глассы и голоса (Эссе)

Итак, слушая или читая, но лучше слушая, закрыв глаза, «Симор: Введение», эту прекрасную «начитку» без купюр и актерской игры, этот самую глассовую – наверное – повесть, задаешься вопросом, а так ли ты пишешь? Все ли бабушки-библиотекарши понимают тебя, твое нижнее белье, твои интровертированные тексты, и где – истина. Как можно раскрыться в нескольких строчках, рассказывающих про девочку в самолете, с куклой, поворачивающей голову в сторону поэта. И кто он такой поэт? Что это за явление. Я всегда ценил искренность и технику в равной степени, но только, если – если, искренность перешивает? И какая она должна быть эта искренность. Дойная корова – слишком простое объяснение, слишком. Ну, вот я пишу про свои точки входа, завершенную идею, конечное решение, да только если это совсем непонятно бабушкам-библиотекаршам? Что тогда.
Уж больно просто выходит – точки входа – это некий флеш-бэк, которым я закрываю свое восприятие прошлого, свою открытость, доверчивость, что-то вроде мести. И причем тут поэзия. Где она скрывается? Поэзия – это движение, дыхание навстречу читателю, даже если читателя не будет, даже если. Значит, я неправильно пишу? Но как можно писать правильно или неправильно?
Думается, хотя мы этого не узнаем никогда, за образом Бадди, его затворничеством и карандашами, скрывается сам Сэлинджер и его Дао. Симор, говорящий письмами, надписями на тарелках, нелепыми (?) поступками, дневниками встает полной, мощной, живой фигурой, фигурой сомневающейся, и, тем не менее, знающей себе цену. Такое очень сложно придумать. И даже его последнюю выходку во Флориде, она кажется логичной (!). Зачем объясняться с кем-то, если ты честен с самим собой. Семья, которой не было, которую сложно представить, существовала, существует. Я верю Бадди безостановочно, верю, что три недели он провалялся с гепатитом, что его дедушка был циркачом, умеющим с большой высоты нырять в бочки с водой. Верю в слово Симора. В цвет шарика на постели или, скажем, что кошка покусывала именно левую руку. Завидую Б. – хранителю этих текстов. Кто он – душеприказчик, преподаватель в университете, затворник, человек, пишущий остро заточенными карандашами? Хранитель? Почему он так скорпулезно – обратите внимание на даты – ведет летопись своей семьи. В «стропилах» - это  просто солдат, перенесший плеврит, постоянно кашляющий, потеющий, сводящий знакомство с глухонемым стариком, пытающий восстановить справедливость, нет, пытающийся рассказать. Украдкой читающий дневник брата в ванной, поправляя одежду Бу-Бу, «совсем чуть-чуть джина, самую чуточку». Похож ли он на Бадди-затворника? Похож ли этот человек, преподносящий в подарок старшему брату окурок сигары глухонемого старика, как нечто невыразимо ценное, на Бадди-затворника?
Если «Введение» - ключевая повесть, то почему ее так редко печатают? Некоммерческий вариант?
Почему все читают «над пропастью», ладно, даже литературную критику этой книги, и отказываются от основного удовольствия. Все повести, девять рассказов неразрывно связаны, выбивается как раз то, что критики окрестили «нонконформизмом».
…Как закрывать прошлое. Только письмом. Текст должен быть выстрадан, и обесточен. Слишком просто жить настоящим и планировать что-то на будущее, хотя бы на недолговременное. Простые радости – как «Простая история» Дэвида Линча. К черту ангедонизм.
И эти мои четыре утра, и эти распахнутые окна на балкон в бабушкиной квартире, и сломанная роза (оставшиеся две имели разную судьбу – одна была почти с хулиганской небрежностью вручена пожилой даме, другая же пролежала засушенной не менее полутора лет, унося с собой дух Фитцджеральда), и эти места в городе,  эти «привязки», – никого  они не интересуют кроме меня. Я буду хорониться с ними, с точками входа.
И тут я отхожу от темы, а может тема отходит от меня. Простые образы, вот к чему надо стремиться, доступные образы.
Вот тутовник-тютина около подъезда, я тороплюсь на работу, но замедляю шаг, чтобы не испачкать новые ботинки, и выжидаю минут пять-десять, чтобы выкурить первую сигарету – надо бросать – надо. И смотрю, чтобы не было черных кошек у подъезда, и инстинктивно держусь за пуговицу. Или – там – девушка, переходящая трамвайные рельсы, простая девушка, ничего особенного, но она вжимается практически носом в стекла бегущего трамвая, и я чувствую себя  рыбой в аквариуме. И другие тоже.  Куда она спешит? Но эта спешка, этот задор, жара, создают настроение прекрасного, юного. И я хочу, чтобы она снова и снова пересекала этот разъезд, торопилась, с риском для собственной безопасности заглядывала в окна, в мой трамвай. Вы понимаете? Раньше была первая строчка – ритм, теперь – образы, потому что поэзия это другое видение. Потому что поэзия – эта мера искренности, которую ты можешь себе позволить. И балансируешь здесь, в этой точке, боишься и боишься, но страх иногда дарует и наслаждение. Это как чувство скорости, движения, дороги. Наплевать на все. Здесь можно нарушать все законы, ибо ты свободен внутренне, свободен по-настоящему. Но один маленький шаг – одно неверное слово – и ты сорвался к чертовой матери, и никто тебя не вытащит, не спасет. Играть словами опасно.
И никаких отвлекающих факторов, слова должны рождаться в тишине, во всем ее блеске и великолепии, It’s my human opinion.
Я всегда долго пишу тексты, хотя практически не работаю над ними, слова слагаются и ложатся друг на друга, как чешуя рыбы. Зазоры чувствуются всегда, выпадающие строки – всегда, и это не скрыть. Всегда, так будет всегда, останутся самыми трудными, первая и последняя строки стихотворения. Потому что промежуточную работу делают за тебя, но ты обязательно должен начать и окончить текст. И сорваться, не справиться можно в любом месте. Если не получается, лучше ли молчать. Очень спорный вопрос, развивать который, мне не хочется. Пока не хочется.