Вскрыла - и говорит:
-Ой, мам, смотри-ка, да это ж Валерка наш!
У тетки Маруси сына так звали.
Говорит:
- Только что это он здесь какой-то не такой...
А уж когда само письмо прочитали...
Тетка Маруся была черноглаза, не понятно в кого - в роду все были сероглазые, и хороша на ногу, так старшая их сестра всегда говорила: я, мол, иду, а "они" мне все на нога, на нога смотрят, так вот тетка Маруся нога-то свои знала как ставить - аккуратненько, мелким шажочком. До Павлуши своего она ребеночка скинула - гульнула, да неудачно, хотя уж така любовь была, така любовь... Потому и держалась за Павлушу ("вцепилась - не оторве-е-шь" - дразнилась незамужняя Зойка). Павлуша-то этот еще тот ходок был, но тетка Маруся, видно, помня о своем грехе, о котором в округе разве что младенцы не знали, как будто ничего и не замечала, да и Павлуша этот, красивый, дородный мужик, уж больно покладистый был, тетку Марусю, наверное, любил по-своему, а может, и не любил, да и кто его знает – что это за вещь така, любовь-то эта…
Все у тетки Маруси в хозяйстве было по заведенному ею самой порядку – если уж котлеты, к примеру, жарит, так весь большой дом (на два входа, с двумя крыльцами) ходуном ходит, потому что тетка Маруся бегает с крыльца на крыльцо с этими своими котлетами и всех угощает: ну, попробуйте, попробуйте!.. А стирка если! Об этой тетки Марусиной стирке все уже за неделю знали, потому что Павлуше надо было натаскать воды и залить две кадушки до краев, выставить корыто со стиральной доской – да так, чтобы видно оно было всем, кто шел мимо их дома. И потом висело это белье – белоснежное, колом стоящее от крахмала, а тетка Маруся рядом сидит, белье сторожит, а на самом деле и не сторожит, а все посматривает на проходящих мимо, мол, ну каково у меня бельецо-то, белее белого, потому как хозяйка хорошая, вот так вот…
Павлуша с фронта вернулся с победными фанфарами – одно слово: живой, а из всех частей тела потерял только кусочек среднего пальца на левой руке. Вернулся он не сразу после Победы, а застряла их часть еще чуть ли не на год в Австрии, а до того в Польше, вот в Польше-то… эх, письмо это растреклятое… Но ладно.
На то время, как письму этому прийти, они жили совсем не плохо, тетка Маруся с Павлушей-то, сын Валерка восьмилетку заканчивал, военным собирался стать, как папка. Павлуша другую часть большого дома тетки Марусиных родителей заново отстроил – все сам, никто не помогал, удобно, уютно стало. Вот только смотрелся этот большой дом как-то странно: под одной крышей – не пойми что, потому как с одной стороны - ставни резные, крыльцо, что твой парадный подъезд, все чистенько, аккуратненько, а с другой – старье берем…
Все сестры поразъехались, замуж повыходили, и в этом «старьеберем» остались мать, да Зойка незамужняя. И этой Зойке незамужней тетка Маруся, сестра ее родная, хуже какого врага была...
- Да чтоб тебя, черт рыжая! - кричала тетка Маруся на Зойку за что-то, у той и в самом деле волосы рыжизной отдавали.
- У-у-у, зараза, - тут же находилась Зойка, - прицепилась-то к мужику, ведьма…
Павлуша в их «любезности» никогда не встревал, подойдет, присядет к старенькой бабушке на ступенечках крылечка:
- Бушуют, мамаш…
- Доиграются с кандибобером, - философствовала бабушка, и никто из родни так при жизни ее и не узнал, кто же этот самый кандидобер, а, может, что…
Любил Павлуша, когда в доме был лад да покой, «представлению» показать – особенно, если дело было зимой. Два крыльца большого дома выходили на разные стороны, вот Павлуша где-то краем узнает, что мамаша сегодня блины печет, и к вечеру, когда самый блинный разгар, «едут» они с теткой Марусей к теще на блины, да как едут-то! Выйдут со своего резного крыльца, и начинает Павлуша в колокольчик звонить да покрикивать, как бывалый возница, на упрямую коняку. А потом в дверь стучит – пусти, мол, теща, на блины-то! И в дверях все снег отряхивает да поклоны теще отмеривает. А старенькой бабушке всегда на зимние каникулы городские доченьки детишек своих подкидывали – вот для них был праздник «представлению» эту посмотреть! Они прыгали вокруг Павлуши, дергали его за толстый тулуп – Павлуша специально его надевал, будто издалека едут-то, зябко же, мамаш…
Тетки Марусины сестры жаловали Павлушу – хорош мужик, нескорый в делах, но обстоятельный, крепко на ногах стоит. За столом Павлуша всегда хороводил, его слушали, кивали головами – все так сказал, все так… Обходительный опять же, душевный, «представительский мужТЧина» - так старенькая бабушка говорила и тетке Марусе иной раз где-нибудь в углу пиняла – что ты, мол, его щиплешь без меры ни за что… гляди, девка!..
А вот она и беда…Болезнь к тетке Марусе подкралась незаметно, и было это уже после письма, года два, наверное, прошло. Бабушка старенькая всегда так потом и говорила: Маруся, мол, слегла посля письма. И на Павлушу так посмотрит: Павил, Павил… Хотя вот два года же…
Зойка с матерью письмо это залетное отдали тетке Марусе не сразу – все не знали, как начать, а главное,
как сказать тетке Марусе, что известно им теперь обо всем. Зойка конверт с письмом клеила-переклеивала, и получился он в конце концов грязный, с неровными краями, с расплывшимися чернилами, и ладно бы – там, где адрес, чернила бы эти расплылись, а они как раз там потекли, где на обратной стороне конверта, сверху и снизу детским почерком было выведено непременное пожелание: «Лети с приветом, вернись с ответом»…
Зойка сдуру начала обводить эти словеса – еще больше все перемазала, «аккуратистка» рыжая…
- Дай сюда,- строго сказала мать, - че маисси, других делов нету?.. Сама отдам. Не суйся.
- Да я… да, мам…
- Цыц!
И, понизив голос до шепота, добавила:
- Рано радуисси… он на тебе не женится…
Мать выбрала момент, когда у тетки Маруси было хорошее настроение – котлеты получились вкуснейшие, да еще с подливкой, белье белоснежное на ветру крахмалом потрескивает, с Павлушей сегодня в кино, в клуб, собираются, он и билеты уже взял, говорят, хорошую картину привезли.
Мать молча положила письмо на стол. Тетка Маруся удивленно пожала плечами – а это кому, мол? Чуть погодя, разглядела свой адрес, их фамилию – нам что ли?.. На замызганный, криво заклеенный конверт и внимания не обратила, как будто почувствовала что…
- Ой, мам, а что это… письмо… откуда?..
- Да не знаю… почтальонка-то принесла вчерась, да я забыла тебе отдать… а чего за письмо-то, от кого?..
Пацаненок был - ну вылитый Валерка, когда их еще лет пять назад в школе фотографировали, только носом слегка не вышел в Валерку, у того нос-то уточкой, как у тетки Маруси, а у пацаненка пряменький. И глаза не щурит, когда улыбается, как Валерка, - ну это, если присмотреться, а так – похож, не отличишь…
Тетка Маруся не заголосила, не затопала ногами, а то иной раз, когда с Зойкой цапались, так и рукам волю давала, - сидела несколько минут тихо.
Мать заволновалась:
- Марусь, вот отец-то ваш… мне рассказывали… да они же все…
Тетка Маруся вдруг ожила:
- Я те щас покажу..! Ах ты кабелина!.. Мало мне сучек твоих тутошних… Ах, ты…
Она уже выскочила во двор – и понеслось, а у матери от сердца отлегло – уж больно нехороший взгляд был у тетки Маруси, тихая сидела, на себя не похожая, а сейчас – то, что надо… Ну держись, Павлуша!
Криком дом исходил еще недели две – и ведь было за что: полячка-то эта с сыночком, который тоже Валерка, вроде ничего и не просила, только писала, что сынок их растет, все про папку спрашивает, когда, мол, тот приедет, ведь обещал… вот так вот. Ну и что-то там еще – про то, что любовь их не завянет никогда…
Павлуша ходил пришибленный, старался ни матери, ни Зойке на глаза не попадаться, а если вдруг случайно где-нибудь пересекались, то бормотал что-то непонятное себе под нос, кривовато улыбался.
Зойка дня через два подсела к нему – Павлуша в сарае столярку себе наладил, топчан поставил при входе:
- Ну что, Егорыч, как они, полячки-то, от наших-то отличаются?.. Или как?.. Ты гляди – и адрес ведь узнала!
Или ты ей оставил?..
Павлуша кряхтел только виновато и ничего не отвечал.
А Зойку несло:
- …и то сказать, загуляешь от нее, что не так – визжит, как резаная… наших-то женихов всех поубивало, а которые есть – сраму не оберешься с таким пройтись… я и говорю, Валерка-то наш – как похож…
Павлуша иногда не выдерживал:
- Ты бы шла, Зой… Пойди мамаше подмогни…
Тетки Марусина болезнь проявилась уж очень неожиданно, а на самом-то деле – слишком поздно. Павлуша, почерневший в те дни и осунувшийся, когда сообщили ему диагноз, обивал пороги военных госпиталей в надежде найти там хоть одного врача, который бы сказал ему, что все у его Маруси не так страшно, что все еще поправимо. Сестры тетки Маруси, подкупив за коробку конфет какую-то нянечку в поликлинике при военном госпитале, выучили наизусть все записи в карте, которую та им вынесла, ничего не поняли, но, как им показалось, и ничего страшного не обнаружили, радостно примчались к Павлуше – может, все еще обойдется?..
А он уже знал, что не обойдется, – тетка Маруся таяла на глазах.
Однажды Зойка, иной раз прикладываясь ухом к стенке, разделявшей их половины, в надежде узнать что-то ей до той поры неведомое, услышала, как Павлуша плакал и все просил у тетки Маруси прощения, но ответа Зойка не разобрала – может, тетка Маруся так тихо что-то отвечала, а, может, и не отвечала вовсе.
Резные ставни все реже держали открытыми – боялись сквозняков, «парадный подъезд» больше не поскрипывал ступенями – какие уж теперь гости…
А Зойка решила своего не упускать, если не сейчас, то когда же?.. С работы - сразу же на половину тетки Маруси, вся при деле, вся на подхвате, а дел-то хватало: тетка Маруся уже не вставала. Где слезинку смахнет, где повздыхает чуть больше меры – и все на Павлушу поглядывает, вот видишь, какая я ухватистая, какая сноровистая, да мы все такие в родне – что Маруська, что я… Жаль, что Павлуша ничего этого не замечал, ходил чернее черного, часами просиживал у тетки Марусиной постели, гладил ее руки, безвольно лежавшие поверх одеяла, гладил, гладил…
Поначалу, говорят, Павлуша жизни лишить себя хотел, как тетку Марусю схоронили, с кладбища только ночевать домой приходил – так там с утра до вечера и сидел… На поминках поднял рюмочку с водкой за Марусю свою и так жалобно вдруг позвал ее: Марусь, а Марусь, да где же ты, чего не идешь-то?.. Родня и тетки знакомые - так все и захлюпали носами…
Но горе, оно тоже лечится, и с полгода спустя Павлуша немного пришел в себя. Мамаша, до того будто бы переставшая с ним разговаривать, снова кивать начала при встрече, а как не встретиться-то, если под одной крышей живут. Зойка, с тоски курить начавшая, присела как-то раз на резное Павлушино крылечко – мол, за жизнь поговорить, вон спутник запустили, интересно же…
Старенькую бабушку поселковые молодухи вскорости начали в пристанционном магазине без очереди пропускать – «баушка, баушка, как Павел-то, все один?..». Все один, отвечала старенькая бабушка, говорит, вдовцом помру…
Но кто б ему дал – вдовцом-то помереть, как бы не так!..
Павлуша горевал долго, слов нет, соседей смущал видом своим горестным, вроде как неприкаянным, но постепенно и этому времени подошел конец, и первая заметила это старенькая бабушка.
- Павил, а Павил, - спросила она как-то, - а ты куды ж такой раскрасавец собралси, никак на иманстрацию?..
- Да я, мамаш…
- Ну да, да… А ить и года не прошло… А, Павил?..
Павлуша втянул слегка голову в плечи, по-скоморошьи почесал затылок.
- Вон Зойка все скучает… Сходил бы ты с ней куда…
- Так, мамаш… Зойка, она – что…, - пожал плечами Павлуша.
Посидели, помолчали.
- Павил, женись на Зойке, - тихо сказала старенькая бабушка, - ведь все одна родня-то…
Павлуша вздохнул:
- Да родня-то – родня, только не могу я, мамаш… Маруся не велела.
Эх, бабушка старенькая, да зачем же ты рассказала Зойке-то про ваш разговор – с того дня Зойка, вроде как немного оттаявшая после смерти тетки Маруси, совсем забодала бедного Павлушу: дня не проходило, чтобы она не упрекнула его в чем-нибудь. И все со злостью, с криками, а то еще и с плачем – соседи-то, говорят, на другом конце улицы слышали, как Зойка надрывается, и все по делу – а как же? – сеструху, мол, жалко.
Павлуша все чаще дома не ночевал, а то придет, как будто взять чего, походит по дому туда-сюда – и опять нет его. Стали доходить до бабушки всякие разговоры – есть здесь одна разведенка, и не так уж чтоб хороша собой, да и не первой молодости, а вот поди ж ты, видели Павлушу с ней, под ручку шли… А что ж ты, баушка, хотела – дело молодое…
Долго ли, коротко ли, а молодайка эта, которой было уже под пятьдесят, так прилепила к себе Павлушу, что люди уж и шушукаться перестали – чего уж там….
Села она однажды к старенькой бабушке на крылечко: на, баушка, попробуй моих рыжичков, сама солила, да я вот тебе с картошечкой принесла - ну и что теперь скажешь?..
А самое-то главное – сыночка Павлушина, который Валерка-то, так приняла, так полюбила, что он, сыночек-то, и сам потянулся к ней. Как из части своей едет (а он к тому времени уж совсем военный стал), так подарочком никого не обделит, и новую мамку все благодарит – отец-то воспрял духом и к жизни готов! Так и сказал, мол, папка, ты теперь готов!..
А потом – года три что ли прошло - и та молодуха померла…
