Известных в городе повес,
Папа̀ и маменек любезных,
Лорд-байронов мелкопоместных
И расцветающих красот
С осьмого по тридцатый год.
То есть, поэт, если и не был, то почему-то упрямо желал сойти за человека, всем пресыщенного и всем наскученного – отменно неудачный образец для подражания неоперившимся читателем:
Свобода и покой – вот всё, к чему стремлюсь
Душой усталою, так рано охладевшей, …
Аналогично – в отрывке из письма –
Привет, соперник мой у музы!
К Волконским в среду?.. – право, лень.
Мне тяжелы приличий узы
И скучен свет… скажи уж – тень,
День каждый – как прошедший день:
Меж котильона и пирожных –
Психей павлиньи веера,
Вязь недомолвок осторожных,
Досужих колкостей игра,
Поклоны, сплин, et cetera…
– Нет, нет, я век бы нѐ был в свете!
Но – что с того, коль Наталѝ
Так и влекут услады эти?
Влекусь и я – сиди, дремли…
Дремлю! и сонно ненавижу.
Ну хорошо, когда порой
Врага достойного завижу –
О, нега!.. о, душе покой…
Поверишь ли? – почти с любовью
В него впиваю коготки;
Его (помилуй, Боже…) кровью
Спросонья потчую стихи –
Влаголюбивы, но кротки.
Нет, то ли дело жить в деревне,
… … …
– игриво рисуясь перед собратом, поэт убеждает в своём неожиданном презрении к светским увеселениям, коими, как известно, он вовсе не пренебрегал. Для нас здесь замечательно нелепа и попытка обелить «кроткие» наветы, носившие более печать заносчивости и раздражительности, нежели гения пиитического.
Или ещё пример «красного словца»:
Вновь по ухабам вдохновенья
Понёс Пегас, и дождь в окне –
Ревнивой музой, и весь день я
С чернильницей наедине
Грызу перо… И спать под утро
Сбираюсь лечь – но уж поёт
Церковный звон: смиренномудро
Меня к заутрене зовёт;
Ах! чтоб их… в благонравной скуке
Крещусь и падаю главой
На сладко ноющие руки,
В уме привет не конча свой.
– из сего мы снова находим, что автор склонен писать в тоне весьма и весьма легкомысленном обо всём, даже о предметах, заведомо серьёзных и даже священных.
Но лучше ли, когда от иронии он – для разнообразия – вдруг переходит к патетике? –
Год високосный, крестный год,
Хоругвь пожара над Москвою…
О, год невзгод и волчья воя!
Но, осердясь, вскипел народ –
И кровью заиграл восход,
Упало галлов ретиво̀е:
Смела славянская заря
Их корсиканского мессию;
Как мы гордились за царя,
Как ликовали за Россию!
Блажен восторженности миг…
Но дни бегут. Зарницы дáле.
Погибшим почести воздали,
Живым раздали по медали –
И всё закончилось для них.
И всё... конец?! Но не для нас:
Друзья, лиха беда – начало.
О Русь! Как долго ты молчала,
Ужель былинный дух угас?
Святош и катов зоркий сглаз –
Навеки? ты ль страдала мало?!
Воспрянь же! праведна – и зла
Долготерпением народа,
Иль мхом смиренья поросла
В душе сокрытая свобода?
Так пусть в погибельном бою
Мне уготовят месть кроваву –
Твоё пришествие и славу
Я с упоением пою!
Здесь люди верующие и смиренные поставлены соратно с катами, терпение – зло, а буйство кровавое воспеяния достойно! Мораль, совесть христианина, да что – христианина: трезвого язычника! – извёрнута в сей мальчишеской выспренности (от коей и сам автор, надо думать, вскорости отрекся!) с ног на голову. И – чего ради? Ради мимолётного поветрия на словеса байронические? Сатанинского «есть упоение в бою и бездны мрачной на краю»? Или – во имя неуместных в óно время химер, кои знакомцы поэта переняли от поверженного отечеством супостата?
Тем паче, хотя Пушкин и писал в раскаянии: «Бунт и революция мне никогда не нравились», а также «лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от одного улучшения нравов, без насильственных потрясений политических, страшных для человечества» (и, с летами и опытом, действительно осознал богоданность выстраданного Русью престола), только провидение Господне охранило поэта от соучастия в известной смуте, охранило вопреки гибельному желанию того, спасая талант для дел благих. Но сумел ли он использовать дарованный случай? – Увы,
Меня прельщали той порой
Иноплеменные затеи…
Да, русскому человеку памятны вдохновенные строки Пушкина о моментах грозных, для истории Руси знаменательных. Но в коей мере его можно назвать патриотом? Патриотизм – это, согласитесь, первым долгом уважение к вере и обычаям отеческим, к национальному укладу жизни и образу правления. «Правление в России есть самовластие, ограниченное удавкою», глумливо говаривал поэт; ужели это речь патриота? «Я, конечно, презираю отечество мое с головы до ног – но мне досадно, если иностранец разделяет со мною это чувство» – признавался он в миг откровенности: взгляд, тайно разделяемый всей нашей «мыслящей интеллигенцией».
Впрочем, даже в её кругу избалованный славой поэт не всегда чувствовал себя дома:
Мой друг, всё те же мы, но мир давно не тот,
Мятежной лиры звук у юности не в моде:
Уездный comme il faut проводит жизнь в дремоте,
И правят сном его не музы, а Эрот.
Конечно, непонимание часто сопутствует талантам недюжинным, однако истинная трагедия сочинителя глубже – в разладе между ниспосланным свыше предназначением и мирским обычаем, орудием лукавого. И, возможно, Пушкин ощущал её горше кого-либо стороннего, ощущал каждочасно. «Ум ищет божества, а сердце не находит», «непостижимое волненье меня к лукавому влекло», «Пушкин бесом ускользнул»… – такие «сердца горестные заметы» пронзают читающего его вирши повсеместно.
Неопытному разуму легко принять блики адского пламени за огонь вдохновения: даже само слово «гениальность» намекает на одержимость некиим языческим демоном («гением»). Но и из мрачнейших пропастей души порой брезжат зарницы истины:
Подруга музы полусонной,
Луна сияющей тропой
В уединенный мой покой
Cошла испанской примадонной:
Неукротима – хоть кричи! –
В меня глядит всё дерзновенней;
Что ей наветы падших тѐней
И дрожь завистливой свечи?
Бьют полночь бронзовые гро̀мы,
И овевает сладкий страх,
И чудны буквы на листах:
Знакомы мне – и не знакомы.
А крылья музы так тихѝ…
Ей пробуждать меня не надо:
Здесь тишина – как серенада,
И пишет мною ночь стихи.
Знаю мирян, коим приведенное мнится чуть ли не воплощением поэзии. Но сознавал ли сочинитель, что раскрыл в завершающих строках сего дремотного признания? Ужель сам князь полуночи, дух бездны и зачарованного лунного света, водил его покорной десницей, сплетая свои прельстительные ночные вирши? (потому, надо думать, так «знакомы – и не знакомы» автору «буквы на листах»!). «Ах! – возразят мне, – по̀лно, речь идёт всего лишь о сонных ощущениях, о поэтических воздушностях!», но – не прозревает ли тут поэт истинный исток многих своих озарений, сам не ведая того?..
Кто же, ты спросишь, навеял сии сладкозвучные гимны?
Боги Олимпа, отвечу, водили рукой псалмопевца!
– сказано в похвалу собрату, но – боги ли это?! или…
… Или – не отблеск ли геенны лёг на следующие строки? –
Люблю под хор мятели зимней
Смотреть на прихоти огня:
Летучих снов невыразимей
Переплетаясь и маня,
Огонь танцует для меня.
Святая шалость Терпсихоры...
Вот и поэт, судьбой гоним,
Не унижаясь на укоры,
Как огнекрылый серафим
Одним горит стихом своим.
Одним – но разным, вечно ново:
Мечты нетерпеливый гнев –
Лишь отблеск жара рокового;
И ураган, и юных дев
Зову, смирение презрев.
Пою неведомые силы!
Так слов, коснувшихся огня,
Трепещет пепел легкокрылый,
И рвётся сердце – головня
В костре, сжигающем меня.
Сравните – нарочитая близость речений и даже рифм с многажды восхваленным «Пророком» воистину знаменательна, но ежели в «Пророке» «угль, пылающий огнём» есть дар Божий своему посланцу, то здесь – в тексте, похоже, более интимном и на публикование не рассчитанном – покровителем «жара рокового» оказываются, напротив, «неведомые силы», чуждые терпению и смирению: что сие за силы, догадаться нетрудно.
И после всего виденного мы находим у недавно ещё гремевшего литературного мессии: «… читая его творения, можно превосходным образом воспитать в себе человека, и такое чтение особенно полезно для молодых людей обоего пола. Ни один из русских поэтов не может быть столько, как Пушкин, воспитателем юношества, образователем юного чувства»?! Жутко подумать, какого именно «человека» надеялся взрастить оный неистовый пестователь! (зажмурившись, обмурлыкавший рассмотренное нами творчество поэта как «благородное, кроткое, нежное, благоуханное и грациозное»). И подобное мнение безраздумно принимается за чуть ли не общепринятое! Воистину – о, времена, о, нравы…
Привет тебе от Асмодея,
Кассандра тоже шлёт привет
И Вот желает многих лет…
(Короче: здесь – вся ассамблея).
Мы, доедаючи гуся
Средь прочая людей безвестных,
Холопей рифмы безпоместных,
Серьёзны – описать нельзя.
И, отслужа обедню пузу,
Свершивши Вакху литию
И приобняв хмельную музу,
Готовы несть галиматью –
Авось, припомним и твою.
Уж не привет ли от Асмодея (?!) и галиматья так особенно полезны «для молодых людей обоего пола»?..
=== === ===
Скажете – легко быть прозорливцами спустя полвека… Возможно. А как, например, сам поэт воспринимал свой талант? Вот что он писал о своём «заточении» в Михайловском:
… Здесь дар ликующий окреп:
В нём упоение от звука,
Хотений дерзостных вертеп,
Всевластья яростная мука,
Слова, язвящие насквозь,
И беззаконные порывы –
Всё, что сбылось и не сбылось –
Миг страсти, слёзы шаловливы…
С ним, как в грозу, глава легка:
Дышу свободою стиха.
«Свободою» – от чего?.. Есть ли в сем нагромождении хоть одно качество, христианину приличествующее?!.. Поэт сознаёт, ощущает беззаконность своих «порывов», и, похоже, лишь забавляется ею.
Но видели ли растущую пропасть в душе Пушкина окружающие? Да, многие – люди проницательные и благочестивые. Видели – и, в меру слабых сил, старались спасти его.
Наставник поэта, директор Царскосельского лицея Егор Антонович Энгельгардт с горечью заметил ещё весной 1816 года: «Его сердце холодно и пусто; в нём нет ни любви, ни религии; может быть, оно так пусто, как никогда ещё не бывало юношеское сердце. Нежные и юношеские чувствования унижены в нём воображением, осквернены всеми эротическими произведениями французской литературы».
Старший собрат и друг, Василий Андреевич Жуковский, предупреждал в письме Пушкину: «Наши отроки (то есть все зреющее поколение), при плохом воспитании, которое не дает им никакой подпоры для жизни, познакомились с твоими буйными, одетыми прелестию поэзии мыслями; ты уже многим нанес вред неисцелимый. Это должно заставить тебя трепетать. Талант ничто. Главное: величие нравственное». Ах, можно ли сказать откровеннее?! Но общая судьба горьких истин –
… За что меня так ненавидишь –
За что мне правду говоришь?!
Даже Церковь, святая Церковь наша не раз пыталась вразумить гибнущего сына! Не тревога ли за мятущуюся душу подвигла на стихотворную отповедь самого митрополита Московского и Коломенского Филарета (не лишне помянуть – члена Е. И. В. Академии по Отделению словесности!)? Стихам «Дар напрасный, дар случайный, жизнь, зачем ты мне дана?» сей великий пастырь стихотворно ответствовал: «Не напрасно, не случайно жизнь от Бога мне дана…». Да, тронутый заботой поэт отозвался почтительными стансами, однако мирские демоны продолжили тайно терзать его разум. Продолжили – к нашему общему горю.
Вдумайтесь, сколь символичен облик стихов сочинителя в памяти народной – свидетеле неподкупном и верном даже в обольщениях своих!
Верить ли, что нелепая в богохульстве «Гавриилиада» подброшена в мир рукою Пушкина? Пусть даже сие – навет, но сама всеобщность молвы, само убеждение читателей в его авторстве не обличают ли глубину помрачения затейника? Паче того, последние строки сей ереси открыто и грозно предрекают причину гибели поэта: воистину талант – провидец даже в заблуждениях, но редкому творцу дано расслышать себя.
Ах, если бы подобная скверна на мирской памяти о Пушкине была единственна! Даже в бесхитростной «Сказке о купце Кузьме Остолопе и работнике его Балде» (вот уж где подлинно невместны лживые изыски, дабы не отравлять души младенцев!) глумливая молва переиначила купца в… духовное лицо. Насколько же не лестную по себе память довелось составить автору, если последние годы иные издатели смеют выдавать такую переделку за якобы изначальное, и люди, образованием чванящиеся, принимают сие на веру!
А какие мерзости приписывает молва Пушкину в отношении неизменно благодетельствовавших ему коронованных особ!.. Но – не будем о том, дабы не оскорблять величие и не вызывать споров, в лучшем случае, бесплодных, а то и –
… на почве доброй,
Даст Бог, назавтра всё взойдёт,
Что ни посей…
=== === ===
Талант есть небесное, явленное в земном. Про человека талантливого привыкли говорить: «Это ему от Бога дано!», «дар Божий!», редко задумываясь: к чему сей дар дан?
Мало кто сознаёт, что одарённый человек несёт ответственность за свой талант, что от него требуется тщание распорядиться дарованным свыше: вспомним притчи о нерадивом слуге, закопавшем талант, или о семенах, упавших на камень… И, чем больше талант, чем набатнее его голос в сердцах мятущихся, тем тяжелее его ноша: истинный гений в ответе за зачарованных им. Талант испытует и поэта, и его читателей.
Да, Пушкин прав в осознании, что дар поэтический близок дару пророческому, ибо любой пророк Господень есть подлинный поэт: сколь поэтичны стихи Писания, невзирая на чуждость им рифм и прочих младенческих отрад, от языка изложения сугубо зависящих! Однако мирским поэтом глаголет не Бог, а в грехе погрязшее человеческое естество, и луч небесный лишь изредка брезжит сквозь смрадные пласты людского; неискушенный же читатель обречен обонять сии фимиамы и, по земной привычке своей, всерьёз считает их за высокое, с видом ценителя смакуя доносимый поэтом «букет» и рукоплеща скоморошьей ловкости его в рифмах и размерах:
На рауте у суеты
Смеёмся шуткам немудрящим…
И лишь в минуту редкого просветления сочинителю дано проникнуться своим предназначением: «Веленью Божию, о муза, будь послушна», хотя тут же – кичливое «Я памятник себе воздвиг нерукотворный»; какой талант – и какая гордыня! И на одно
Молюсь душою преклоненной
Перед реликвией святой, …
приходится по сотне
Играй, греми, вакхическая лира!
Дозволительно ли «сынам гармонии» забывать, что они в первую очередь – дети Божии?..
Столь высокий дар, как у Пушкина, оборачивает стихосложение в таинство, таинство словотворения. Строки его песнопений перестают быть частным, мирским делом (как у стихотворцев дюжинных), слагаясь в литургию, коя призвана возносить душу читателя в сияние мира горнего, искать изъяснение неизъяснимого – для того и дана поэту благостыня повеления словом.
И скорбь охватывает, ежели Богом отмеченный, покорствуя обычаю досужей толпы, тратит дар на блуд словесный – на языческое воспеяние мира земного, страстей мимолетных и стократ иллюзорных… Скорбь – и ужас, как при сквернословии в храме! – ежели вместо благовеста слышатся словеса кощунственные, коим попранный дар Божий придал особую, сатанинскую прельстительность (чему умиляется, поёт душа простеца российского: «вот ведь, и поэзия высокая – а всё, как у нас, мыслию смердящих, вот ведь и гений заоблачный – а совсем как мы, плоть от плоти»).
Более того, по смерти поэта нахлынули поколения выучеников и подражателей, берущих худшее от него и купно множащих вред, им принесенный. Многие из плевелов, коими поросла и порастёт ещё новомодная словесность российская – плевелы неверия и неблагомыслия – в изрядной степени коренятся в этом спорном наследии:
… Над словом, кинутом в века,
Пусть препираются потомки –
Я улыбнусь издалека.
Велики заслуги Пушкина перед русской словесностью, но велики и окаянства его перед обычаем православным, а, главное, пред своим же даром Господним, бессчётно на суету сует траченным.
И подспудно обжигает сомнение: а был ли конец поэта случаен? Не предрешен ли творениями его – ибо трудно назвать более назидательный венец духовной погибели, нежели смерть вызвавшего на поединок, – на воистину глумление над изначалом христианским: так ли любить врагов наших учил Спаситель?!
Неизмерима благость Господня, и не нам творить суд брату своему; однако сегодня, говоря о всем памятной годовщине, под звуки многия и многия хоров хвалебных помянем и другую сторону творений Пушкина и помолимся за душу поэта – талантливую, дивнопевную, но многогрешную.
____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____
____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____
Вот ить как, и никак иначе…
Даже бес его знает, что и сказать. Крутенько. То ли мудрая отеческая укоризна, то ли юбилейно-заупокойный троллинг образца 1887 г., с патлами и клобуком. В общем – сами для себя решайте. Хотя рассуждения – интересные… но, если так же и на моё, блин, стихоблудие поглядеть… брррр! Почитаешь – и писать расхочется, Савонарола он недожаренный…
А впрочем, это ж – о талантищах, а мы, сирые, всерьёз и навредить-то не способны. Как повезло, что я – не Пушкин! Да и Дантесам стрéлки забивать не обязан – разве что мордасы соседу по пьяни надраишь…
Андрей Злой
(для мастер-класса «Поэзия»)
