И летят голоса
И летят голоса, что птицы с твоих карнизов.
Мир суров, как Суворов.
Как Пушкин на полотне.
Не печалься, котёнок,
ты тоже не будешь издан,
потому что героев – не издают вдвойне.
Потому что герои – плывут и плывут наружу,
как вексель, под жабрами скапливая века.
И если ты
– болен
– жалок
– смешон
– не нужен,
то в этом есть скрытый смысл.
Наверняка.
Он спрятан на дереве, в море, под облаками.
Его стережет Горыныч, друзья, ОМОН.
Тебя наградят – не справками, так венками.
Тебя наградят – коронами из ворон.
И будешь ты свят.
Оэкранен самим Сизифом.
И будешь ты – рекламировать кофе, чай.
Когда ты уйдёшь,
тебя тоже испортят мифом.
Не думай. Не кайся. Не сплетничай. Не прощай.
Письмо Бонни Паркер
Когда у нас закончатся патроны,
мы превратимся в бабочек бессонных.
Мы превратимся в крест всея земли,
когда у нас закончатся...
Смотри,
тулупы, шубы, рай воротников –
ни одного лица на дне веков.
Лишь тени легкомысленно скользят,
поскольку их оправдывать нельзя.
В глазах-винтовках, мертвенных теперь,
честолюбивый притаился зверь.
Вожди в венках из лент technicolor
ведут домой остывший разговор.
А вот актер – разгримирован вспять –
до костной муки вынужден играть.
Любовник, трус, герой, негоциант
всего лишь выбирают вариант.
И только бабочки не ведают пути.
Когда у нас закончатся...
Прости.
Письмо Клайда Барроу
Прости, дорогая, сегодня никто не умрёт.
И если в поход – то, конечно, в крестовый поход.
И если гореть – то, конечно, свинцовой звездой.
Я вышел из дому всего лишь за пулей пустой.
Я вышел из дома, из тела, из сна, из сети.
Когда-нибудь каждому память придётся простить.
Когда-нибудь люди сожгут адреса, имена.
Из всех обязательств останется только война.
И в этом пронзительном, смертном, унылом мирке
на коже проявится только отметка Пирке.
А мы будет жить под прицелом людей и могил.
Люби меня, Бонни, за то, что я тоже любил.
Adieu
Пора, мой друг, пора!
(не помнит и не просит)
покой неукротим,
знакомым всё равно.
На раненой листве уже вторая проседь
искрится и горит, как оптоволокно.
Пора, мой друг, пора:
горячих круассанов,
горячечных забав,
горчичных свитеров.
Я помню о тебе. Просторно и пространно.
Я помню о тебе в не лучшем из миров.
И жёлтые цветы в отбеленные руки,
и зимние духи, и пьяный Херсонес.
Пора, мой друг, пора – отпущены фелюги,
расставлены кресты, и вечности в обрез.
Я буду помнить всё.
Единственные даты
единственной любви зарыты между строк.
«Пора, мой друг, пора». Пропущена цитата.
Пропущены звонки. Пропущен эпилог.
Посвящение поэзии
Не покидай меня! Не пробуй!
Не пей, не ройся, не взыщи.
Метафизический Чернобыль
необитаемой души.
Моя поэзия!
Хотя бы
не проходи. Не привечай
дороги-дроги, мысли-крабы,
и городов чужих печаль.
И лица лишние, и скатерть
в слезах от кофе с эскимо.
Любимец музы, певчий катет!
Смотреть и больно, и смешно.
Моя поэзия! Трамвай ли,
от солнышка ли ржавый пес.
Ты – дух_ты – дым. И осень валит.
И жизнь летит из-под колёс.
Woody Allen
Родной Вуди Аллен! Пишу тебе из предместья.
Здесь ели сутулы, как фрукты на мокром тесте.
Здесь сон убегает, снежинки собрав в корзину.
Здесь лучший асфальт – от почты до магазина.
Никто не смотрел беднягу Антониони,
зато из окна заливы, как на ладони.
И, в принципе, можно жить-не тужить со всеми,
но матрица сдохла – ошибка, наверно, в схеме.
Слежу, в результате, за Полночью из Парижа.
Твой Хэм горделив, а Пикассо – слегка пристыжен.
Твои проститутки – солнечны и приятны.
Их сложно представить, как в сыре цветные пятна.
И джаз торжествует – смел, прихотлив, уместен.
Как в мелкой квартире с адресом из предместья.
Романтика. Ленин
Вокзальная.
Площадь.
Тоскливо.
С трудом поднимаю века.
Пожалуйста – Ленин, с залива.
Практически – с броневика.
И день – исключительно смелый.
И взгляды реки – широки.
А вы говорите – эсеры
и прочие меньшевики.
А вы говорите – случайность.
В империи бродит бронхит.
Тут Ленин меня замечает
и шёпотом вдруг говорит:
– Любая кухарка...
– Поможем...
– Марксисты...
– Кружок...
– Капитал...
А знаете, Женя, я тоже
когда-то стихи рисовал.
И так мы уходим,
болтая,
и люди уже не видны.
В каком-то мучительном мае
за год до начала войны.
Звёздочки на метафорах
Я открываю почту, я вижу сплав.
Ни слова, ни вздоха –
лишь звёздочки да метафоры.
Долгий сентябрь,
скверы дождём взломав,
проводит тебя по кругу библейским пахарем.
Проводит тебя по слухам, по пустякам.
Вяжет крючком.
Заставляет болеть больницами.
Что остаётся?
Разве что пить бальзам.
Скрещивать пальцы –
ждать ли,
прощать,
жениться ли.
От ожидания света почти темно.
Чего только не было...
Lucy ушла с алмазами.
Я открываю почту,
я вижу дно
и понимаю, что нечего пересказывать.
* * *
Стаканы не бил, не захватывал Познань,
не очень печалил, не очень любил,
не плавил,
не плавал,
на ноль не делил.
И лучше чем вместе –
что по лбу, что порознь.
Другой был жестоким – к друзьям и сатире,
нашивками Nightwish до жути достал,
не понял,
не помнил,
не знал, не прощал.
И лучше чем вместе –
икота в эфире.
Ещё были рядом – в какой-то там мере/
немного/достаточно/ более чем.
Конец географии.
Гибель фонем.
И лучше, чем вместе –
простуда в партере.
Дурацкий обычай – ни дня без разбоя.
Прощальная сага.
Солярис и Лем.
Мой танкер затоплен
разливом поэм.
И лучше чем вместе –
остаться собою.
Сиду Вишесу
Делайте, что хотите –
мне всё равно.
Можно ходить на митинг,
снимать кино.
Можно дырявить джинсы,
купить вина.
Можно пойти на принцип,
а можно – на.
Можно красивой миссис
с умом и без
выдумать про Алису
в Стране Чудес.
Можно накрыть Иуду
святым плащом.
– Много ли надо чуду?
– Всегда ещё!
В нашем раю тревожном
устойчив быт.
Делайте всё, что можно.
– Мне скучно, Сид!
* * *
Мой первый муж
(он трудный самый)
мне говорил – умрём
вдвоём.
А я его любила, мама,
как старенький аккордеон.
Как вечера на кухне общей.
Как чая благородный чад.
А я его любила…
Больше
об этом вряд ли говорят.
И так легко,
светло,
упрямо
цвела под рёбрами свирель.
Я так его любила, мама,
как не люблю его теперь.
Маяковский (Live)
Живой Маяковский вертит аккаунт в твиттере.
Пахнет цитатами.
С перьев летит смола.
Живой Маяковский хочет быть дум вершителем,
автором текстов,
и постов,
и бла-бла-бла.
Живой Маяковский носит рубашки в клеточку,
носит очки квадратами,
рвань-пиджак.
И если спросить его честно:
зачем всё, деточка?
то он отвечает просто:
– А просто так.
Идёт он,
красивый, гордый, походкой орочьей.
Гнедой ломографией выглядит весь этаж.
Однажды
он выпьет время,
откроет форточку,
возьмёт – и напишет в твиттере «Левый Марш».
Эльфийская
Черноземье, Чернолесье.
Не исправится душа.
Этих писем, этих песен
прекрати меня лишать.
Ради ангела земного,
с карамельного плеча
дай единственное слово:
научи меня молчать.
Чем пространней, тем чудесней.
Сердце плещется в бою.
Черноглазый мальчик весел:
прожил родину свою.
Чернолесье, Чернозорье.
Спят деревья-корабли.
Ни мгновения для горя,
ни минуты для любви.
Хемингуэй
А я нашла Хемингуэя
в одном донбасском городке.
Он не любил духи, коктейли
и флирта долгое пике.
За неимением другого,
играл, конечно, в world of tanks.
А мир искал дворами слово,
определяя трезвых нас.
А мир был честен и отчаян.
И предсказуем – вопреки.
От тишины горела тайна,
и догорали мотыльки.
От тишины сквозили чувства,
как дверь бюджетного жилья.
Луганск. Развалины. Искусство.
И никакого бытия.
* * *
«Не ломай головы», – говорила Антуанетта.
Говорила, конечно, сказочно – по-французски.
Зимним вечером в Ялте,
поздним – уже в Сорренто
неизвестный бармен расплёскивал белый_русский.
Мне хотелось представить тебя молодым джидаем,
сделать группу с названием, сочным, как Piggy Jazz.
Наша долгая жизнь потихоньку летит и тает,
как советских республик густой золотой запас.
Кое-кто оженел, кое-кто перестал томиться,
кто-то ищет лицо, кое-кто не терял лица.
А разгадка одна. Через несколько лет мне тридцать,
и это бессмысленно в принципе отрицать.
И это – обыденность:
проза, ружьё, больница,
обеды по средам,
поклонников полный зал.
Никто не умрёт. Мне исполнится ровно тридцать.
«Да здравствует революция!»
Точка.
Залп.
* * *
Ницше похож на Троцкого.
Оруэлл – на коня.
В мире безмерно плоского
хватит меня ровнять.
В мире историй лаковых
хватит искать почин.
Творчество – не для всякого.
Творчество – для мужчин.
В мире спокойных почестей
бьётся святая злость.
Творчество – это творчество,
а не собачий хвост.
До белены, до пенсии,
до снеговых вершин!
Мужество – в каждом действии.
Или же – не пиши.
2013
