Это произведение - о сумбуре внутреннего мира человека. О парадоксальности сочетаний в нем привычных вещей, отдающей иногда то просветлением, то кощунством. Мысли о Боге, позволяющие ему всякий раз вспомнить что-то для себя важное, завалены неописуемым хламом и приходят во время необъяснимых блужданий. Его окружают тоннели и станции метро, трупы олигархов, туалетные комнаты, закопанные на кладбище, трубы аквапарков, еноты, крокодилы, джинны, летающие бультерьеры, Клайвы Баркеры... . Вопросы духовного плана и религиозные мотивы соседствуют здесь с бандитскими разборками, и они переплетаются между собой в призме его сознания настолько, что создается впечатление, что это библейские персонажи устраивают между собой разборки. И все это заметается и засыпается, как песчаной бурей, бесчисленными крупинками его собственной кармы... .
_____
«Салим — царский город Мелхиседека (Быт. 14:18; Евр. 7:1), существовавший на месте Иерусалима (ИД кн.1, гл.10:2)»
Википедия
Мелхиседек стоял в пробке. Она тянулась до самого горизонта и не имела ни перерывов, ни ослабления плотности движения нигде на всем своем протяжении.
Дорога в том месте, где он сейчас находился, шла вниз, и спуск продолжался достаточно долго, поэтому чудовищный масштаб пробки можно было на ближайшие много-много часов видеть невооруженным глазом.
Мелхиседек посмотрел на навигатор и подумал, зачем, собственно, он нужен. Ведь дорога все равно одна. Сколько он себя здесь помнил, на любое расстояние, которое охватывала карта, она никогда никакого цвета, кроме красного, ни на миллиметре своем не принимала. Но все всё равно ревностно держат у себя этот прибор и не выбрасывают. Ведь надежда умирает последней, какой бы идиотской здравому рассудку она не представлялась.
Мелхиседек почесал бороду, сдвинулся на несколько сантиметров вперед и замер. Магнитола его была настроена на радиостанцию «Эхо загробного мира». При жизни он, видимо, работал водителем. А после смерти получил священническую рясу, имя Мелхиседек и был поставлен в вечную пробку.
Радио это, как он теперь понимал в новом своем качестве, имело явную тенденциозность в подаче информации. Там на Земле оно называлось «Эхо» какого-то города. Да что тут говорить! Он и имени то своего земного не помнил.
В окошко ему постучался джинн. «Разреши у тебя отдохнуть, любезный,» - попросил он – «а то устал я уже вечно идти по обочине этой бесконечной дороги». «Отдохни,» - вздохнул Мелхиседек – «только пешком то оно быстрей получится». Джинн сел, не открывая дверцы, и прикурил от пальца сигарету, которая сама перед этим оказалась у него во рту - без лишних движений по ее доставанию из пачки: «Так то оно так».
После этого он долго молчал. За это время они переместились еще на десяток другой сантиметров. Джинн задумчиво посмотрел на навигатор: «Быстрей, не быстрей... . Куда в результате дойдешь то?».
Едущий в правом от Мелхиседека ряду начал перестраиваться перед ним. Мелхиседек его не пустил и флегматично сократил дистанцию. Тот открыл окно и разразился семиэтажной бранью, многократно упирая на религиозный сан обидчика и с ядовитым скепсисом повторяя «пузатый» и «бородатый». Мелхиседек и не повернул головы, и даже и не думал пропускать сквернослова. Тогда тот резко вырулил на обочину и упылил вперед, объезжая пробку.
Джинн хохотал так, что у Мелхиседека, как от сильного ветра, колыхалась ряса и большой крест на груди отлетел в сторону и больно ударил его по плечу. Джинн заразил его смехом, и он тоже стал басовито подхихикивать, особенно, понимая, что этого придурка на обочине в загробном мире ожидает.
«Мы избраны Богом!» - раздалось вдруг голосом радиодиктора – «И можно только диву даваться отсутствию интеллекта, неотесанности, плебейству, тупости, примитивизму, низменным устремлениям воистину отверженных, которые не пропускают тех, кто спешит к своему Отцу, и кому Он даровал мигалку и сирену!». Мелхиседек даже не сразу понял, что это идет не из динамиков, а джинн прикалывается.
«Эта дорога ведет к Богу, и кто выстоит пробку и честно пропустит всех высших сущностей, может в конце пути рассчитывать хоть на объедки с Его стола». «Прекрати,» - нахмурился Мелхиседек – «сам ведь лучше меня знаешь, что конца у этой дороги нет. Зачем травить душу?» «Когда шутишь, как-то и легче,» - сказал джин, пожав плечами, и перестал кривляться.
Тут как раз сзади и слева послышалась сирена, и Мелхиседек увидел в зеркало сзади мигалку. Проблема здесь заключалась не в нежелании чьем-то подвинуться. Ведь по большому счету никто никуда не спешил. Но пространства на дороге было мало, а выезжать на обочину люди не имели права, так как она принадлежала джиннам. И что кто-то из них мог учудить с нарушителем, одному Аллаху было ведомо. К последнему, кстати, считающие себя «избранными» не особенно стремились побыстрей добраться. Но существовать без того, чтобы кого-то вытеснить, подмять, оказаться над ним они не могли.
Когда-то на Земле они имели свое специфическое название, но Мелхиседек не помнил его, равно как и все остальные его товарищи по несчастью. Здесь же это были просто «те, кто заносится над всеми».
Была и еще одна причина их стремления организовать на дороге слева дополнительный ряд: они всегда жаждали находиться как можно дальше от джиннов, то есть от определенного для них места, иметь как можно более толстую отделяющую от них прослойку. Пускать джиннов в свои машины, что сейчас сделал Мелхиседек, эти самопровозглашенные законодатели строго запрещали.
Но у Мелхиседека еще при жизни выработался некий иммунитет на их фортели, и хоть без имен и названий, он сохранился и здесь. Поэтому он и не думал никогда их пропускать и выполнять их законы, убеждая себя, что здесь их «хозяйничество» закончилось, и попытка его организовать – сплошное жульничество.
Джиннов «заносящиеся» сторонились на основании того факта, что людей Бог сотворил из глины, а джиннов - из огня. А единственным, к чему «заносящиеся» относились честно (вообще же они считали любую честность формой глупости), была Геенна Огненная.
Вот они и полагали, что джинны – это выходцы из Геенны, и боялись запачкаться соприкосновением с ними. Полагали и убеждали в этом других – «низших» - чтоб те служили надежным изолятором их от джиннов. Мелхиседеку же иммунитет подсказывал, что Геенна в случае чего для всех равна, и что нет здесь никаких из нее выходцев, к которым бы она оказалась вдруг добрее.
Джинн, увидев мигалку, спрятался в пустую бутылку из-под минералки, стоявшую у Мелхиседека в специальном углублении за рычагом коробки передач. «Брось валять комедию,» - пробурчал Мелхиседек. «Заме-етют,» - трубным голосом, как из колодца, сказал джинн из бутылки. «Да и хер с ними». «Тебе попадет». «Да ебись они в рот!». Он поправил крест на груди и нервно погладил бороду: «Прости меня, Господи, за такие слова».
Джинн высунул из бутылки голову с сигаретой, затянулся и пустил дым. Но не вылез. Тем временем черный джип с тонированными стеклами протиснулся почти вплотную к левому углу заднего бампера Мелхиседека. Тот, кто был слева от него - прямо перед «крутышами» - нервно засигналил. Тот же, кому не повезло оказаться справа, рискуя собой, съехал на обочину.
Мелхиседек и не пошевелился. Джинн хитро и восхищенно смотрел на него, оставляя тело в бутылке. Пробка двинулась вперед - на этот раз где-то на полтора метра. Левый, которому надлежало уступать место, попытался было, резко рванувшись, всунуть нос в образовавшуюся щель, чтоб затем туда уйти. Но Мелхиседек пресек этот самозабвенный порыв и успел захлопнуть калитку.
Гудеж стал истерическим и неистовым. При этом сам наглец, кроме сирены, никаких звуков не издавал. Мелхиседек лениво с улыбкой глянул налево. Тот жестикулировал, что-то орал, показывал, чтоб Мелхиседек открыл окно. Мелхиседек слегка нажал на стеклоподъемник. «Пусти его! Транклюкирует!» - только и выдохнул несчастный напуганный и смотрел округлившимися глазами.
«Кого он на хер транклюкирует?» - буркнул себе под нос Мелхиседек – «Забыл, где мы? Здесь уже все транклюкированные». «Ах да...,» - вздохнул человек слева и потупился, словно расстроившись, что ему нечего больше бояться. Но затем встрепенулся, словно найдя выход из тупика: «Тогда нас все засмеют!» - и с надеждой посмотрел на Мелхиседека, рассчитывая, что тот не найдет на такой убойный аргумент достойного ответа.
Мелхиседеку стало противно. Он закрыл стекло и задумался о Боге. Теперь, став священником, он думал о Нем часто. Занимаясь этим, он как будто вылавливал крупицы золота из тонн породы, вспоминал отрывки из прошлой жизни, которая была до тех пор, как он сюда попал.
Стоило задаться, например, вопросом, а принял ли бы он лично Христа, если бы жил в то время, как откуда-то, словно из болотной тины, выныривал и победоносно плавал какой-нибудь угол комнаты, или отрезок улицы, или крона дерева, абсолютно забытые, но теперь Мелхиседеком трепетно сохраняемые, как единственная лазейка отсюда. Они несомненно имели отношение к нему.
«Не счел ли бы я тогда Христа таким же основателем тоталитарной секты, как всё это современное жулье?». Он честно признался себе – счел бы. «А как, какая интуиция может позволить выделить просветленного из толпы мошенников? Дух Святой? Но это ... аллегория... . Впрочем, аллегория чего ...? По ходу, тому, кто Им не обладает, этого не воткнуть... . Что ж конкретно может сделать простой человек, как я, чтобы отличить бесноватого жулика со способностями к гипнозу от Сына Божьего? Какие применить критерии?».
Левый тем временем смог сдвинуться, так как те, кто были впереди, ушли вправо, благодаря услужливо освобожденному для этого путем выезда на обочину месту. И теперь рядом с Мелхиседеком водворилось хамло с мигалкой. В хлам тонированное стекло медленно поползло вниз. Мелхиседек поймал себя на мысли, что и у него непроизвольно засосало под ложечкой от необходимости общаться с этими уродами.
В машине на пассажирском сидении находился худощавый, по всему похожий на педераста, но при этом с мужественно-морщинистым лицом, как у Жан-Поля Бельмондо, излучающий чванство чмырь.
Он снял темные очки, под которыми обнаружился презрительно-язвительный взгляд, сплюнул в промежуток между машинами - Мелхиседека и своей - и произнес издевательски, но одновременно и понимающе-сочувственно, как разговаривает взрослый и разумный с недорослем идиотом: «Теория заговора? Да?»
Когда-то это словосочетание Мелхиседек слышал, но в угоду этому козлу даже не хотел заморачиваться воспоминаниями.
«Христос учил, как власть имеющий.» - пришла ему в голову неожиданная мысль – «Может быть в этом все и дело? То, что сейчас называется «харизма»? Но это проявление, а не суть. Подоплеки у харизмы могут быть кардинально различные. Вон надутый фанфарон. И ведь тоже говорит, как не допускающий возражений. Кое у кого это даже священный ужас вызывает».
Что-то мелькнуло над головой. Возможно, это мигалку наглеца Мелхиседек воспринял как космическую вспышку. Но что бы там не было, с ним нечто произошло. И он уже не просто что-то вспомнил, оставаясь здесь в машине, а сам оказался в таком же замкнутом, но другом, объеме. И это была ванна. Радостное ощущение тронувшегося льда кольнуло Мелхиседека. Его тело было погружено в воду, из которой торчала только голова, положенная на подушку.
«Пить хочу,» - услышал он откуда-то голос, и над сливным очком несколько раз булькнуло, как будто кто-то перднул. «Если он там, у него полно жидкости,» - подивился Мелхиседек и почувствовал, что в открывшееся отверстие, вместо воды, засасывает его самого. Мгновение прохождения через маленькую решеточку показалось ему похожим на гастроскопию, о которой, случавшейся при жизни, он в последний момент вспомнил. В следующий миг по его лицу текла вода. Он вытер лоб рукавом и понял, что опять сидит в прежнем автомобиле, и на него уставилась полупедерастическая элитная рожа.
Тот указал глазами на бутылочку, в которой находился джинн, и постучал себя пальцами по груди. Мелхиседек понял, что это он требует воды, и вскипел яростью. Однако, при этом но почему-то смешался и непроизвольно повторил показанный ему жест, начав барабанить по большому кресту, висящему поверх рясы. «Да-да-да,» - сквозь зубы, покачав головой, выцедил «избранный» и откинулся на спинку, полный чувства интеллектуального превосходства - «это и есть источник мракобесия».
Тут мигалка, которая работала как-то с перерывами, сверкнула в глаза Мелхиседеку еще раз. Вновь ванна теплой воды приятно легла ему на бока. Он уперся ногами и локтями в стенки, чтобы попытаться удержаться, но когда раздались слова: «Темнота! Заскорузлость! Плебейство!»(и он странным образом увидел, хотя был еще не там, как лицо говорящего сморщилось), соскользнул и снова мучительно ушел на водительское кресло, почувствовав себя помидором, разрезанным розочкой на четыре части для сервирования стола, но затем зачем-то сшитым обратно передумавшим наводить красоту поваром.
Его встретило в точности такое выражение, как мгновенье назад почудилось, и добавило: «Невежество!». Тут в голову Мелхиседеку пришла озорная мысль. Он взял бутылку, закрыл пробкой и подал через окно настойчиво просящему. Тот вальяжно принял, не сразу подняв конечность - так, что Мелхиседек вынужден был пару секунд просидеть с протянутой рукой. Взял, брезгливо покрутил в руках и передал водителю: «Попробуй».
Предчувствуя, что маячок сейчас снова вынесет его в другую реальность, Мелхиседек лихорадочно задумался, ища способ в ней закрепиться. Сосредоточение его было настолько высоким, что он даже не услышал вскриков в соседней машине и сразу не обратил внимания на чудовищные последствия своей шалости. «Избранных» джинны не переваривали так же, как и те их, и если кто-то из первых попадался врасплох, доставалось ему по полной программе.
«Пробка!» - осенило Мелхиседека – «Пробка для ванной». Он ясно вспомнил ее висящей сверху на дальнем краю и, готовый за нее ухватиться, перед самой вспышкой увидел, что водителя в машине наглеца нет. Однако, чьи-то руки держались за руль. А росли они по бокам из пустого сиденья. Голова же заняла место подголовника, и на лице сверкали полные ужаса глаза.
Ванна приняла на этот раз Мелхиседека более дружелюбно. Он это сразу почувствовал. Ободренный, вскочил, сцапал пробку и бросился затыкать ею сливное отверстие.
«Еще ж Гагарин доказал вам, что Бога нет!» - услышал он страшные завывания из-под воды, и уже вставленная затычка была всосана, как будто, ее кто-то проглотил.
Мелхиседек инстинктивно положил руку на края отверстия и нащупал человеческие губы. Ребром ладонь дотронулась до носа. «Что же это меня в рот к кому-то засасывало?» - успела мелькнуть отчаянная мысль – «А пробка, в которой я стоял, это чей-то желудок, в котором всех таким образом переваривает?».
Лицо, торчащее из дна ванны, было таким же чугунным, как и она сама. Но губы двигались, словно, хватая воздух. Существо, скрытое под этим всем, явно подавилось и теперь задыхалось.
Тяги, возвращающей Мелхиседека в его обрыдлый автомобиль, не было. Он осторожно отполз в дальний конец ванны и сел в ожидании дальнейшего развития своей судьбы, намереваясь оглядеться и наметить комплекс действий в случае возобновления неприятностей.
Когда он пытался опереться о стенку ванны, его спина наткнулась на что-то там плавающее и сразу по появлении им не замеченное. Оно нырнуло ему под руку и оказалось перед лицом, когда он облокотился.
Еще не отойдя от предыдущего стресса, Мелхиседек взял и вытащил этот предмет из воды. Это была отрубленная человеческая голова. Через мгновение поняв, что это джинн, он подавился истерическим хохотом. Голова выглядела совершенно мертвой: бледная, с кровью, запекшейся на губах и явным следом от рубящего инструмента на шее. Торчал кусок позвоночника, и в ванну лилось, делая ее воду все более и более красной.
«Брошу ведь на пол...,» - сказал Мелхиседек, щелкая зубами. «Я тебе брошу,» - после паузы вымолвил джинн и приоткрыл лукавый глаз. «Это чья рожа там в ванну замурована?» «А, этого пидора. Он теперь так и останется. Да еще пробку схавал. Прикольно, да?! Пробка спасла тебя от пробки...».
«Ты, блять, шутки будешь шутить!» - еле смог произнести еще не избавившийся от дрожи Мелхиседек. «Шутки – это жизнь,» - парировал джинн. «Я чуть не обосрался,» - он поставил голову на стеклянную полочку рядом с дезодорантом и пеной для бритья и вылез из ванны.
Вытираясь огромным махровым полотенцем с изображением гибели Содома и Гоморры, Мелхиседек вновь задумался о Боге: «Нет. «Власть имеющий» - это не харизма. «Власть имеющий» - это реальная власть. А харизма – это понты. Но как отличить возможность приказать горе прыгнуть в море от неудержимой сосредоточенности на самовозвышении, на подавлении других и утверждении своей воли?».
«Бремя Мое легко,» - сказала голова на полке и скосила на Мелхиседека глазами. «Да. Но жулики это тоже знают, и поначалу ты их бремени не заметишь, пока они тебя своим гипнозом не покалечат и карманы не вывернут».
Он повесил полотенце и одел висевший рядом с ним халат: «Ну хватит дурака валять. Прими человеческий вид». «Тогда, когда мы выйдем из ванной, все решат, что мы – пидорасы».
Здесь Мелхиседек в первый раз задумался, что ждет его за этой закрытой дверью. Прежде всего, там должно было быть хотя бы что-то. И теперь протягивая руку к щеколде, он все меньше был в этом уверен.
Запор оказался бутафорским. Просто был нарисован на двери и косяке. Дверь не открывалась. На сердце Мелхиседека навалилась неимоверная тяжесть. Он вдруг почувствовал себя как-то глобально, вселенски одиноким, понял, что ни в этом, ни в каком другом мире у него никогда не было ни родителей, ни других родственников, а также, что он был священником всегда. И не был никаким профессиональным водителем.
В истерическом отчаянии он отошел на шаг и со всем своим весом ударил дверь плечом. Она чуть сдвинулась, но до того, чтобы пропустить, еще не созрела. Он молотил ее ногами, другим плечом. Образовалась щель, и из нее посыпалась земля.
«Это чо за хрень?» - отпрянул в замешательстве Мелхиседек. «Это могила жены Нира,» - ответил джинн безучастным тоном. «Кого?!» - подступил к нему в ярости Мелхиседек – «Ты, блять, голова профессора Доуэля!...». «Нира,» - ответил джинн флегматично, будто и не заметив эмоций Мелхиседека – «брата Ноя». «Какого, на хер, Ноя?! Это ты меня закопал, сука. Я знаю. Ну-ка быстро кончай стебаться! Иначе, я тебе больше не друг». «Да, успокойся,» - рассмеялся джинн – «все идет по плану, как говорит председатель Мирового Правительства. Забыл что ли Ноя? Ну того, что на ковчеге рассекал». «А-а, Ноя...,» - обмяк Мелхиседек – «это, который: «каждой твари – по сансаре»?». «Каждой твари – по паре,» - поправил джинн. «А кто ж тогда нас примет за пидорасов, если ты отсюда выйдешь со мной в человеческом виде?» «Они и примут. Ной, Нир и его жена».
Мелхиседек поискал вокруг какой-нибудь инструмент для копания. Обшарил полочку, даже приподнял голову, чтоб посмотреть, нет ли чего под ней (джинн при этом скосил глаза на его руку).
Под ванной обнаружились веник и пластмассовый совок. Первый был не к чему, а вторым Мелхиседек, не медля, принялся орудовать, набрасывая внутрь ванной все более высокую кучу земли и бубня себе под нос: «каждой твари – по макиваре».
Устав, он сел, привалившись к стене, и укоризненно произнес: «Превратился бы в мини-экскаватор, да откопал нас в две минуты...». «А мне это неинтересно,» - цокнул языком джинн. Привыкший к его закидонам Мелхиседек ничего не ответил и продолжил остервенелое рытье.
Через некоторое время его усилия вознаградились и, когда полка с джинном уже почти была ему не видна из-за холма, под ноги свалился череп. «Это череп жены Нира?» - спросил Мелхиседек. Но не услышал ничего в ответ.
Дверь стало можно открыть так, чтобы в щель пролез человек. На расстоянии метра от пола ванной в земляной толще проявилась ниша. В ней виднелась еще куча костей. «Посветить не надо?» - осведомился джинн. Мелхиседек пробрался обратно к полочке под зеркалом и взял с нее свечу в тяжелом красиво оформленном металлическом подсвечнике, огонек которой имел миниатюрную форму головы джинна.
Ниша, помимо костей, содержала еще наскальную живопись. Вообще, она была похожа на захоронение вождя австралопитеков. Здесь то ли с первобытной непосредственностью полуобезьян, то ли с развращенностью современных детей в примитивистской манере были изображены обитатели, видимо, все того же Ноева ковчега. Но по паре они здесь присутствовали, или как-то иначе, сказать было сложно.
Занимались они на этих рисунках исключительно сексом, но каким-то уж очень нетрадиционным. Настолько, что попадись им в те ветхозаветные времена правозащитник, он не знал бы, как применить к ним свою толерантность.
Слон (или мамонт) намеревался забраться сзади на кобылу, медведь яростно насиловал ослицу, пес оприходовал кошку, а самец гориллы пытался опустить кого-то из рода человеческого (возможно даже, и самого Ноя).
В общем, оформление помещения было вполне в духе доисторической пещеры, но стоял здесь почему-то обшарпанный канцелярский стол, какие, как Мелхиседек теперь вспомнил, имели место в советских госучреждениях. Висел на стене пожарный щит с ведром, топором, киркой, лопатой и огнетушителем. А дверь, возможно, позволявшая это помещение покинуть, имела запор с большим металлическим штурвалом для своего открывания.
«Как в бункере олигарха,» - подумал Мелхиседек, и тут же перед его глазами мелькнула картина: небольшое, но шикарно оформленное помещение – с картинами, вазами, эксклюзивным дизайном мебели, золотым унитазом, биде, душевой кабинкой, мягким креслом и похожей на аэродром огромной столешницей, которая как будто висела в воздухе, потому что под ней были стеклянные ножки.
В кресле сидел маленький вспотевший человечек и считал деньги. Их по всему столу лежали разного размера стопки. Он брал их, запускал в счетную машинку и после складывал в большую кучу, которая была у него под левым локтем. За спиной человечка располагалась как раз похожая дверь со штурвалом.
Себя Мелхиседек осознал стоящим на расстоянии, но в почтительной готовности мгновенно приблизиться. Руки его держали автомат. Вдруг всю комнату тряхануло. Сверху раздался оглушительный грохот. Человечек поднял от денег маленькие затравленные глазки и произнес: «Не успею». Но, однако, продолжил свое дело.
«Кем же я все-таки был при жизни?» - напряг он свою интуицию – «Водителем-охранником, может быть? У олигарха?». «Какая уже теперь разница?» - сказал джинн, чья крошечная огненная головка слегка колыхалась от создаваемых движениями Мелхиседека воздушных волн и плюс, как ему показалось, и от того сотрясения в другом измерении. «Да никакого, в принципе,» - ответил Мелхиседек – «просто интересно. Хотя...». «Не теряй времени,» - посоветовал джинн.
Мелхиседек покрутил головой, чтоб избавиться от наваждения, и поспешил, поставив предварительно свечу на стол, попробовать повернуть штурвал. Первоначально это не удалось, и его даже на секунду охватило отчаяние.
Передыхая, он уперся взглядом в поверхность стола рядом со свечой и заметил там красную корочку какого-то удостоверения. Больше от растерянности, чем с интересом, Мелхиседек взял его и открыл. Оттуда выглянула его фотография, уголок которой был захвачен странной витиеватой печатью с древним гербом, содержащим львов, атрибуты власти и непонятные орудия то ли труда, то ли войны.
На другой стороне документа сверху было написано: «Агентство «Салим». «Какое?» - подумал Мелхиседек – «Охранное, рекламное...?». В графе «должность» стояло «царь». Мелхиседек покачал головой и усмехнулся: «И.о. царя...». Поразмыслил, бросить ли его обратно, но решил положить в карман. Следующий его яростный рывок за штурвал заставил эту железяку чуть-чуть поддаться.
Каждый миллиметр ее перемещения давался со струями пота. Но вот что-то щелкнуло, и навалившись всем телом и отталкиваясь ногами от пола, Мелхиседек заставил также неспешно, но отъезжать вглубь толщиной сантиметров в двадцать стальную дверь. Из образовавшейся щели сразу ворвался ветер, и свечу задуло. Голова джинна над белым цилиндрическим тельцем исчезла.
Перед Мелхиседеком был еле освещенный коридор, в глубине которого горела тусклая лампочка, а правая сторона ограничивалась не крашенной стеной, как слева, а металлической сеткой. За ней зияло непредсказуемое темное пространство. Не став брать погасшую свечу, Мелхиседек двинулся по этому коридору.
С приближением лампы становились видны все большие его подробности. За решетчатым ограждением находился тоннель, имеющий бетонную стену. По ней тянулось множество кабелей, а по полу внизу шли рельсы. Стена рядом с Мелхиседеком была покрыта ярко зеленой масляной краской, поверх которой красовались иногда живописные, но большей частью, абракадабрские граффити.
Он остановился под самой лампой. В окружении изломанных букв, напомнивших ему древний иврит (с кое-где рахитически недоразвитыми, кое-где гипертрофированными, как половые органы у порно-актеров, загогулинами), со стены взирало человеческое лицо..., венчающее лошадиную голову.
Тело было также от упомянутого животного. Только имело крылья. Хвост походил на скорпионий - загибался кверху кольцом и заканчивался жалом. Под самыми копытами еле заметно, но уже по-русски и без художественных изысков примостилось двустишье (другой природы и из другого измерения – это почувствовалось сразу): «Хуй сосут у Сатаны / все, кто «избранным» верны». «Да. С этим не поспоришь,» - улыбнулся Мелхиседек.
Однако, лицо нечисти притягивало к себе внимание. Вообще, вся картина была сделана с таким мастерством, что казалась, сейчас эта тварь спрыгнет со стены и ужалит Мелхиседека своим хвостом. Внизу под стишком было что-то еще более мелко нацарапано. Мелхиседек нагнулся и увидел подпись, как это делают художники на настоящих полотнах: «Врубель».
«Где-то ж я слышал такую фамилию». Но в этот момент в тоннеле за решеткой раздался гул. Он быстро нарастал и наконец перерос в грохот. А вслед за этим в метре от Мелхиседека из мрака вылетело огромное техническое сооружение с яркими фарами спереди и замелькало мимо него светящимися окнами.
«Метро,» - отщелкнулось от какой-то извилины Мелхиседека неизвестное ему слово, покатилось в пустом пространстве головы, как шар при розыгрыше лотереи, и вывалилось изо рта. Он шагнул дальше по коридору – в темноту, так как это было прочь от злополучной лампы, и через несколько метров уперся в тонколистовую металлическую дверь.
Она была заперта хитрым замком с кнопками и на дерганье нащупанного - чем-то жирным сильно измазанного - рычажка не поддавалась. Когда глаза немного привыкли, он различил рядом наклеенную бумажку с надписью «786». Нажав последовательно эти цифры, попробовал свое счастье. Замок не открылся. Повторил еще раз - медленнее и сильнее давя. Результат тот же.
Вдруг с противоположной стороны к двери кто-то подошел, щелкнул один раз, и дверь отворилась. На пороге стояла толстая женщина в синей одежде. На груди у нее висла бирка «дежурная по станции».
«Я, как здесь написано, нажимал,» - смущенно улыбнулся Мелхиседек. «Надо было все три клавиши сразу,» - сказала она – «тремя пальцами,» - и сложила их, как для осуществления крестного знамения.
«А вы, батюшка, что тут делаете? Тоннели что ли освящаете? ... Вообще, надо бы. А то теракт недавно был. Целый вагон народу по тоннелю размазало. Так после этого на стене рисунок с каким-то конем крылатым выступил. Сколько его не закрашивали, все равно, сволочь, возобновляется. Я уж и ходить там боюсь. Жуть. А недавно диггеры,» - она скривила лицо презрительно, но, не смотря на это, перешла на шепот – «сказали, что здесь портал из ада открылся. Так вы по этому поводу приходили?».
У Мелхиседека не было желания потакать ее разговорчивости. Он, молча, осенил ее крестом, обогнул огромную тушу, как колонну, и вышел на станцию. «Три клавиши сразу,» - повторил он про себя – «Ctrl-Alt-Del... Чего?» - какой-то странный код всплыл у него в мозгу. Поезд только что отошел, и на перроне было пусто.
На скамейке валялась брошюра. «Книга Еноха» - гласила ее обложка. Мелхиседек листнул ее, увидел там какой-то странный текст – типа как руническим письмом – и положил обратно.
Под соседней лавкой мелькнул какой-то зверек и скрылся за пилоном. «Может быть, «Книга Енота»?» - он внимательней присмотрелся к названию. «Нет. Именно Еноха. Но зверек-то был енот. Ладно. Хрен с ним».
Чем-то смутило его это животное. Как будто кусок его собственного мяса вырвался, к примеру, из ляжки и самостоятельно куда-то дернул. Он задумался: тварь я дрожащая, или луч света в темном царстве. «Вообще, кто я в данном своем виде? Откуда я двигаюсь и куда? Есть ли какой-то смысл во всех этих превращениях?».
Он осознавал, что с одной стороны, этот енот показал ему что-то успокаивающее и умиротворяющее, но с другой, жестко поглумился над ним. И теперь, испытывая странную смесь чувства опущенности с чувством блаженства, Мелхиседек подумал, что так, наверное, бывает на душе у педераста, когда это происходит с ним в первый раз.
От таких мыслей ему стало еще более погано. Он сплюнул, поморщился, и как будто, даже почувствовал вонь из чьей-то задницы. Однако, енот, несомненно, оторвал нитку от клубка и начал ее разматывать. А клубком тем был сам Мелхиседек. И теперь он становился все тоньше и тоньше. Из него как бы вытягивали его существо.
И оказалось это на самом деле так элементарно! А ведь он был высокого мнения о надежности своей оболочки. Даже иногда тяготился этим, как рыцарь латами. А теперь был и не рад, и не расстроен, но обескуражен.
Он как-то на одном дыхании преодолел расстояние по платформе от двери, из которой вышел, до ближайшего пилона, чувствуя, что образовавшуюся течь надо заткнуть, хотя не вполне понимал зачем.
Он прежде думал и о себе, и обо всем окружающем как-то трагичнее и сложнее. А все оказалось веселее и проще. Но с другой стороны, явно содержало заморочки, к которым он при всей своей во всех вопросах искушенности готов не был.
«Книга Еноха... . Книга Енота... . Каждой твари – по лучу света. Каждому «избранному» - по мигалке, каждой станции метро - по толпе народа».
Ему представлялось, что центральный зал также пуст, как и перрон, и он был сильно удивлен, когда, выйдя туда, увидел громоздящуюся массу людей. Она начиналась прямо от этого крайнего пилона и тянулась в противоположный конец станции к предполагаемому эскалатору, которого отсюда видно не было.
«Толпа – как большой енот,» - подумал Мелхиседек, подходя к ней сзади. «Тьфу ты! Привязалось же! Звероложство какое-то!».
Пилоны – безликие в сторону поездов – в сторону внутреннего зала имели выдающуюся архитектуру. Середину каждого из них занимало изваяние какого-нибудь архангела.
«Вот Гавриил,» - узнал Мелхиседек – «Начальствующий. Можно подумать, что у него за спиной рай... . Кстати, возможно, что внутри этого пилона и спрятан тайный ход куда-то...». По бокам же шли барельефы разных размеров и расположенные в беспорядке, если не смотреть на всю композицию долго и созерцательно.
Шелестящая, вздыхающая и кашляющая толпа почти не двигалась. Многие поднимались на цыпочки, смотрели вдаль и обреченно вздыхали.
«А вот Рафаил,» - бегающие мысли Мелхиседека, подобно овцам, почувствовали приближение пастуха и его овчарки. Запахло порядком и наказанием за непослушание. В руках архангела были ключи («неужели, от человеческого разума?»), а за ним в пилоне, видимо, располагалась лаборатория Института Мозга, где на полках под бирками лежали порезанные на мелкие пластиночки для исследования мозги Ленина, Мессинга, Чикатило....
Как будто целительный бальзам вливался в растерявшуюся и заблудившуюся душу Мелхиседека, пока он смотрел на статую. Ему захотелось усесться прямо здесь в позу лотоса – пусть обходят – и отключиться от всего постороннего. Но в этот момент кто-то рядом вдруг поднял над людским скопищем руку с телефоном, и сработала вспышка фотоаппарата.
Она была гурьбой разлетающихся фотонов долю секунды, затем вдруг приобрела какой-то стеклянный оттенок и превратилась в подобие огромного горлышка бутылки, диаметром приблизительно соответствующего размеру тела Мелхиседека.
Он вздрогнул и отшатнулся, облокотившись на стоявшего сзади, и это тоже продолжалось считанные мгновения.
Словно из аэродинамической трубы, но адресованный лично Мелхиседеку, рванул засасывающий поток. Уходящее в другой мир сознание его на непонятный промежуток времени (впрочем уместившийся по меркам той станции метро в отрезок, требующийся, чтобы вырвать человека из толпы вверх и запихнуть его в огромное сверху открывшееся жерло)обречено было созерцать фабричное помещение, в котором не было ни одной живой души, а бессмысленные роботы пододвигали к себе бесчисленные бутылки с шампанским и затыкали их пробками. Затем он больно ударился челюстью о край унитаза.
В этот момент ему подумалось, что Бог — это не просто бородатый моджахед, обвязанный пулеметными лентами и сидящий на облаке, как считают многие, а личность-закон, непостижимым для человека образом сочетающий в себе невероятную волю (впрочем, реализуемую не Им лично, а порученцами) и то, что ограниченные материалисты называют «необходимостью». При этом к бунту людей против «необходимости» Он относится скептически, а к ее утверждению разочарованно.
Противоречие между внутренним и внешним, какая-то разница потенциалов выворачивала Мелхиседека наизнанку. Стоя на коленях и обняв унитаз, он решительно блевал в его недры со страшным хрипом и невыносимой болью в органах пищеварения при каждом приступе.
Наконец, он встал, обтер подбородок и затравленно огляделся. Потрогал дверь. Сортир, разумеется, был заперт снаружи. Открыл шкаф над бачком, осмотрел пространство между трубами. Нет, здесь ему не пролезть. Надавил на левую стенку, за которой предположительно должна была располагаться ванная. Она показалась хилой, и это решило ее судьбу.
С проворностью Брюса Ли Мелхиседек подпрыгнул и врубился обоими ногами в намеченную преграду. От этого она треснула и в противоположное помещение вывалился небольшой кусок.
Успех ободрил Мелхиседека. Он молотил в стенку ногами, что есть сил, и через пять минут уже пролезал в щель, образовавшуюся между туалетом и ванной.
Последняя была той самой. Отсюда он только недавно откопался. Все соответствовало. Только башки джинна не стояло на стеклянной полке. Ванна была заполнена кровавой водой, и в ней плавали останки расчлененного человека.
Мелхиседек поймал за волосы голову и повернул ее к свету: знакомый наглец из машины, похожий одновременно и на пидораса, и на Жана-Поля Бельмондо. «Это не я его...!» - подумал Мелхиседек и посмотрел на дверь, которая была открыта так же, как, когда он отсюда вылезал.
«Я не расчленял его,» - пожал плечами Мелхиседек и заглянул в провал. Комната дежурной по станции с граффити на стенах узнаваемо виднелась. Бросив обратно голову, Мелхиседек влез туда и увидел сидящую за столом толстую женщину.
«А-а, батюшка! Я думала, вы уже провели обряд,» - обернулась она. «Дай мне выпить, матушка,» - успел лишь выдохнуть Мелхиседек перед тем, как его тело само опустилось на табуретку и прислонилось к стене. «Легко!».
Она достала из нижнего высокого ящика своего стола бутылку коньяка «Старый Кёнигсберг». Затем из кармана штанов, натянутых на ее заднице, как раскрывшийся парашют, с трудом извлекла и бросила на ту самую столешницу, откуда он брал свое удостоверение царя, два расплющенных плавленых сырка. Движение это показалось Мелхиседеку эротичным, хоть и было катастрофически неуклюжим. Вслед образовались стаканы.
Они вонзили по сто и закусили сырками. «Ты — мой,» - сказала Дежурная и начала расстегивать штаны. Мелхиседек уже давно забыл про все эти дела... . Н-но теперь реально вспомнил: член зашевелился под рясой.
Она поспешно сбросила на пол все свои причиндалы. Он повернул ее так, чтоб она оперлась локтями об стол, и трахал до безобразия долго, как будто кончать в данном действии и не предполагалось.
Когда же наконец настал момент это сделать, он заметил на стене одного весьма примечательного персонажа.
Среди трахающихся неестественным образом животных был изображен некто, игнорирующий это занятие и, судя по всему, своим одиночеством не тяготящийся. Это было не вполне животное, но и того, что было в нем человеческого, никак не хватало для того, чтобы отнести его к этой категории.
По первоначалу Мелхиседеку просто стало страшно. Картинка была такой же живой, как и раньше в коридоре. Она, как будто бы, обращалась к нему лично то ли с вопросом, то ли с упреком, то ли со злорадным: «А вот и я! Не ждали?!».
Он рассоединился с теткой, и оргазм застал его уже отступающим к двери - подальше от этой стены.
Большая часть тела существа, нарисованного на ней, являлась ослиной. Но грудь и спина были свободны от шерсти, мускулисты и принадлежали если и не самому Шварценеггеру, то уж наверняка кому-то из его учеников.
Хвост у этого четвероногого копытного был распущен, наподобие павлиньего, и имел на конце красивые узоры. Голова, завершающая гибкую птичью шею, была чешуйчатой, но по форме не змеиной, а скорей, какой-то обезьянье-неандертальской. Между подвижных губ высовывался тонкий раздвоенный язычок.
Мелхиседек, даже забыв спрятать в штаны член, болтая им из стороны в сторону, взялся за штурвал, открывающий дверь. «Там нет больше выхода,» - сказала Дежурная, натягивая трусы. «Как это нет?» - не понял Мелхиседек. «А так,» - пожала она плечами – «эта комнатуха закопана на кладбище».
Мелхиседек рывком повернул металлическое колесо, и как только подал дверь на себя, приложившись пенисом к ее холодной поверхности, из-за нее на пол - ему под ноги - посыпалась земля.
Он сорвал с пожарного щита лопату: «Ну хоть здесь-то что нужно оказалось под руками». «Ты хоть конец то спрячь,» - саркастически произнес джинн после того, как на плоскости штыка лопаты открылись его глаза, рот и выступил нос.
Мелхиседек, молча, выполнил его совет и решительно распахнул дверь шире. «Что ж ты мной будешь копать?» - полюбопытствовал джинн. «Кончай прикалываться,» - попросил Мелхиседек. «Прямо мое лицо будешь втыкать в землю?» - не унимался джинн. «Да!» - почти крикнул Мелхиседек и попытался начать копать. Но штык лопаты мгновенно превратился в огромную руку, которая схватила горсть земли и бросила ее Мелхиседеку в лицо. Он в сердцах швырнул лопату на пол и выругался.
«Здесь, что не шаг - то демон,» - прокомментировала произошедшее Дежурная. «Он - не адское исчадие,» - усталым голосом ответил Мелхиседек – «это джинн. Они с нами в равном положении относительно Бога находятся. Только они немного иной природы...». «Какой же другой то?». «Мы из глины сотворены, а они – из огня. Но среди них, так же, как и среди нас, есть верующие и неверующие».
Она налила ему еще стакан: «Ну на выпей и не суетись. Успеешь еще отсюда выбраться. Посиди, отдохни. Потом, может, потрахаемся снова».
Мелхиседек взял лопату и повертел ее в руках. «Это кто там такой на стене?» - спросил он у нее... . И не дождавшись ответа от металлического штыка, неожиданно сам для себя перехватил черенок, как за копье, и метнул инструмент острием в стену – прямо в вызывающий мурашки по коже рисунок.
Как только она воткнулась, произошло следующее: на пол упал шматок чего-то (Мелхиседек не успел разглядеть, чего), в стене образовалась дыра, из нее вылез огромный – с анаконду – раздвоенный язык и, обвив своими концами тело Мелхиседека, потащил его на себя.
Дежурная завизжала и плеснула на язык коньяком. Поверхность того зашипела, он ослаб и, выпустив свою добычу, сдулся, как будто был воздушным шариком. Вниз повисла только мерзкая зеленая его кожа. Раздался звон. На пол из стены выпала лопата.
Мелхиседек нагнулся за ней и увидел близко от себя то, что только что отвалилось от стены. Это была змеино-обезьянья голова жуткого существа. За открывшейся же дыркой, похоже, была пустота.
«Ну давай, превратись в кулак!» - сказал Мелхиседек лопате и начал ею раздалбливаться, расширять отверстие.
«Мы что, трахаться больше не будем?» - жалобно протянула Дежурная. «Когда я в следующий раз сюда попаду, непременно,» - ответил Мелхиседек, не ослабляя своих усилий. В ответ она обиженно всхлипнула.
Вскоре слегка под углом вниз открылся широкий трубообразный лаз. Мелхиседек просунулся в него и пополз. Уклон становился все больше и больше и наконец канал обрушился вниз градусов под сорок пять. Мелхиседека разогнало, он попытался было сбить скорость руками и ногами, но моментально поранил ладони и порвал одежду на локтях и коленях.
Труба сделала сначала один какой-то безумный вираж, в результате которого Мелхиседек чуть не проломил себе голову, и затем пошла закручиваться спиралью.
Вестибулярный аппарат священника дал сбой, и он потерял ориентацию, где верх, где низ. Еще несколько секунд такого полета, и грузное тело в черной рясе с размаху грохнулось в неглубокий бассейн, раскинув целую тучу брызг.
Вначале он продолжал не понимать, с какой стороны дно, но вот его постепенно стало поднимать в сторону поверхности, и он моментально поднял голову вверх.
Ноги уперлись, вода доходила ему до плеч. Вокруг было огромное помещение, похожее на вокзал, и от самого его потолка вниз замысловатыми загогулинами - где более полого, где круто - спускалось еще несколько гигантских труб, аналогичных той, по которой его только что проколбасило.
Из них через определенные промежутки времени с визгом вываливались голые люди, и раздавался соответствующий по силе размерам каждого из них всплеск. Глянув на все это мельком, Мелхиседек вынужден был сосредоточиться на своем внутреннем состоянии.
Когда первый шок прошел, он ощутил, что его страшно тошнит. И если раньше в туалет его закидывало насильно, и он стремился побыстрей оттуда улизнуть, то теперь он стремглав бросился его искать. Что-то подсказывало ему, что блевать здесь - среди этих веселых развлекающихся людей - не стоит.
Взгляд его напряженно обвел зал в поисках выхода. Последний был найден, когда к горлу уже подступало, и он, глубоко вдохнув и на всякий случай прижав руку ко рту, бросился, поминутно поскальзываясь, в противоположный конец этого странного купающегося ангара.
За дверью начались коридоры, раздевалки, душевые, выходы в другие бассейны. Пока Мелхиседек с выпученными глазами выискивал требующееся заведение, ему показалось, что он пробежал несколько километров. Добравшись в результате до заветного унитаза, он рухнул на колени и вывернул наизнанку свой желудок.
Но что-то там внутри у него застряло. Тревожило, мучило, затыкало путь нечистотам. Мелхиседек тужился, краснея, как рак, отплевывался, матерился, заходился от боли, с мычанием отваливался к стене, передыхал и... продолжал заново. Наконец, после нестерпимо страшного приступа изо рта брызнуло кровью, и вслед за ней об унитаз ударилась... обычная пробка от шампанского.
Мелхиседек поймал ее и в течение некоторого времени приходил в себя. Затем тяжело поднялся и вышел из туалета. На этот раз дверь его открылась, и было за ней то место, откуда он сюда попал.
Обессилено, но облегченно, брел он там, где только что метался, и не узнавал эти помещения, потому что тогда ему было не до них.
Он вышел в фойе и обомлел. Колонны, поддерживающие потолок, здесь были снабжены все теми же огромными статуями архангелов, что и он видел на станции метро, где стоял в человеческой пробке.
Он повертел в руках пробку от шампанского из своих внутренностей. Фигуры эти сейчас показались ему страшней и величественней, чем прежде. Видимо, сталинские зодчие ваяли их под воздействием каких-то препаратов.
У Мелхиседека появилась мысль, что все эти скульптуры – не просто мертвые глыбы материала, а реальные ангелы, которые когда-то были залиты в бетон.
Поэтому, по поверьям, если потереть одну из них за туфлю, то будет удача в бизнесе, другую, если за ляжку – то в семейной жизни. А третью – низко наклонившуюся, словно для того, чтобы лучше расслышать крысиный писк людишек - если потереть за нос, будет счастье, которое, как у Тарковского, может ты и не заказывал, а вдруг раз... и получил, словно кирпичом по башке.
Прямо перед ним оказался архангел Иеремиил. Он глянул на Мелхиседека, как на пришельца из загробного мира. Посмотрел пристально, будто что-то контролировал.
«А какой это мир? По ходу все эти миры соревнуются в загробности». И Мелхиседек даже улыбнулся. «Словно мент, стоит и следит за пешеходами, идущими по зебре...». «Три клавиши сразу. Ctrl-Alt-Del... Откуда это?...» - и вдруг он неожиданно вспомнил... . Тот человечек, которого он видел в комнате считающим деньги, любил повторять: «Я устрою им всем Ctrl-Alt-Del, если они не будут класть деньги в мой банк».
За этим потянулись новые воспоминания. Мелхиседек не хотел их останавливать. Что-то из прошлого начало открываться ему более широкой рекой.
Те люди, среди которых он когда-то жил, были модифицированными. Все, за исключением «избранных».
Иеремиил всё также напряженно взирал сверху вниз, словно давил на Мелхиседека: «Ну давай, давай, не прерывай струи! Поддерживай ее своей энергией!».
Все люди тогда носили в себе чип... . Или нет... ?
Это была целая компьютерная система, которая существенно увеличивала возможности сознания, но и ставила такого человека под контроль единой всемирной могущественной Инстанции, а иногда и отдавала его на произвол лихих хакеров, осмелившихся бросить вызов Системе, а может быть и служащих Ей, вступающих в действие, когда с Нее требовалось снять ответственность за особо жестокие действия, сохранить репутацию.
Между колоннами с ангелами находились турникеты, как в метро, а за ними угадывалась касса. Дальше же был не выход на улицу, а подъем в какое-то новое помещение на уровень выше.
Шел эскалатор и рядом с ним - лестница. У их подножья была еще пара статуй. Но здесь уже ничего ангельского не просматривалось.
Вроде бы, похожи на людей. Но черты их лиц и пропорции тел кое-где были гипертрофированы, кое-где - недоразвиты, и от этого создавалось жуткое впечатление каких-то вырожденцев, мутантов, при чем не сказочных, как в играх или кино, а имеющих непосредственное отношение к действительности человека.
Это были мужчина и женщина высотой метров семь-восемь, одетые в рабочую одежду. С закатанными рукавами, в фактурах и держащие в руках какие-то орудия труда, не понятно для чего предназначенные. Мелхиседеку показалось, что это инструменты пыток, а фартуки имеют цель защитить одежду от крови. Изваяния не уступали по монструозности изображениям, которые он видел на стенах коридора и каморки в метрополитене.
Итак, те люди имели вмонтированный в свой организм компьютер. Делалось это с детства, подобно тому, как раньше происходили крещение или обрезание. По мере взросления устройства несколько раз заменялись, а при выдаче паспорта устанавливалось последнее и окончательное, которое человек вынужден был носить в себе до смерти.
Мелхиседек вертел между пальцами найденную внутри самого себя пробку и вдруг уронил ее. Он испугался, как будто уронил бриллиант. «Аккуратней будь,» - произнес енот, подавая ему его потерю.
Бросившись ловить, Мелхиседек столкнулся с ним, можно сказать, лицом к «лицу». «Спасибо,» - сказал Мелхиседек, выпрямляясь. Он был рад и благодарен, но в то же время в нем поднималось и какое-то раздражение против зверька. Как-то уж слишком вовремя он оказался именно там, где это было нужно. Как будто следил... .
«Я – гугенот,» - сказал енот. «Да хоть гамадрил!» - буркнул Мелхиседек. «Не гамадрил, а гугенот,» - спокойно поправил его енот. «Хорошо. Ты что-нибудь знаешь о структуре этих помещений?». «Я многое знаю о книге Еноха». «И чем мне поможет эта твоя книга?». «Да ничем,» - пожал плечами енот и почесал маленькой ручкой себе живот. «А какого хрена ты мне тогда про нее впариваешь?». «Ты спросил, о чем я знаю. Я тебе ответил». «Я не спрашивал, о чем ты знаешь,» - с все нарастающей досадой начал цедить сквозь зубы Мелхиседек и почувствовал, что как будто стал жевать некую кашу, в которой зубы его завязают и которую, если не выплюнуть, то прожевать невозможно. Он замолчал и налившимися кровью глазами посмотрел на «собеседника». Тот совершенно невозмутимо развернулся и пошел прочь. Мелхиседеку что-то подсказало, что есть смысл последовать за ним.
Модифицированные люди, с одной стороны, имели мгновенный доступ к любой информации (разумеется, разрешенной Системой). Им не надо было учиться, тратить время на заканчивание образовательных учреждений. Достаточно было обратиться мысленно к тому или иному ресурсу в сети, и на локальное хранилище информации, находящемся внутри их организмов, моментально заливался весь школьный или институтский курс запрашиваемого предмета.
С тех пор знания были в их распоряжении. И когда возникала необходимость, человек уже более конкретно думал: мне требуется рассчитать то-то, или проанализировать такие-то сведения, и в оперативную память, то есть в обычное его сознание, с жесткого диска загружались нужные формулы, теоремы, и он мог всем этим свободно пользоваться, как будто, раньше потратил труд на зубрежку.
Вслед за енотом Мелхиседек нырнул в небольшую дверь, на которой было написано «служебное помещение».
Как только он переступил порог, сразу упал. Пол внутри находился ниже на пару десятков сантиметров. К тому же было ни зги. Мелхиседек больно ударился. Он сел, потирая ушибленный локоть, и услышал вокруг какой-то шорох. Протянуть руку он побоялся и решил, что это его знакомый енот. Дверь, видимо, была на пружине, и лишь он ввалился, она закрылась.
Но самое интересное заключалось в том, что в момент падения у него как-то нестандартно сработал вестибулярный аппарат, и он на секунду потерял ориентацию. То есть теперь он не знал, с какой стороны эта дверь.
Шелестящие звуки, вызвавшие его беспокойство, все громче раздавались со всех сторон. Они походили то ли на трение между собой фрагментов ткани, то ли на чей-то сдавленный шепот. И если принимать последнюю версию, то можно было констатировать, что бормотание это было нечеловеческим.
Мелхиседека передернуло от отвращения. Имело место явное дежавю. Что-то подобное он буквально только что испытывал, но где и в каких обстоятельствах, даже не стал пытаться вспоминать. Знал, что не удастся.
Он спрятал в карман свою пробку, чтоб снова ее не потерять. И там его палец наткнулся на пластмассовый предмет. Это была зажигалка. Он выхватил ее со скоростью самурая и чиркнул.
Вокруг него сидели еноты. Их было очень много. Он прокрутился на триста шестьдесят градусов. Ни стен, ни дверей нигде не угадывалось. Только море енотов.
Мелхиседек сделал шаг. Еноты расступились. Делали они это как-то автоматически, даже не глядя на приближающегося человека. А сами при этом находились в состоянии какой-то медитации – ушли в себя и бормотали что-то похожее на молитву.
«Гугеноты,» - подумал Мелхиседек и сделал еще шаг. Огонек зажигалки жег палец. Он отпустил клавишу и снова погрузился во мрак.
Теперь ему показалось, что они не шепчут, а жуют. К движеньям их губ явно прибавился агрессивный прищелк зубов. И это вызвало уже не отвращение, а страх.
Первый порыв был - моментально сработать снова зажигалкой. Но аналогичное дежавю заставило прежде сосредоточится на возможных последствиях.
Несколько секунд он постоял, возбуждая память, как безнадежно обмякший член после месяца беспробудного пьянства. Результат был нулевой, и он с облегчением включил свет.
Все те же еноты. Бесчисленное вокруг их количество. И теперь они уже, действительно, как будто, что-то ели. Но это было не сразу отличимо по внешнему виду от прежней молитвы. Мелхиседеку чудилось, что он слышит прежние словосочетания, все так же невнятные, но теперь уже не молитвенные, а направленные на сжирание кого-то. Они были похожи с точки зрения звука, но иные по природе. Еноты молились, но и одновременно что-то жрали.
Мелхиседек страдал от того, что зажигалка жгла ему палец, но не мог оторваться. Зрелище было жуткое и завораживающее. Не позволяющее себя игнорировать. Челюсти енотов двигались в двух плоскостях. Сверху вниз они смыкали и пережевывали нечто, похожее на пищу, а справа налево произносили некоторые слова. Мелхиседек непонятно зачем начал к ним прислушиваться. По лицу его блуждала идиотская улыбка. Ассоциация с мандибулами насекомых подталкивала его к истерическому хохоту.
Палец, казалось, уже сгорел на одну фалангу, но телесные инстинкты заклинило, и не было силы прекратить самоуничтожение – как огнем зажигалки, так и кошмаром созерцаемого.
И вдруг он различил словосочетания, перемешанные с хрустом пищи, которые складывались во фразы и наливались смыслом. Наливались неумолимо, как камера княжны Таракановой наполнялась водой. Он чувствовал, что его уносит ветром кармы. Прямо таки, ее ураганом, непреодолимым вихрем.
«Что такое «ветер кармы»?» - задался вопросом Мелхиседек и тут же рассмеялся, вспомнив, как бессмысленно здесь задаваться какими бы то ни было вопросами.
Ветер кармы! Он чувствовал бессмысленность и неустойчивость своего бытия, но не осознавал, что бы это такое все могло значить. Он не находил себе покоя... . Оставаться на каком-то определенном месте для него сейчас было невозможно.
Мелхиседек начал совершать движения ногами, похожие на танец. Зажигалка выпала на пол... . И тут последний качнуло. Он полетел в сторону, чуть не упал и остановил процесс перехода в горизонтальное состояние лишь при помощи болезненного тычка локтем в стену.
«Ветер кармы,» - произнес громко вслух Мелхиседек. В ответ странные звуки, производимые енотами, на несколько секунд сделались похожими на смех.
Обожженный палец, как не странно, совсем не болел. Он потрогал его другими пальцами и не обнаружил там ничего болезненного и поврежденного.
«Однако, теперь у меня нет света,» - пришло ему в голову. Он пощупал влажную выщербленную стену помещения и начал передвигаться вдоль нее в одну определенную сторону.
«Света у меня нет. Света вообще нигде нет. Он есть иллюзия. Он есть фальсификация природных явлений енотской ложей... .
Какой на хер ложей?! Каких явлений?! Ладно... . Все! Отставить разглагольствования! Искать выход. А там разберемся, кто из нас енот...».
Он совершил более десятка шагов, но двери не нашел. Тем временем, к звукам, которые он все это время слышал, нечто новое снова прибавилось. Теперь было уже не только шептание и жевание. Мелхиседек расслышал удары в маленькие ладошки, а также подошвами ощутил вибрацию от ударов в пол тысяч легоньких ножек.
«Ной, Ной - Царь земной,» - различил он каким-то третьим ухом - «Ной брел пешком в Ханой». Фразы повторялись с определенным ритмом. Два притопа, три прихлопа: «Ной хной помазал в зной член свой в вершок длиной».
Дальше следовала подобная рифмованная абракадабра, но и услышанного Мелхиседеку было достаточно. Сам факт внятности причитаний енотов стал для него откровением.
По прежнему сносила с ног пурга кармы. Шатала. Пол подбрасывал его, как повар – рыбу на сковородке. Двери наружу не было. «Светтт!» - возопил внутренне, молча, Мелхиседек и в этот момент схватился рукой за ручку.
Он возможно бы и удрал, если бы его не отвлекли следующие события. Еноты продолжали танцевать, жрать и молиться. «Костер!» - подумалось Мелхиседеку - «То, что они делают, необходимо совершать только вокруг костра».
Был ли упомянутый где-то, или нет, но все вокруг неожиданно стало видно как на ладони. И это не было следствием появления физического источника света. Стоило вообразить костер, как исчезла тьма неведения.
Мелхиседек не мог бы утверждать, что он видел. Он просто знал, что находится не только здесь - вокруг, но и вообще... везде.
Но он боялся притрагиваться к информации о том, что лежало за пределами этой комнаты. Почему-то для него это было сравнимо с прыжком в пропасть. Он лишь захотел определить, где тут шаман. Но вместо него нашел только трибуну.
На ней было написано: «Великий Енот». И обладатель этого титула не замедлил появиться. Он водрузил туда что-то тяжелое. Затем повозился, покопошился, и Мелхиседек безошибочно узнал того самого своего знакового, хотя мордочки животных, вроде как, были все одинаковы.
Но оказалось, что у них может быть выражение. Правда, застывшее и, видимо, единственно для них возможное, но которое нельзя спутать ни с каким другим.
«Заседание Ложи объявляю открытым.» - вымолвил Енот, затем откашлялся и провозгласил - «Чтение книги Еноха».
Мелхиседек слушал, как никогда прежде никакое другое чтение. Это происходило потому, что речь шла о нем. Точнее, о рождении его в могиле жены Нира - брата Ноя.
«Ванная! Ванная!» - заполонило его - «Сортир!... земля посыпалась... труп избранного плавает... Да! Да! Могила жены Нира... . Реально так! Джинн сказал. Где джинн? Он бы сейчас, в натуре, помог... . Веселый ведь, чисто, парень...».
Далее говорилось о нападении на Мелхиседека демонов. «Разве что, те живые барельефы на стенах...?». А спасение, судя по писанному, пришло от Космократора. «Это еще кто? Или я чего-то пропустил, метаясь между мирами? Профукал самое главное... . Космократор... . Перфоратор... . Нет... . Ничего подходящего не приходит в голову... . Может быть, хостомодератор, то есть модератор хостов..., это как-то ближе..., но все равно - чушь».
Кроме общей тряски, за пределами закрытой комнаты начал раздаваться еще и грохот. Мелхиседеку стало казаться, что это нарастает ураган кармы, что его внутреннее пространство подобно внешнему, и процессы, раскачивающие приютившее его енотское логово и пытающиеся вышибить душу из него самого, действующие, если можно так выразиться, и на личном, и на общественном уровне, аналогичны друг другу. Может быть, это даже один и тот же процесс, но спроецированный как бы на перпендикулярные плоскости, от чего начало чудиться, что это два разных процесса.
И еще ему привиделось, что волной уже теперь бьет с той стороны по стенам. Она набегала гулко, как и положено океанской стихии, шумно влекла свое не имеющее границ тело и наконец оглушительно обрушивалась об бетон где то в нескольких десятках сантиметров от головы Мелхиседека.
«Потоп!» - испугался он - «Про Ноя там что-то было, что он тонул..., то ли акулы на него напали..., а спасатели были пьяные..., в общем не помню..., какой-то геморрой был у Ноя по поводу воды».
Но наряду с паникой его преследовала и еще одна абсурдная и парадоксальная мысль, что... Архангел Гавриил что-то ему обещал. «С какой стати Архангел Гавриил вообще должен обо мне думать?! Кто я для него такой?» - возмущался он сам на себя. Но странная - противоречащая всякому здравому смыслу - уверенность не проходила.
Вдруг стало пахнуть рыбой, и это усиливало позывы сблевать, накладываясь на раскачивания ковчега.
«Почему здесь только еноты?» - осенило его - «Ведь должно быть... каждой твари... по чему-то там?». «Каждой твари - по шкаре,» - подсказал кто-то из толпы зверьков, сплевывая на пол ошметки.
Мелхиседека тошнило все настойчивей. Чтоб не впустить в себя отрицательные эмоции, он принялся думать о Боге. А при этом он всегда прежде вспоминал нечто принципиально важное. Так случилось и сейчас. Пока Великий Енот вещал, что младенцем Мелхиседек был доставлен на небеса на сорок дней, а на земле в это время... что-то там не заладилось..., он осознал, что не имел никогда здесь ни в одном из многочисленных миров ни родителей, ни родственников. От этого становилось грустно и одиноко. Жизнь не имела ограничений по времени. Он не появлялся и впредь не исчезнет. И еще он понял, что он, действительно, священник. Не просто по случаю, или непонятно каким образом им ставший, а священник изначально. С большой буквы! И он останется таковым навсегда - царем справедливости и великим психоделическим делателем.
И в той пробке – среди всех, кто в ней навечно стоял – он несомненно пользовался огромным уважением. Пользовался... . Но, относительно того, что вокруг были только одни еноты, ошибся. И сразу подумал: «Лучше бы Ной взял в свой ковчег исключительно этих гундявых енотов».
За трибуной, как тень от выступающего, возвышалась различимая единственно в виде темного контура, даже при помощи нового экстраординарного зрения Мелхиседека, чем-то неуловимым пугающая и завораживающая фигура.
Она, как будто, внушала Великому Еноту то застывшее пренебрежительное брезгливо-насмешливое выражение на его морде. И поэтому он и не мог его менять, как покойник навсегда остается с той гримасой, которую скорчил, когда испускал дух.
Этот субъект обладал странной способностью: при том, что он совершенно не прятался, но направлял поток чужого внимания в обход себя, как масляная поверхность отталкивает воду.
То есть в поле зрения то он попадал, но его, как будто бы, и не существовало для в упор смотрящего. Соответственно, если Мелхиседек зафиксировал его в своем сознании, это означало только одно – тот сам этого захотел.
Фигура вышла из-за спины Великого Енота, и тот моментально умолк, словно кукла, лишившаяся жизни, когда из нее вытащил руку кукольник.
«Клайв Баркер,» - представился, подойдя, незнакомец и протянул приветственно руку.
Когда Мелхиседек ответил, то понял, что пальцы нового знакомого простираются еще, как минимум, на ладонь длиннее места рукопожатия. Его передернуло.
Баркер понимающе посмотрел ему в глаза и опустил вниз кисть. Мелхиседек не мог удержаться, чтоб не последовать за ней взглядам. Каждый палец имел в себе сантиметров пятнадцать, а то и двадцать. Баркер шутливо пошевелил ими, улыбаясь. Раздался звук, похожий на шелест ветвей под ветром.
Также с юмористической легкостью он наклонился и, обхватив, наподобие фантастического членистоногого, за туловище одного из енотов, поднял его с пола.
Затем неестественно для человека широко раскрыл рот и откусил ему голову. Оставшиеся на это абсолютно никак не отреагировали, продолжая свой одновременный молитву-танец-трапезу.
Пока Баркер жевал, Мелхиседек расширенными от ужаса глазами смотрел на все это, почти парализованный. «Не парься, братан,» - сказал наконец, освободив челюсти от работы, Клайв – «их никого не существует в реальности. Вся эта комната с енотами – это ты. Точнее, твой внутренний мир».
«И т-ты?» - выдавил из себя, стуча зубами, Мелхиседек – «Ты тоже – мой внутренний мир?». «Конечно,» - простодушно ответил Баркер и, отшвырнув обезглавленную тушку енота, положил эту руку ему на плечо.
«То есть я могу тебя так же... того...?». «Легко. Но внутренний мир формируется ведь не в один день. На то он и внутренний мир. Он есть привычка использовать вещи, слова, понятия, которые по существу к твоей личности не имеют абсолютно никакого отношения. Но привычка есть привычка. На то она и вторая натура. Я бы даже сказал: на то она и ты сам. Так как очень мало кто способен отделить себя настоящего от комплекса своих привычек».
«Другими словами, почикать тебя для меня бы значило, как собственноручно откромсать головку собственного члена?». «Ну примерно. А мы все – твои порождения – можем без проблем друг друга чикать. И это в конечном счете зависит лишь от степени твоей неосознанной жестокости».
Говоря это, он постукивал длиннющими пальцами руки, лежащей на плече Мелхиседека, по его спине. И вдруг достаточно акцентировано стукнул ими ему возле позвоночника в районе правой лопатки. Моментально что-то произошло.
Мелхиседеку, как будто, сместили мозг относительно черепа, раскачали его и создали эффект, похожий на нокдаун после четкого удара в челюсть. Перед глазами, не устраняя объективной реальности, закружился прозрачный цветной калейдоскоп. И на стеклышках его трубки стали оседать капли воды.
Ее становилось все больше и больше, наподобие той, которая просачивается в негерметичную маску ныряльщика.
Как всегда в необъяснимых и безвыходных (а таковыми были последнее время все) ситуациях, Мелхиседек начинал думать о Боге, что-то вспоминал, и это подсказывало ему путь.
Сейчас же все случилось иначе. Он понял, что если захочет, то сможет в данный момент вспомнить вообще что угодно. При чем, происходившее когда-то и стремящееся произойти в будущем не только с ним, а и со всеми.
Но странно! Эта возможность абсолютной памяти, а также осознанное им положение изначального священника и вечная жизнь вдруг с какого-то момента почему-то перестали для него иметь вообще какое бы то ни было значение.
Дальше вспоминать все забытое пропала необходимость. Кроме Мелхиседека, к его «я» оказался неожиданно причастен еще некий не-Мелхиседек, который не задавался вопросами, как что-то сформулировать, в какие рамки уложить воспринятое, кто он сам такой есть, какое здесь занимает место, согласно сформулированным другими ценностям. Этот новый не-Мелхиседек ничего не выпячивал и не страдал от невозможности что-то выпятить, он просто существовал, как трава, и ему этого было вполне достаточно.
Мелхиседека раздражало безразличие не-Мелхиседека, как заботливого, но туповатого отца раздражает раздолбайство сына.
Но тот был не заискивающим и раболепным, не униженным и оскорбленным, а главенствующим и всезнающим.
Мелхиседек понял, что такое «власть имеющий», а также, что такое «бремя мое легко». Понял не о ком-то другом, а как бы найдя все это в самом себе. Не-Мелхиседек имел власть над Мелхиседеком, и бремя его было легко.
Дежавю, случающееся обычно молниеносными эпизодами, теперь нахлынуло на него потопом. Но Ною пришло время на пенсию. Не-Мелхиседек не боялся воды. Затопить его было невозможно. Он сам мог затопить кого угодно и подталкивал к этому все и вся.
Он был разрушителем узкого горлышка, через которое идет видение мира. Он не руководствовался принципами утилитарной целесообразности, согласно которым всему присваивается степень значимости, отмеряемая по шкале применимости. Он сам просто всегда без начала и без конца есть, и всякая вещь у него пользуется такими же правами. Не-Мелхиседек устранил мутную криво преломляющую призму вопросов «зачем?», «какой смысл?».
Но Мелхиседек тоскливо чувствовал, что все это не надолго. Он вспомнил про песчаную бурю кармы, которая заполоняет все, забивается в рот, в глаза, в уши и снова оставляет тебе, как в танке, подслеповатую щель, чтобы любоваться на искореженный обрезанием и недосказанностью, одновременно прекрасный и убогий, данный нам в ощущениях, но закованный нами в слова и понятия мир.
«Если этот Клайв Баркер – порождение меня самого, то как он смог воздействовать на меня? Он просто – глюк, как и эти еноты!». «Глюк, глюк,» - сказал Клайв Баркер и снова отвратительно пошевелил длиннющими пальцами.
На зубах Мелхиседека, как будто, только после этого заскрипело и сыпануло песком в глаза. Он начал их протирать и отплевываться, когда же вновь получил возможность взглянуть на своего визави, понял, что в нем произошла не поддающаяся в первую секунду определению и формулированию, но явная и чем-то даже Мелхиседека обрадовавшая перемена.
Песок исходил не от какой-то абстрактной бури (которая с одной стороны внушала ужас, но с другой была чем-то отстраненным, почти мифическим), он исходил от Клайва Баркера. То есть непосредственно сыпался прямо с него. И еще он застыл. Как будто, стал неживой, превратился в скульптуру.
С его клешней, лица, плеч срывались микро-завихрения желтоватых крупинок, которые затем устремлялись в атаку на Мелхиседека.
Баркер становился все более бесформенным, напоминающим песчаный сталагмит. То же самое происходило и с енотами. Они превращались в небольшие холмики, формируя пространство некой трансцендентальной пустыни, которая иногда пугает своими барханами, оживляя их то в виде монстров, то в виде просто перегородок – стен и потолков – сдавливающих твое существо, ограничивающее и видимость, и возможности.
Когда же ты уже поверил во все это и испугался, расстроился, отчаялся, словно в насмешку, она рассыпается, приходя в свое как бы первоначальное положение, оборачиваясь безжизненным скоплением крупинок кармы.
И при этом абсолютно невозможно понять, какая она на самом деле есть – живая или мертвая – а какой прикидывается.
Демонстрация ею себя как хаос частиц (в отличие от стен и существ) обладает яркой и непреодолимой правдоподобностью, усомниться в этом невозможно.
Но с другой стороны, кто это в ней скульптурничает и кто потом издевается над нами?
Все это наводило на мысль, что между «живостью» и «мертвостью» нет уж такого непреодолимого противоречия, что можно быть чем-то, вроде как, безличным, типа воя ветра или шороха травы, но при этом иметь и свои намерения, волю, характер, не отрицающие, но и не исчерпывающиеся законами физики.
Мелхиседек повернулся спиной к накатившему песчаному вихрю и увидел перед собой дверь с ручкой, за которую он только недавно держался.
И дверь и ручка были вполне себе настоящими, никаких признаков песчанности в них не наблюдалось. Мелхиседек попытался открыть. Заперто.
В том месте, где положено быть замочной скважине, его внимание привлек интересный барельеф. Он изображал лицо какого-то странного человекообразного существа, которое без излишней грубости можно было назвать и мордой, окруженное копной разбросанных во все стороны волос - так, что они образовывали ровный круг. Рот монстра был открыт в крике и тоже имел абсолютно круглую форму.
Мелхиседека непреодолимо потянуло засунуть туда так долго носимую им и хранимую пробку. Что-то подсказывало, что это поможет разлочить ситуацию, что он имеет дело действительно с замочной скважиной.
Но он категорическим усилием воли преодолел этот позыв. Отверг явную возможность выйти, потому что не хотел больше играться ни в какие игры, не хотел попадаться на дурачка и потом страдать из-за этого.
«Ну рассыпься!» - просил он дверь – «Ты же из той же породы, что и все там сзади!». Но дверь продолжала невозмутимо стоять, равно как и окружавшие ее стены.
Мелхиседеком овладело раздражение и нетерпение. Непоследовательность происходящего отдавала намеренным глумлением еще больше, чем столь легкое разрушение очевидных и несомненных форм. Больше, чем утверждение максимальной серьезности всего окружающего, а потом ко всему этому отстраненное пренебрежение.
Разозлено он вновь развернулся, подставив лицо песку. И тут что-то увидел. Как будто намек, пробившийся через этот вихрь, словно последний на мгновенье расступился, и через эту прореху стало возможным узреть что-то абсолютно неудобоваримое.
Как будто, кто-то взмахнул крыльями сахарно-белого цвета, слегка приподнялся над далеким барханом и снова увяз в нем.
Мелхиседек отметил, что в этом направлении стен у помещения не было. В ту сторону пустыня простиралась до тускло освещенного горизонта. И всюду скрипел, шуршал, издавал какие-то провокационно-инопланетные и аморальные звуки бесконечный и необоримый песок.
«Неужели это все моя карма?!» - пришло в голову Мелхиседеку. Также ему пришло в голову, что далекое существо показалось ему похожим на туловище белого лебедя. То есть на такого белого лебедя, которому отрубили голову вместе с длинной шеей, а он после этого вырвался и улетел. И приземлился где-то вон там в перспективе.
«Свою карму надо переварить,» - сказал ему почти уже рассыпавшийся Клайв Баркер. Туловище и ноги его отсутствовали, а руки и голова, практически бесформенные, все в выщербинах еще шевелились где-то внизу на уровне роста енотов – «ее надо перетерпеть и пройти. Не теряй времени. В путь!».
А еноты, превратившиеся в подобие уродливых детских куличиков (которые если кто-то из детей и вылепил, то Чикатило, когда был маленький) неумолимо продолжали непонятно чем издавать чавкающие и хлопающие звуки, синхронно раскачиваться и припевать: «Ной, Ной в перегной, став больной, упал спиной».
Как не претило Мелхиседеку выполнять распоряжение Баркера (хотя он понимал, что тот абсолютно прав, но это было, как получить наставление: «Люби Бога и ближнего своего» от вонючего бомжа в подземном переходе), но оставаться дольше здесь и видеть этих бывших енотов и как будто засосанный в болото огрызок кого-то, прежде напоминавшего человека, он был не в состоянии. Уж лучше повстречаться с летающим лебедем без головы.
Тем временем, последний снова снялся с песчаной поверхности и перелетел на новое место. Странностей в этом, вроде как, обычном действии было две. Во-первых, «пространство» как бы скрыло направление вектора его движения. Мелхиседек не понял, приближался он или удалялся. У него буквально зарябило в глазах. Было ощущение, что чудное существо стремится к нему и одновременно яростно желает разрушить связывающие его с кем бы то ни было узы и уйти за линию «горизонта». Во-вторых, когда он отрывался от бархана, брызги песка, закономерные в данном случае, показалось, были образованы не двумя, как это положено птице, лапами, а четырьмя.
Когда Мелхиседек был уже далеко от енотов и Клайва Баркера, был момент, что он вдруг перестал видеть этого «лебедя». Облегчение и надежда, что не придется встретиться с монстром, оказались в неразрывном единстве с досадой, словно от ссоры с другом.
Песок вокруг стал как-то жестче, но воздух чище. Он начал ставить стопу уверенней и думать о себе с существенно большим значением. Если прежде его самооценка сильно понизилась, постоянно подвергаясь атакам со стороны эксцентричных обстоятельств, теперь они то ли отступили, то ли заснули.
«Лебедь» унес с собой неопределенность, и он топтал песок, как Нерон, идущий на спектакль, где его будут слушать подданные.
Стоило бросить взгляд на соседний бархан, как там вдруг оказывался некий постамент, возможно предназначенный для памятника. Но тот, кто находился на нем, почему-то не стоял и не сидел, а лежал. Мелхиседек насторожился: «Это что, лежачий полицейский? Его кто-то решил увековечить? Какая сволочь? Скормлю диким зверям в Колизее...!».
Но тот песчаный бугор остался как-то в стороне, хотя первоначально казалось, что он идет прямо на него. Зато на другом его внезапно активизировавшаяся гордыня обнаружила нечто более привлекательное для своего самоудовлетворения.
Это было не особенно очевидно. Но пустота - отсутствие «лебедя» - давала полное основание считать себя обделенным. Может быть, дружбой, уж абсолютно точно, родственными чувствами, об неимении которых он вдруг с необычайной тягостью вспомнил.
И он стеснялся этой чрезмерной увлеченности собой, но продолжал двигаться все в том же направлении. На что он надеялся, в очередной раз поднимая глаза, сказать уже было сложно.
Однако, представшее его взору - неумолимое и неуничтожаемое волевым усилием, даже при закрытии и открытии глаз - стало не то, чтобы откровением, а каким-то тупым предметом, грозящим неизменно в лоб и имеющем природу живую, враждебную и насмехающуюся над всем его существом, образом жизни и мыслеформами.
свинец Его передернуло, он сделал несколько шагов вперед. Где-то достаточно далеко — на расстоянии, возможно, пары сотен ярдов впереди — находилось возвышение, на котором стоял к нему спиной и активно работал лопатой необъяснимый субъект.
Мелхиседек опустил вниз голову. Тот был уж слишком авторитарен. Он навевал предположения о собственном могильщике. Хотя, что может страшить человека, который давно уже перешел через все эти условные границы.
«Мертвый. Я уже не помню, с какого времени стал мертвый,» - говорил он себе и продолжал напористо рассекать песок пустыни, созданной его собственной кармой. На зубах скрежетало, мелкой мразью залепляло глаза, жара была такая, что прежние предположения об аде теперь казались упрощенными и примитивными.
Жар вокруг, как будто, опять же был живым. Он залезал под одежду, прикладывался, к щекам, к шее. И все это делалось акцентировано, словно руководимо некой разумной силой. И она была как-то связана с его увесистыми мыслями о самом себе.
Он знал, что его жизнь, на самом деле, полна значения, но при этом некий насмешливый придурок с легкостью вдруг может превратить ее в ад. И это даже не потому, что так заслуженно или положено, а потому что этому случайному уродцу почему-то неожиданно так заблагорассудилось.
Кто-то, создавший этот мир, теперь, по его мнению, допустил произвол и, будучи по природе своей несомненно мудрым, проявил небрежение и запамятовал о всех тех, кого создал.
Обида в нем причудливо совмещалась с возвышенностью помыслов, и потребность в признании и почете - с некоторого рода раскаянием.
Но головой всему был песок. Что бы там не генерировал мозг, казалось, все на что он был в принципе способен, вне всякого сомнения, засыпалось, погребалось под собой, заметалось и заваливалось кучами, щепотками, валами и вихрями мириад оседающих на все зловредных частиц, постепенно слепляющихся в слои, как свинец, сливающихся в глыбы и обретающих над всем бессмысленную, хаотически-рассеянную власть, имеющую свою логику - тупую и неумолимую, как нож гильотины, уже отпущенной палачом - но еще не одобренную судьбой того, кого в данном с случае предполагалось казнить.
Бархан - за барханом, километр - за километром. Никакого конца этому песчаному засилью не предвиделось.
Мелхиседеку не было тяжело физически. Его нынешнее существование характеризовалось тем, что физически практически ничего не было тяжело. Но при этом оно все было, как будто бы, не настоящее. Реалистически воспринималось только самомнение, становившееся все более агрессивным и навязчивым и захватывающее все большую область его сознания.
Мелхиседек невольно начинал вспоминать о своих достижениях, о заслугах непонятно перед кем, об нанесенных ему обидах, о постигших несправедливостях, и слава Богу, что вокруг был только песок, и не на ком было выместить всю эту наболевшую тряхомуть, и он уже теперь с жадностью вглядывался в открывающиеся вновь барханы, ища хоть кого-нибудь, не боясь даже джинна, хотя в глубине души надеялся на его великодушие и снисходительность.
Но все же джинн был тем, кого ему менее всего хотелось бы сейчас встретить, не смотря на уже почти превышающее его силы давление одиночества.
Воспоминание о белом типа-«лебеде» раздражало с каждым шагом все настойчивее, но ожидание возможного его появления, как будто, давало второе дыхание.
И как это всегда бывает в подобных ситуациях, Мелхиседек чуть было внезапно не споткнулся об этого монстра: во-первых, категорически внезапно, во-вторых, тот оказался совершенно не тем, чем представлялся издалека.
Вблизи это была собака. Мелхиседек даже не с первого мгновения осознал, на кого он только что, перевалив через вершину холма, чуть случайно не наступил. Перед ним сидел, поджав уши, хвост и... крылья, белый... летающий бультерьер.
Он по-человечески мудро повел своей крокодильской башкой и, можно сказать, усмехнулся, заметив замешательство Мелхиседека, потом поднялся на четыре ноги, расправил орудия полета (Мелхиседеку показалось, что подмигнул ему маленьким красным глазком), подпрыгнул, оторвался и взмыл, широким движением рассекая набрякший вокруг тяжелый воздух, и упорхал непринужденно, чем-то напомнив Мелхиседеку манерой поведения застрявшую в голове - непонятно из какой жизни - спугнутую им тогда с цветка разукрасистую обворожительную бабочку.
Что он увидит, спустившись и после поднявшись на следующий бархан, Мелхиседек, понурившись и замедляя шаг, как будто стараясь оттянуть неизбежное, уже совершенно точно знал. Поэтому не удивился, не расстроился и не посетовал ни на какие обиды или разочарования.
В прямоугольном деревянном ящике, похожем на гроб, лежал плотно связанный человек, ноги и нижняя часть туловища которого были утоплены в еще не застывшей сырой массе бетона.
С трудом Мелхиседек узнал в нем того, который тогда сидел за столом в бункере в окружении кучи денег и считал их. Его глаза были такими же испуганно расширенными, как тогда, но сейчас он уже не произносил: «Не успею», а молчал, как будто его хватил паралич от страха.
Однако, в данном случае у этой затравленности причина была ясно видима. Пока еще спиной к Мелхиседеку стоял некто в длинном плаще с капюшоном и крутил рычаг ручной бетономешалки. Поработав так некоторое время, он повернул агрегат вокруг горизонтальной оси и вывалил его содержимое на грудь обреченному, затем лопатой разровнял и утрамбовал.
«Рано или поздно со всеми ними происходит что-то подобное,» - произнес джинн, демонстрируя, наконец, Мелхиседеку ухмыляющееся лицо.
«Кто это?» - осведомился тот устало. «Борис Абрамович Трындычевский – основатель теории «избранного народа» - богач и политический деятель, глобалист и педераст, защитник прав человека на электронные чипы в мозгу, столп толерантности и гений постиндустриализма,» - ответил джинн нараспев и продолжил свое дело, насвистывая: «Баю-баюшки-баю, не ложися на краю. Не досмотришь сладкий сон, как зальют тебя в бетон».
«За что ты его?». «А он не успел». «Чего не успел?». «Не знаю. Просто хотел успеть и не успел. Поэтому... сам понимаешь...». «Исчерпывающе».
На этом диалог временно прекратился, хотя джинн еще много чего-то, жестикулируя, говорил. Он потешался, ерничал, кривлялся лицом и телом.
«И чего ты хранишь эту свою пробку?». Мелхиседек вздрогнул: «Откуда он знает...? Хотя... . Я же забыл, кто он такой. Им все известно». «Вот отверстие,» - продолжал джинн – «вполне подходящее для того, чтоб от нее избавиться, засунув туда,» - он указал на трубку, вставленную в рот Трындычевского, через которую ему предполагалось оставить доступ воздуха.
«Так ведь он же через нее... того... дышит...». «Это не имеет значения,» - отрезал джинн неожиданно для себя решительно – «этот тип и пробка подходят друг к другу. Он сам подогнал под ее форму и диаметр отверстие, если можно так выразиться, своего взаимодействия с миром. Сам загнал себя в угол. А тебе же необходимо освободиться от нее, пусть даже и лежащей в кармане, а не перекрывающей кислород. И только тогда ты сможешь увидишь Белого Будду».
«Но я могу просто выкинуть ее...». «Не-ет, братан! Не все так просто. Эта пробка образовалась не случайно и не из шампанского. Она образовалась из твоего собственного естества. Вылетела из тебя, потому, что ты ее исторг. И теперь прийти она должна исключительно туда, куда подходит по смыслу, по существу. Если ты ее выбросишь, она вернется. И уже не в карман, а как прежде, в твои внутренности. Ты способен лишь передать ее, как эстафету. Всучить тому, кому она теперь по праву принадлежит, тому, чья природа пребывает в состоянии зазнавшейся обособленности, закупоренности».
Мелхиседек наклонился над гробом, достал пробку и засунул ее в трубку. «Ну вот и молодец!» - зааплодировал джинн – «Вот теперь ему и Ctrl-Alt-Del...».
После этого Мелхиседек ушел в свои мысли и больше не слушал беспрерывную разухабистую болтовню. Глядя на раскачивающийся гроб и на последние забетонированные судороги олигарха, он не испытывал ни сострадания, ни злорадства. Но и юмора джинна тоже не разделял.
Его охватила некая высокомерная безучастность. Второе «я» - не-Мелхиседек – до определенного момента еще сохранявшееся - начало как-то становился все меньше и меньше, и наконец, совсем сморщилось и исчезло.
«Потоп!» - снова забеспокоился он. Мозг опять зело тряхнуло в черепной коробке, и заступил на вахту какой-то новый часовой его личности, открылось ранее не обследованное помещение в бесконечных подвалах.
«Подсудимый Мелхиседеков, вы признаетесь, что зверски убили своего бывшего работодателя - бизнесмена Трындычевского - а после еще надругались над его телом!?» - прозвучал, отдаваясь от высокого потолка эхом, писклявый женский голос.
За импровизированной кафедрой в мантии судьи стояла толстая тетка, известная Мелхиседеку прежде, как Дежурная по станции, которую он трахал в каморке с чудовищем на стене.
Произнеся вышеуказанную фразу, она громко ударила деревянным молотком по столу с таким видом, словно не судила, а продавала что-то в аукционе, и из уст ее перед этим вылетало исключительно: «Раз, два, три, продано».
До данных событий Мелхиседек как-то и не злился на джинна за его шутки, и не принимал их близко к сердцу. Но теперь все это стало излишне натуралистично и правдоподобно. Хотелось играть предложенную ему роль. Тем более, что вокруг него этот изобретательный весельчак враз выстроил металлическую решетку, как в настоящем зале суда.
«Их всех когда-нибудь зальют живьем в бетон!» - заорал Мелхиседек исступленно - «Эти «избранные» - в пролете! Я - реальный и непререкаемый царь и первосвященник! Я - председатель совета директоров «Салима»! А «Салим», между прочим, теперь, когда все договоренности уже достигнуты, скоро неминуемо будет переименован в «Иерусалим»...,». Он подавился словами и захлебнулся воздухом, дыхалка отказала. Затем он тихо и хрипло добавил: «что, несомненно, есть путь к истинному величию...».
«Пусть эту посудину еще пока качает, но когда я причалю к берегу и выйду из нее живым...,» - последнее слово было произнесено страстно и с акцентом.
Мелхиседек так крепко вцепился в прут решетки, что, казалось, сейчас его вырвет и засунет судье в какое-нибудь место: «там, возле ресторана «Арарат», меня будет ждать Гурген Мовсесян, известный всем под погонялом «Авраам». И от меня – от Мелхиседека - теперь потребуется лишь малое: где-то раздобыть хлеба и вина, чтоб встретить его,» - он смотрел на толстуху с полной уверенностью, что именно она обязана обеспечить его всем этим – «а тогда уж Авраам вручит мне десятую часть всего, что отобрал у этих лохов! В этом то и было наше с ним изначальное принципиальное соглашение. Такие пацаны, как Авраам, свое слово держат!».
Он бредил навязчиво и в полном здравом рассудке. Они с джинном, принявшим сейчас карикатурно-женский образ, смотрели друг другу в глаза и улыбались, но прекратить роль, по крайней мере у Мелхиседека, не было никакой возможности.
Он врос в нее, страшно ненавидел, боялся, но все же продолжал пить и пить из этого сосуда какую-то завораживающую и ужасающую энергию.
Вдруг решетка отворилась, и в нее вошел огромный медработник в белом, разумеется, халате. Мелхиседек не узнал в нем джинна и окончательно струсил. Что-то пошло не по привычному сценарию. Кто-то посторонний вмешался в их спектакль.
Произошло противоестественное скрещивание несовместимых слоев реальности, как сращивание ген в пробирке обезумевшего биолога.
Мелхиседек просек это одновременно всеми составляющими своего нутра и уже бесповоротно выпустил вожжи, утратил последние крупицы воли. Выронив на пол толстый металлический прут, он хлюпнулся на скамью подсудимых и, откинувшись на ее спинку, с тоской и испугом посмотрел на вошедшего.
«На сорок дней тебе хватит препарата «Небеса»,» - произнес детина, наполняя шприц – «его в достаточном количестве привезли специально для тебя. Эта химическая дрянь блокирует в твоем мозгу установку «потоп»...». «Кто это обо мне так позаботился?» - вяло промямлил Мелхиседек. С ним никто не стал больше разговаривать, но на бейджике, висевшем у медбрата на халате, содержался ответ: «Тимоти Лири. Ассистент Архангела».
Прошло неизвестно сколько времени. Сорок дней или более... . Наконец Мелхиседека пробила отрыжка, и через задний проход вышли газы. «Кто я?» - спросил себя другой не-Мелхиседек – не тот, явно, который появлялся раньше.
На тумбочке рядом с кроватью лежала Библия. Не-Мелхиседек покосился на нее. «Тот прошлый не-Мелхиседек знал абсолютно все, а этот абсолютно все забыл,» - понял Мелхиседек и тут же ответил себе на первоначально заданный вопрос.
Он приподнялся, оперевшись на подлокотник, и взял в руки Библию: «Странно, что не-Мелхиседек не один, а их может быть множество. Странно и опасно». Он раскрыл книгу на первом попавшемся месте. И это ожидаемо оказалась «Книга Еноха».
_____
Они сидели на веранде в двух креслах с каким-то полупрозрачным человеком и смотрели вдаль. Там открывалось широченное поле, обрамленное чуть не по самому горизонту еле различимым частоколом леска.
Новый туповатый не-Мелхиседек, как ребенок, умилялся бродившим по нему в нескольких десятках метров от них поразительно шерстяным овцами. Ему казалось, что он даже раньше никогда не видел таких.
Стоило ему только подумать об их мягкости, как тактильные ощущения начинали приходить к нему не через кончики пальцев, что представлялось бы в данном случае логичным, а через головку члена.
Мелхиседек осознал, как он любит этих овец, и почувствовал, что сейчас кончит. «Звероложство это,» - сказал полупрозрачный человек – «оставь их в покое». Мелхиседек перестал думать о мягкости овец. И только тогда заметил сидевшего в углу панорамы странного зверя.
Он напоминал человекообразную обезьяну, но шея у него относительно остального туловища была длиной, наверное, в той же пропорции, что и у жирафа. Обезьяна постучала себя по груди, как это положено всем кинконгообразным созданиям, и в ответ раздалось мелодичное треньканье, словно кто-то небрежно, но квалифицированно, прикоснулся к струнам гитары.
Мелхиседек присмотрелся и понял, что прямая позвоночника животного при движениях не гнулась, абсолютно никак не изменяя своего палкообразного состояния, словно ему в задницу был загнан очень длинный кол.
А от того места, где у нормальной гориллы подбородок, до того, где у нее положено располагаться половым органам, были совершенно реально и туго натянуты — по возрастанию - от тонкой до толстой — самые что ни на есть обыкновенные металлические струны.
Животное снова провело ручищей по своей груди, и Мелхиседек почувствовал себя коброй, выползающей из мешка на танец по зову дудочки. Столь божественной была мелодия, извлеченная из этого неотесанного примата.
И следом за этим Мелхиседека одолела полу-игривая, полу-испуганная, полу-садистская мысль: «А ведь в этом случае у него в брюхе должна быть очень объемистая дыра. Да и кишкам там места не найдется, где разместится...».
«Окошко, через которое мы видим мир, подобно глазку в тюремной камере. К тому же, стекло в нем в той или иной степени запорошено по милости кармы,» - произнес в этот момент полупрозрачный человек, и Мелхиседек, не смея на него посмотреть, отвлекся от экзотического существа.
Он снова иррационально задался вопросом, не джинн ли он — этот субъект. Но ответ лежал на поверхности, никем не востребованный, в том числе и Мелхиседеком.
«Есть такие,» - говорил полупрозрачный человек - «которые при помощи трудоемкого самоограничения и совершенствования постепенно расширяют и очищают это отверстие. И тогда уже для них все становится по-другому в этом мире. Они его видят иначе. Они как бы прорубают путь из первоначальной мутности в ясность, и все это пространство у них, как вслед за бульдозером, остается очищенным».
Мелхиседеку, освоившемуся в общении с джинном, теперь кого-то другого - постороннего - в этом недружелюбном мире было видеть и слышать не сказать, чтобы тошно, но крайне дискомфортно.
Непривычность рождала враждебность: «То есть они могут по нему, если захотят, и назад пойти, потом снова вперед вернуться?».
«Ну да. Дорога эта лежит из недеятельности сонно-расслабленной в недеятельность собрано-созерцательную. И проходит она через деятельность. То есть просветленные естественным, если так можно выразиться, путем часто и не прекращают активной жизни, так как она - инструмент для усиления просветления, а последнего, как ты, наверное, догадываешься, много не бывает».
«Да уж!... «Спаси себя, и вокруг тебя спасутся тысячи»».
«Точно! Если же ты, не дав себе труда разгребать терриконы мусора, нанесенные кармой, просто пробиваешь в них щель топором какого-нибудь препарата и как беззаконный лазутчик просачиваешься в блаженное осознание всего, как целостности, то этап преобразования себя движением у тебя оказывается не пройден, пространство прохода не расчищено, необходимо предшествующий высшему образ существования не освоен. И тогда достигнутое блаженство и всезнание становится заткнутостью и тупой блокированностью всех движений, никуда тебя не выпускающей, подобно бетону, в который ты замурован».
Кое что у этого полупрозрачного человека, вроде как, проглядывало от джинна, делая его, таким образом, знакомым и родным (а это выходило в данной ситуации на первый план). Но многое оказывалось новым и неожиданным, поэтому вызывало оторопь и удивление, смешанное с возмущением (внешность джинн мог принимать какую угодно, поэтому разглядывать полупрозрачного человека смысла не было).
«В общем, вошел в нирвану, а тоненькую тропку за тобой вслед засыпало, и вот тебе: здравствуй, дерево».
«Да. Или могила жены Нира. Кто-то говорил из древних: «В чем разница между Богом и камнем? Бог не действует, а камень не может действовать». Внутренняя пробка поставила тебя во внешнюю пробку».
«Каким же образом мне удалось от нее избавиться?».
«Думая о Боге и вспоминая все, что поддавалось воспоминанию».
Разговаривая, он рисовал на бумаге какой-то предмет, и тот сразу оживал. Его можно было взять и, например, съесть, если, рисуя, полупрозрачный человек подразумевал, что тот съедобен.
«К тому же, эту пробку в себе еще нужно локализовать, отделить мысленно от себя самого, помнить об этой разнице постоянно и увеличивать ее, расширять пропасть,» - джинн (или нет) помолчал – «ты же все это сделал, сам того не осознавая, как будто выблевал ее».
«Не «как будто», а просто выблевал,» - мысли Мелхиседека были, на самом деле, далеки от всей этой дискуссии. Он продолжал размышлять о природе говорящего с ним.
Прямой вопрос было задавать бессмысленно. Полупрозрачный человек бы только промычал в ответ что-то невразумительное, как если бы того прошлого не-Мелхиседека спросить: «А Мелхиседек ли ты?».
«Однако, он - несомненно, джинн. Но в тоже время, уже и не совсем джинн. Кто-то другой. Этот является таким же его альтер-эго, как моим - не-Мелхиседек».
«Эти педрики привыкли, что все, что им предлагают - это продукты или услуги, за которые они платят. А потом их обслуживают, как клиента в кресле парикмахера,» - не-джинн затянулся невидимой сигаретой и сбил пепел на пол в каком-то другом измерении.
Мелхиседек бы тоже сейчас покурил, но ему как-то интуитивно почудилось, что оттуда, где курит не-джинн, до него не дойдет даже дольки запаха. Он скрепился и промолчал.
«Путь же - это, как гора,» - продолжал не-джинн - «она тебе ничего не дает и о тебе не заботится. Если хочешь, можешь взойти на нее, если хочешь - обойти стороной, а можешь и на вертолете около нее пролететь. Но в последнем случае твое положение тебе неподконтрольно, оно неактивно, оно - не твое, ты как бы чего-то ожидаешь, зависим от того, что тебя кто-то привезет и отвезет».
Мелхиседек вспомнил, что люди и джинны имеют абсолютно разную природу, условия и принципы существования, но в чем-то принципиально важном они как бы стоят на одной доске, для них есть общая шкала, по которой их можно измерить, единая точка отсчета. Размышляя так, он внимательно наблюдал за тем, что происходит в поле перед ними.
Иногда некоторые произнесенные в беседе слова вдруг становились чем-то осязаемым, видимым, самостоятельным. «Слово — не воробей. Вылетит — не поймаешь,» - усмехнулся Мелхиседек - «это буквально так. Пословицы все эти кто сочинял, знал о чем говорил. Правда, ... это может быть не обязательно воробей... ». Они выпадали в траву, как только что родившиеся детеныши непонятных существ, несколько секунд обалдело смотрели вокруг, затем поспешно уползали и прятались в растительности.
«Потребители, клиенты... они загнаны, зажаты в самих себе, как в темнице. Они стремятся «расширить» сознание... . Однако, ведь для пользования им нужна собранность. Иначе ты в этом состоянии - как пьяный за рулем. Они не умеют ценить все, что их окружает. Мир в чистом виде для них обременителен и безрадостен».
«Но ты же только что сам говорил об узкой щели, как в танке и т.д.».
«Говорил, говорил... . Но если ты внутренне собран, тебе это все никак не уперлось. Поэтому и сказано, что узкие врата ведут в жизнь, а широкие - в погибель. Секрет в том, что расширяющие сознание правильно, на самом деле в этом не нуждаются. Для них узкая человеческая прореха видения вполне комфортна, они ею не тяготятся. Они любят мир таким, какой он есть».
«Зачем же они тогда этим занимаются?». «Чем? Расширяют сознание?». «Да».
«А они этим не занимаются. Это наркоман стремится к расширению сознания..., при этом не располагая никаким направлением. А мудрец просто идет по Пути и о таких меркантильных вещах не задумывается. Где-то сказано, что йог может перевернуть мир, однако, он этого не делает, потому что это ему совершенно не интересно. Более того: все вокруг гармонично. В изменениях и переворотах нет никакой надобности. Они обретают всевидение и всемогущество как бы в качестве побочного эффекта прохождения по Пути».
Менялся и пейзаж, предстоящий их глазам. Он был как будто живой. Словно выражение лица человека, которое, вроде бы одно и то же, но в зависимости от того, злоба на нем или радость, оно представляет из себя нечто принципиально разное.
И теперь Мелхиседек, осознавая, что по сути ничего не изменилось, видел перед собой озеро, а не поле, и берег его был полностью загроможден камышами.
Последние в некоторых местах флегматично покачивались на ветру, в некоторых - просто неподвижно торчали, словно их это все ни с какой стороны не касалось, а некоторые тряслись, как будто, там решаются какие-то очень важные вопросы.
Мелхиседек даже рассмеялся, а не-джинн поерзал недовольно в кресле, но ничего не произнес. Они оба были поглощены завораживающем созерцанием. При чем, абсолютно понимали друг друга без слов.
Хотя они являлись существами столь несхожими, что казалось, пути их мыслей и жизней не могут пересекаться нигде, некогда и ни при каких условиях — просто потому, что и «где», и «когда», и «условия» для каждого из них подразумевали под собой нечто совершенно разное - в данный момент, вопреки всему, у них было взаимопонимание.
Трясущиеся камыши расступились. И... из них пред очи медитирующих вышел... крокодил. Он был не Геной и не тем, которых показывают в передачах про Африку. Он был чем-то средним.
Во-первых, он стоял на двух задних ногах. Во-вторых, в одной из передних лап он держал фонарь. Древний, антикварный, какой, наверное, можно увидеть в руке одной из жертв Дракулы в фильмах первой половины двадцатого века.
Однако, фонарь был исправен. Он горел. Мелхиседек и не-джинн переглянулись. «Автандил,» - представился крокодил и поклонился. «Может, Гена?» - переспросил не-джинн. «Нет. Не Гена.» - с достоинством парировал крокодил - «Автандил».
В нем было что-то человекообразное, как в мультяшном персонаже. Прежде всего, взгляд. Осмысленный и напряженно страдальческий. Но при этом он внешне был излишне реалистичен именно как рептилия.
Тело толстое, лапы относительно него коротенькие, башка огромная, вытянутая и сверху вниз приплюснутая, наружу торчат страшенные зубы толщиной у основания с двенадцатую арматуру, кожа, сразу видно, толстая, пальцы лап, охваченные ею, явно не предназначены для шевеления, вдоль всей спины и хвоста — несколько рядов гребней, бока расчерчены неровными клеточками. В общем, персонаж совершенно не рисованный, но при этом принявший человеческую осанку и разумение.
«Зачем тебе этот фонарь? Ведь светло кругом...,» - спросил его не-джинн. Крокодил не ответил, а только покрутил что-то на своем фонаре, и раздалась музыка. Она представляла из себя не просто последовательность звуков. Она отличалась от обычной музыки, как иероглифическая письменность от буквенной, то есть состояла как бы уже из неких готовых символов, наделенных смыслом самих по себе. Казалось, что крокодил думает вслух, а этот фонарь, походивший в каком-то смысле на детское приспособление для пускания пузырей, существует за одно с ним.
То, что зверь пытался донести до слушателей-зрителей, было причудливым набором предназначенных для понимания, осязания, обоняния фрагментов, в принципе и самостоятельных, и в какой-то степени самодостаточных, но в случае нахождения между ними связности обещающих раскрыться и рассыпаться каждый еще бесконечным количеством таких же.
Не задаваясь вопросам, нужно ли это кому-то, монстр словно просто вытряхивал из мешка на пол составляющие сложнейшей мозаики и предоставлял совершенно не сведущим свидетелям всего этого ее собрать, накладывая на них как бы такое обязательство, ожидая от них этого.
Изредка он открывал пасть и щелкал челюстями. То, что Мелхиседек слушал, не то, чтобы его смущало или не нравилось, но как-то подавляло, стесняло своей всеобъемлющестью.
Пролетавшие мимо шедеврально красивые, как древние статуэтки, дурманяще благоухающие «крокодиловы слезы» своим напором только рассеивали его внимание, оставляя досаду, как от упущенного шанса прикоснуться к чему-то лучшему, высшему.
Он пытался трогать некоторые руками, когда они оказывались в досягаемости, но это было явно не то воздействие, которое могло что-то в ситуации гармонизировать и убрать диссонанс внешнего и внутреннего звучания.
Некоторые из них просто лопались при прикосновении, некоторые - не адекватно приложенному усилию - анекдотично по-фотошоповски искажались и издавали неприличные звуки, некоторые — мученически корчились, словно холоднокровные существа, попавшие в слишком горячие для них человеческие руки, а некоторые задорно выскальзывали, наподобие мыла, да еще, как будто, строили при этом издевательские гримасы.
Мелхиседек не мог решить, тяготит его весь этот спектакль или привлекает. И такое положение как бы расшатывало достигнутый им внутренний покой и грозило при помощи посулов чего-то неведомого и суперценного снова ввергнуть его в бездноподобную круговерть черти-чего.
Ведь даже узрев обещанную драгоценность, сосредоточиться на ней и завладеть, а тем более, извлечь для себя пользу из этого владения, было все равно, что воспользоваться предложением отобедать за шикарным столом с деликатесными яствами, находящимся в эпицентре песчаной бури.
И тут в какой-то критический в процессе сползания в хаос момент, прорвав вид на озеро, как холст с картиной и открыв дыру в пустыню, из которой дыхнуло жаром, в поле зрения Мелхиседека впорхнул белый летающий буль-терьер.
Крокодил щелкнул челюстями, но как-то вяловато, как будто ловил муху, и ни на что большее по жизни не рассчитывал. Буль-терьер, молниеносно нырнув ему под пасть, схватил за горло и начал душить.
Из лампы при этом стало исходить что-то непотребное, примитивно-злобное, разительно контрастирующее с прошлой эстетической загадочностью.
Задыхающийся крокодил, судорожно широко разевая огромную пасть, трясущимися лапами засунул фонарь в сумку из крокодиловой кожи, которая, как у настоящего кенгуру, располагалась у него на животе. Поток нечистот смолк.
Тогда буль-терьер практически сразу отпустил его и стал летать над ним сверху кругами. Крокодил лег на живот и как-то странно — задом — уполз в камыши, глядя на всех по-человечески яростно-раздосадованно с выражением «еще пожалеете» и тихонько бурча: «Гена! Гена! Гена!».
«И чего ж этот сумчатый от нас, вообще говоря, хотел?» - спросил после некоторого молчания Мелхиседек у полупрозрачного человека со слегка обалдевшими нотками в голосе.
«Ясно чего. Он пытается прикоснуться к чему-то лучшему и высшему, но сам не может. Знает, что обладает для этого всем необходимым, но не может. Поэтому все время пытается встроить других в эту свою дисгармоничную гармонию. Ты, также как и он, бы прикоснулся к этому лучшему и высшему, но послужил бы в этом случае лишь связующим звеном между ним и тем, что тебе по сути не принадлежит и не от тебя исходит».
«А это плохо?». «Хрен его знает. Вот твой мюрид считает, что плохо».
Не-джинн почесал за ухом приземлившегося наконец рядом с ними белого крылатого пса. Тот дружелюбно вильнул хвостом и с достоинством понюхал заросли, куда уполз крокодил. «Геной, вишь, теперь стал! Спрашивал же: ты — Гена? Нет, Автандил!».
На некоторое время полупрозрачный человек, как будто, о чем-то задумался. «Ну ладно, пора,» - хлопнул он наконец себя по коленям и встал с кресла - «Белый Будда ждет».
Мелхиседек не возражал. Не пострадавшая от посягательств его созерцательность теперь была настолько мощной, что нарушить ее не смог бы ни не-джинн, ни крокодил Автандил, ни даже Борис Абрамович Трындычевский.
Они шли по воде озера, твердо ставя ноги, как на асфальт, и при этом видя, как рядом плескаются волны. Пес, широко взмахивая крыльями, сопровождал их сверху. У Мелхиседека было настроение вполне прозаическое, и он не ощущал никакого чуда.
Когда они выходили на берег, рядом с ними оказался некий огромный камень. Не-джинн без заминки прошел вперед, а Мелхиседеку показалось, что камень посмотрел на него. Он остановился на несколько секунд и отстал. Затем пришлось догонять.
Увязая в грязи, они прошли по берегу и вышли на грунтовую дорогу. Про нее также можно было предположить, что она одновременно является и рекой. Мелхиседек заметил небольшие колыхания ее рельефа, изменение формы колдобин. Но бультерьер моментально признал ее чем-то родственным своей пустыне и важно уселся на один из бугров.
«Пусть раздолбанная,» - подумал Мелхиседек - «но свободная! Пробки на ней нет!». Но тут подкатилось сомнение: может быть, это лишь из-за того, что она проселочная, убогая, никому не нужна.
И тут же мелькнула надежда: что, если ты однажды выбил пробку из себя, то ты в нее уже никогда и нигде ни на какой дороге не встанешь.
И он отчаянно попытался зафиксировать в себе этот позитив — почти также, как фиксировал прибыль Борис Абрамович Трындычевский — жадно, исступленно и готовый ради этого на все, что потребуется.
Беспокойство о вообще какой бы то ни было закупоренности могло бы показаться странным на фоне этих просторов и ослабления влияния традиционных представлений о путях и способах передвижения.
Но именно эта размытость контуров окружающей среды, нечеткость правил поведения в ней и внушали Мелхиседеку неуверенность, так как он понимал, что рано или поздно разболтанность кончится, рамки бытия затвердеют, и ситуация может оказаться еще жестче прежней.
Пробка может спрятаться в мутной воде разлившегося благолепия и потом, когда последняя будет спущена, застать врасплох.
Не-джин вступил на дорогу и, сделав по ней несколько шагов, обернулся и легким движением головы пригласил Мелхиседека следовать за ним.
«Белый Будда ждет,» - повторил про себя его недавние слова Мелхиседек и обратил внимание на то, что тот теперь взирал на него как-то исподлобья - с сожалением и со злорадством.
«Бывает власть имеющий, а бывает властью злоупотребляющий,» - неожиданно само собой сформулировалось в голове Мелхиседека.
«Да, его иго - совсем не благо, бремя отнюдь не легко». Этот не-джинн как бы взял шефство над Мелхиседеком, то есть, типа, вел, объяснял и помогал ему ориентироваться в этом пространстве, но при этом испытывал к нему презрение и уверенность, что может сделать с ним все, что пожелает, что тот у него в руках, что он никуда не денется.
Этим он вдруг напомнил Мелхиседеку «избранных». Они всегда так себя вели. В этом была их главная отличительная черта, их фирменный знак.
«Нет. Не может быть,» - уже без особой уверенности говорил сам себе Мелхиседек - «мой друг джинн — веселый парень. Он всегда издевался над «избранными». Мы с ним даже их главаря в бетон залили. И теперь он ведет себя так же, как они? Не может быть! Он опять какую-то свою злостную шутку готовит».
Ему и не приходило в голову, что перед ним - не джинн, а не-джинн и что между этими двумя может быть какая-то разница. Он судил по себе, хотя в этом суждении тоже не сказать, что не было никакой ошибки.
Он пошел за не-джинном, в некоторой степени презирая себя за малодушие, но утешаясь тем, что не смотря на имеющее место пренебрежительное отношение к себе, он как бы просто использует этого персонажа, как проводника. «Пусть важничает сколько ему влезет, а я добиваюсь своей цели,» - хотя на вопрос, что собственно он под последней имеет ввиду, он бы не ответил.
Определенное время они перебирали ногами молча. Мелхиседек смотрел под них. Мысли его как-то ходили вокруг, да около, но ни в одной из попыток не достигали своего апогея, не приближались к ответу на вопрос: «что же такое «я»?».
Вокруг была степь, вдоль которой струилась дорога. И вдруг они повернули за угол.
Как на абсолютно открытом пространстве можно было повернуть за угол...? Но Мелхиседек этой проблемой почему-то не озадачился, хотя множество факторов могли бы стать тому причиной.
Он смотрел вниз на ухабы и видел лишь свои ступни. Ему хотелось двигаться, но чувства его становились с каждой минутой все более и более оскорблены.
Он поднял голову и увидел в не очень серьезном отдалении от себя небоскреб. Это был совершенный неописуемый монстр. Он имел какой-то странный изломанный контур, этажей в нем было штук сто пятьдесят, и верхушку венчал позолоченный шпиль с аналогичного вида шестиконечной звездой на самом кончике.
«Это храм «избранных»,» - сказал не-джинн. Потом воцарилось на некоторое время молчание. Мелхиседек оценивал всеми доступными ему еще пока органами чувств представшую громадину, а не-джинн, видимо, лицезревший ее уже далеко не в первый раз, типа молился, ну, короче, пребывал в похожем на религиозный экстазе.
«А кто нас вообще сюда допустил?» - начал было Мелхиседек - «Я слышал, что...».
«Я. Я допустил,» - перебил его не-джинн, очнувшись и сразу разъярившись - «мы ж с тобой — не кто бы то ни было, а настоящие люди!». «Лю-юди!» - повторил Мелхиседек, как эхо - «Но ведь Белый Будда ждет...!». «Д-да,» - глубоко вздохнул не-джинн - «где ж мы его еще найдем, как не здесь?». «Здесь?» - не выдержал Мелхиседек - «Разве он может быть здесь? Вот в этом уёбище, которое там вдалеке перед нами...?».
«Отставить панику!» - хлопнул его по плечу не-джинн - «В тебе ведь есть настоящая хорошая кровь, избранная кровь! Нам завещан мир. Мы за него в ответе, и...». «Во мне — избранная? Ты, сука, издеваешься?». «Нисколько! Иначе какого хрена я бы начал тебя пасти. Съел бы на завтрак, как любого другого гоя... . Так что слушай, гондон, и не перебивай».
Мелхиседек опешил. Но говорить в ближайшее время не-джинн ничего не стал. Он повернулся спиной к Мелхиседеку и решительно пошел вперед по направлению к небоскребу. Видимо, он не сомневался, что Мелхиседек не отстанет.
Навстречу им начали попадаться некие субъекты, которые имели одновременно безмятежный вид прогуливающихся, но и отчаянный вид бегущих.
Что-то в прошлой жизни у Мелхиседека было связано с небоскребами, поэтому он перестал нервно реагировать на командирство не-джинна, и его отрицательная энергия целиком переключилась на приближающуюся высотку.
Последняя с каждым шагом становилась все уродливей и страшней. Стекла ее отливали оранжевым сатанизмом, форма выламывалась в адскую абракадабру, и вот наступил момент, когда она оказалась реально для перемещающихся близка.
Мелхиседек знал, что небоскреб - это сила и, что небоскреб - это зло. Но это было всегда как-то абстрактно. Он не помнил, чтоб ему когда-то прежде в реальности доводилось оказываться с ними рядом.
Вдруг не-джинн остановился и обо что-то оперся рукой. Мелхиседек нервно на это среагировал: «Что там?».
«Да, стена,» - спокойно ответил не-джинн. «Какая стена? Я ничего не вижу!» - возвысил голос Мелхиседек.
«Небоскреб. Такой же, как и тот,» - показал вдаль не-джинн. «Здесь?!». «Да. Они здесь везде». «Но я ничего не вижу». «Правильно. Ты видишь только то, что тебе показывает твоя карма... . Я вот здесь, например, вижу целый город. Если хочешь, могу тебе показать...».
«Нет. Не надо». Мелхиседек уставился на пустое место, куда облокотился не-джинн, и представил, что здесь взмывает в небо уродливая громадина. Он был не трусливый человек, но его передернуло.
«Там, где ты сейчас стоишь, тоже находится небоскреб,» - флегматично сообщил не-джинн. Мелхиседек машинально сделал шаг в сторону. «И теперь ты приблизился к самому высокому,» - усмехнулся его собеседник. Мелхиседеку показалось, что он издевается.
«Тут много еще, чего есть... . Вот, например, могила...». И Мелхиседек вдруг увидел, как посреди бескрайней степи проявилась могильная плита с фотографией и надписью на каком-то закорючистом языке, какой ему раньше приходилось где-то встречать.
«Мы ж за угол повернули...,» - пришло в голову Мелхиседеку - «и-и-и... вокруг, насколько хватает глаз, безухабистая равнина!». Но почему-то ему верилось, что если не-джинн сейчас захочет, то выведет из небытия тысячи небоскребов, предоставляя ему нереальный стресс заблудится в их лесу.
Не-джинн подошел к захоронению, с укоризной погладил памятник, сел на землю и закурил. Мелхиседек встал рядом, как посторонний, и ждал, пока тот насытится своим горем.
Не-джинн сидел и качался, повторяя какую-то то ли мантру, то ли чего-то еще, и у Мелхиседека возникло желание ударить его по шее топориком, который был закреплен в петле у него на штанине.
«Т-ты!» - вдруг произнес не-джинн со слезами на глазах и повернул лицо к Мелхиседеку.
Тот с полу-юмором, с полу-досадой процедил сквозь зубы: «Это что, я что ли убил этого «избранного»?».
«Ну а то, кто же?» - зло хохотнул не-джинн, сверкнув глазами, но как-то не попав ими по Мелхиседеку, словно вложив в этот жест смысл и пытаясь заставить собеседника забеспокоиться об упущенном откровении и лихорадочно начать разыскивать расположения того, от кого оно исходило.
«Сначала ты вспорол ему живот и выкинул на пол его кишки. При этом он еще оставался жив. Ты разбросал его внутренности по комнате, сидел, потихоньку цедил коньяк и жадно наблюдал за тем, как он умирает. Когда же это произошло, ты отрезал от тела голову, руки, ноги, наполнил ванну и бросил все это туда».
«Я не помню этого,» - хмуро пробурчал Мелхиседек - «помню только останки, плавающие в ванной».
«Ну-ну,» - опять пряча глаза, покачал головой не-джинн. Он бросил окурок прямо на могильную плиту, что смутило Мелхиседека, и они снова двинулись в путь.
Небоскреб все приближался и приближался. Мелхиседек пытался примерно оценить его высоту и расстояние от них до него. Это, конечно, получалось слабо, но как бы там ни было, он прикинул, что высота «храма избранных» - не менее километра, а идти до него осталось, возможно, чуть больше.
Не-джинн шел и как-то все время усмехался. Мелхиседек уже устал обращать внимание на его странное поведение. И вдруг при отсутствии каких бы то ни было внешних изменений произошло нечто принципиально важное, как будто, была перейдена некая черта.
Небоскреб словно резко шагнул навстречу, и сознание Мелхиседека наполнило уже не недоуменное раздражение, а ощущение пропасти, обрушивающейся вверх.
Он затормозил шаг и напрягся. Монструозное сооружение смотрело на него и ухмылялось. Оно нависало и давило так, что казалось, сейчас лопнут какие-то внутренние перепонки, как может произойти с барабанными от какого-нибудь ударного звука.
Первый порыв был развернуться и бежать без оглядки. Но остановило воспоминание о предстоящей встрече с Белым Буддой. Мелхиседек набычился и, чуть опустив голову, исподлобья взирал на небоскреб.
А тот с таким же выражением разглядывал его. Хотя было не понятно, где у того глаза. Чудилось, что поскольку тело - из стекла и бетона, то все его существо — это сплошной испепеляющий взгляд.
Мелхиседек несколько раз тяжело вздохнул, как после бега, и надвинул на глаза козырек неизвестно откуда взявшейся на его голове бейсболки.
Теперь ему было видно только массивное основание небоскреба с парой нижних этажей. Скрытое, но подразумеваемое, страшилище вновь после длительного периода пережитой легкости теперь пыталось перекрыть ему какие-то жизненно важные пути перетекания энергии.
«Не циклись. Это все — из пустого в порожнее,» - сказал не-джинн. «Где Белый Будда?» - прохрипел Мелхиседек, не глядя на него - «Ты обещал!».
«А он везде, где ты его найдешь». «Что за чушь?!». «Ну вот, например, под этим самым карнизом... . Я конечно могу тебе раскрыть остальную реальность, но боюсь...». «Нет! Не надо ничего раскрывать. Каким карнизом?». «Вот этим. Который ты сейчас только что на себя надвинул,» - и он потрогал пальцем Мелхиседека за козырек.
«Что-о?» - тот схватился за голову, как за пустое место после того, как ее украли, в паническом разыскивании слегка оступился назад и чуть было не раздавил находящуюся у него за спиной стеклянную дверь.
Сверху нависал низкий бетонный козырек, перекрывавший небольшое пространство перед этим внезапно образовавшимся подъездом.
«И что мне втемяшился этот Белый Будда?» - вдруг спросил Мелхиседек сам себя - «Название, что ли, такое обнадеживающее...?».
Он повернулся назад и встретился взором с полу-человеком-полу-козлом. Тот глядел на него налитыми кровью, впрочем, вполне осмысленными глазами.
«Ты, таки, вывел что-то новое из небытия!» - бросил он с упреком не-джинну.
«Ну, в данном случае тебе это на руку. Козырьку ведь ты рад, не так ли!» - ухмыльнулся тот.
«А что сверху?». «Что сверху? Что может быть сверху? То и есть». «Небоскреб?». Ответа не последовало. Зато человек-козел сильно пнул рогами со своей стороны в стекло. Но последнее оказалось крепким.
«Белый Будда, что тоже избранный? Он - там в храме?».
«Не-ет! Кто ж его туда допустит?! Он — гой. Иначе, стал бы он разъезжать на своей раздолбанной колымаге. Люди и буддами становятся, когда им судьба не улыбается. А вот ты...».
«Что я?!». «Ты бы при желании мог бы стать и водителем у самого Первосвященника». «У Каиафы?». «Не-ет... . Ну, какой Каиафа?! Сейчас все проще. Первосвященника выбирают голосованием... . Правда, того, кто им будет, естественно, сначала назначает Великий Мастер Ложи №1». «А кто Великий Мастер Ложи №1?». «Я этого не знаю, и тебе знать не желаю. Я думаю, что если бы я знал, кто Великий Мастер Ложи №1, меня бы давно уже запаковали в бутылку и бросили в океан, как какого-нибудь грёбаного Хоттабыча...».
«А как же это?» - Мелхиседек показал на свою православную рясу. «Это все условности,» - махнул рукой не-джинн - «главное, чтоб пацаном был реальным, и самое важное — своим». «Свои-им,» - многозначительно покачал головой Мелхиседек и подумал, что знает себя настолько плохо, что новая пробка в его судьбе может повстречаться на каждом шагу.
Зато он теперь ходил под карнизом туда и обратно, без опаски глядя на небоскреб. До него можно было доплюнуть. Мелхиседек как бы изучал его, что же это за зверь. Привыкал к нему. Что там еще, кроме козла, было у него за спиной, он не особенно задумывался.
И вот он освоился из-под карниза с небоскребом, сделал шаг вперед на открытое пространство, опять почувствовал нажим, стало ломить уши, словно глубоко под водой, и снова кто-то живой — невероятно громадный и уродливый - навис над ним.
Он заскочил обратно под козырек и с размаху ударился спиной об стеклянную дверь. Там внутри сразу кто-то зашевелился и запрыгал.
Не-джинн оказался рядом, и Мелхиседеку показалось, что он попытался воспрепятствовать тому, чтобы Мелхиседек обернулся и увидел то, что находится за этой случайно подвернувшейся дверью.
«Педерастия их уже утомила,» - сказал не-джинн. «Что?». «Они теперь предаются в основном звероложеству». «И-и-и... мне ты это зачем рассказываешь?». «А затем, что, кто не толерантен, тот будет выебан, то есть низведен до уровня животного». «Почему, если выебан, то до уровня животного?». «Потому что цивилизованные люди теперь ебут только животных!» - раздраженно гаркнул не-джинн. «А почему цивилизованные люди теперь ебут только животных?» - с тупой наивностью почти в пустоту произнес Мелхиседек. Но из адресованного небытия вполне реалистично прозвучало: «Потому что педерастия их уже утомила».
_____
Буднично к пандусу причалил ковчег. Хотя он был автомобильным фургоном, но делал вид, что он — корабль и что он приплыл по воде.
Мелхиседеку необходимо было освободиться от всего негативного, буквально недавно возникшего в его мировосприятии. Ведь, так тогда вдруг стало ему все гладко...!
«И... теперь снова эти кармические страсти...! Из прошлого, гнусного, забытого. Зачем они вновь возвращаются?! Опять кто-то кого-то пытается нагнуть, наебать, подчинить... . Себя объявил избранным, а остальных - быдлом. Не хочу в этом участвовать! Отъебитесь! Я уже почти достиг освобождения. А вы под ногами болтаетесь!».
Они куда-то стали долго ехать, или... плыть. Но это было уже не важно. Ковчег покачивало.
Белый Будда сидел не троне, вырезанном из какого-то непонятного материала в форме льва.
Мелхиседеку было вновь хорошо и свободно, хотя Будда, почему-то, сидел к нему спиной и между ними была решетка.
Но он не придал этому значения и начал считать спицы на колесе, предположительно, Дхармачакра, если он правильно вспомнил.
Их оказалось восемь. «Благородный восьмеричный путь символизируют,» - вслух произнес Мелхиседек - «это я точно идентифицировал».
Белый Будда обернулся на его слова. «Это просто руль автомобиля,» - пожал он плечами - «расслабься, братан. То, что по настоящему ценно, никогда не вопиет о своей ценности».
И тут Мелхиседек сначала ужаснулся, потом подумал и даже усмехнулся, поняв, что все на самом деле не так страшно, как казалось прежде. Однако, ничего нельзя избежать. Оно возвращается в том, или ином виде. Но жгучесть, или неприемлемость его, определяется исключительно твоей пугливостью.
В круглом лотке за рычагом коробки передач стояла открытая бутылка шампанского, и в лотке рядом, как ни в чем не бывало, лежала еще не сбытая никуда, не перекрывшая еще никому дыхание, пробка.
Бультерьер с тревогой навострил уши и, подвинувшись к ней ближе, пошевелил носом и принюхался. Пахла ли она для него как-то, Мелхиседек не знал. Но ему она явно мозолила глаз чем-то, помимо просто своего существования.
Нехотя и через силу, изображая снисхождение, чтобы скрыть тревогу, он сначала косо и одним глазом, но потом с все возрастающим вниманием, и уже не скрывая воодушевленной паники, воззрился на аналог того, что так долго носил в себе/с собой и тщательно берег.
Пробка, как будто, шевелилась, то есть не сдвигалась с места, но ее контуры еле заметно все время меняли свои очертания. Поверхность микроскопически вибрировала.
Разглядеть причину такого ее поведения вдруг показалось Мелхиседеку просто обязанностью всякого порядочного человека. Однако, псу думалось иначе, он зарычал и заскреб когтями по полу фургона.
Первой частью своего сознания Мелхиседек с юмором вспоминал, что подобную формулировку «долг каждого порядочного человека» к месту и не к месту постоянно использовали «избранные», подразумевая по этим эвфемизмом, естественно, служение им. Второй же частью он с трепетом погружался в созерцание того, что постепенно выступало перед ним по мере все более и более пристального всматривания.
Это походило на действие зума фотоаппарата: напряжение внимания было аналогично рычажку, приближающему или увеличивающему объект.
Пробка, как мизерными чешуйками, была покрыта некими элементами, которые были живыми.
Зрелище завораживало своей жутью. На ней, словно черви на трупе, кишели... автомобили. Раз в секунду они еле-еле сдвигались. Это была пробка в пробке.
И как только первое чувство шока и отвращения прошло, Мелхиседек, уже мысленно погруженный в игрушечное месиво, не смотря на четкую память о безысходной мучительности того, теперь уже почти забытого, состояния, почувствовал, что он по нему в некотором смысле даже соскучился.
Там осталось что-то такое - для него близкое и родное — часть его самого, без которой он не был бы вполне полноценен.
Пес заволновался еще более сильно. Даже поднял и всхлопнул крыльями, как орел в клетке. Вращал бешеными глазами - от Мелхиседека к не-джинну и обратно.
Но от появления эмоций до реализации их в образование намерения у Мелхиседека всегда проходило достаточно много времени.
И в данном случае это оказалось весьма кстати. «Что это?» - прохрипел он, ухватившись руками за решетку, чем бессознательно надеялся воспрепятствовать уже начавшей зарождаться вокруг него воздушной турбулентности.
Бультерьер влез между ним и металлическими прутьями, стремясь хоть каким-то способом защитить своего хозяина.
«Это пробка Будды,» - усмехнулся не-джинн - «будь осторожен, не вглядывайся внимательно, тебя туда может засосать». «За-со-сать,» - трубно повторил Мелхиседек, имитируя эхо, и испугался, что его голос вдруг так сам по себе неожиданно трансформировался.
Летающий бультерьер лизнул Мелхиседека широким движением по лицу, и его язык на мгновение прервал безумно совокупившийся с неописуемым предметом взгляд. Грубо говоря, просто закрыл ему глаза.
И в этот же миг когтистая лапа зверя легла Мелхиседеку на щеку, царапая ее, и он, инстинктивно уклоняясь, изменил угол поворота головы.
Затем глубоко выдохнул и невменяемо-отсутствующе посмотрел на не-джинна. Через минуту-другую с ним уже можно было разговаривать.
«Это, как бы, пробка пробок,» - сказал не-джинн - «она - мера всего. То есть, всех остальных самоизготовленных людьми пробок. Она выводит на чистую воду во всех, кто с ней соприкасается, самого себя, относительно не-самого себя. Разделяет их бесповоротно, как черное и белое, и какую-то их этих частей оставляет в своей неоспоримой собственности.
Если она видит, что белая часть для человека нежеланна и бесполезна, она забирает именно ее, то есть довершает то, что человек в течение своей жизни сам основательно построил.
Вот и получается, что некоторые отдают ей своего настоящего человека, а другие просто сбрасывают шелуху.
Будде же, хоть он и владеет ею, она ничего не закупоривает, то есть, не является его лично непосредственной частью, как мы это когда-то увидели в твоем случае».
«Ну, его непосредственной частью ничто не является. На то он и Будда». «Да. Однако, Он все время носит ее с собой».
«Но-осит. И при этом лакает шампанское...». «Конечно. Должно же быть ее присутствию какое-то утилитарное оправдание. Да и почему бы старику не развлечься?».
«А как же ГАИ-шники? Ведь они за каждую промиллю четвертуют». «То-очно! Звереют. У них сейчас коррупционный закон. Как волки, чуют крупную добычу».
Белый Будда слушал дискуссию о себе с легкой улыбкой на монголоидном лице и, не спеша, переключал передачи.
_____
«А у Иисуса такая есть?». «Конечно. Но у Будды - это пробка Мудрости и Пути. Я тебе для этого кое-что и объяснил предварительно, чтоб ты смог ею воспользоваться. А у Иисуса это пробка — прямого и непосредственного Воздействия, или как христиане говорят, Спасения.
Это значит, что он сделал ее как бы из самого себя. То есть, представь: увидел ты, например, голодных детей, взял нож, от своего собственного живота кусок мяса откромсал, на сковороду бросил, зажарил и им дал. Ну помнишь, так было в какой-то части «Пилы»?». «Нет. Не помню». «Ну и правильно. Не хрена такие вещи смотреть...,» - он хохотнул - «хотя, у тех товарищей побуждения были совсем иные...».
Мелхиседека взволновали слова о том, что ему предстоит чем-то воспользоваться. Его легкость, воцарившаяся в душе, как он теперь понял, основывалась на факте, что он никому ничего не должен.
Он напрягся, задумался, взгляд его случайно упал на пробку, и он испытал нечто подобное тому, что было, когда он спасался от затычки в ванной и его утягивало обратно через сливное отверстие.
И в этот момент разомкнул свои уста Будда. Он произнес слово, которое уже прежде произносил: «Расслабься».
Буль-терьер посмотрел на него с необыкновенным почтением — в той мере, в какой подобные чувства могли бы отразиться на собачьей морде.
«Не парься. Все ништяк!» - усилил тезис Будда, видя в зеркале заднего вида, что беспокойство еще не до конца покинуло лицо Мелхиседека.
И вот этого уже оказалось достаточно. Все встало на свои места. Ключ, словно родной, вошел в замочную скважину и, как по маслу, легко провернулся.
Неоспоримо, как столб, в который он, вдруг зазевавшись, охреначился лбом, Мелхиседек увидел перед собой этот самый Ништяк...! Огромный и всеобъемлющий! Имеющий вид гигантской пробки от шампанского.
Ништяк улыбнулся и как бы захлопнулся перед Мелхиседеком, перестав в этот момент быть пожирающим зверем и превратившись просто в подобие кувшина, который заточил в себе (как это, в принципе, обычно поступали с джиннами) Мелхиседека неприкаянного - того, которого вечно засасывало через всякие отверстия - ванн, унитазов и пр. - из одного замкнутого объема в другой.
Но ощущение, что от тебя откусили и проглотили нечто второстепенное было странным.
Он вдруг осознал, что все его существо как-то расклеивается, трещит по швам, рассыпается на песчинки, подобно енотам или Клайву Баркеру.
Лучшая часть Мелхиседека стремительно переставала быть единым целым. Он принимал на свою обновленную личность все увеличивающееся с каждой минутой давление внешнего мира.
Словно ребенок сделал куличик, снял формочку, а потом (то ли ему не понравилось получившееся, то ли из окружающего его что-то рассердило) вскочил и с плачем растоптал свое произведение.
И еще, будто после операции, начал отходить наркоз, появилось саднящее осознание собственной измены всему нажитому и выпестованному, возможно, лучшему, что было когда-либо в его жизни.
«Тот, которого я предал,» - подумал Мелхиседек - «был твердым, следовательно способным на какие-то свершения. А этот оставшийся, которого я невольно предпочел — слизняк! Может быть я все же настоящего себя скормил этой штуке, а сам так навсегда и останусь не-Мелхиседеком?».
Однако, он уже почувствовал какую-то фальшь и раздвоение в этом самобичевании.
Тревога, возросшая до степени паники, обусловила эффект отдаления всех объектов окружающего мира — и живых и неживых - поэтому разговаривать он теперь мог исключительно только с самим собой, да и слушать, в общем-то — никого другого, как этого собеседника.
Расслоение, которое он стал ощущать сразу же после «процедуры», позволяло ему без противоречия сочетать в себе признание очевидности чего бы то ни было с остервенелым самообманом.
А душевное состояние его тем временем становилось все более и более исступленно-мандражирующим.
«Прекрати! Здесь дело - не во внутренних шурах-мурах!» - говорило ему предчувствие - «Они есть - как подснежники на скотомогильнике с сибирской язвой. Что-то неминуемо приближается извне. Самокопание только прикрывает это другое. А оно - страшное! Я вижу, что оно - какое-то убойно-прямолинейное, топорно-неотвратимое...!».
И сразу же вслед за этим включалось: «Но ведь, в конце концов, раз тот ликвидированный «я» был для меня менее важен, так и забыть про него! Правильно сказал Будда: «Расслабься». И будь самим собой. Прими на себя ответственность за то, какой ты есть. То есть, правильней: какой остался. Не чувствуй себя инвалидом! Тебе удалили всего лишь воспаленный аппендицит,» - так успокаивал он себя и уговаривал - «искорени недовольство. Все ништяк!».
«Быть в согласии с действительностью,» - вдруг с усмешкой произнес не-джинн, глядя на него исподлобья (он наблюдал за ним, видимо, таким образом, уже достаточно давно, но из-за панического эффекта «отдаления» заметил это Мелхиседек только сейчас) - «это значит просто уметь смотреть в глаза существующему порядку вещей. А как только ты научишься смотреть, ты уже обязательно и полюбишь его. Главное - не отводить взгляд, не соскальзывать им с обледенелого и покатого бытия. Оно ждет, чтоб ты как бы прожег в нем дырку, закернился в нем и удержался».
Но, однако, в данный момент сознание Мелхиседека бегало из стороны в сторону. Оно оказалось не в состоянии ни на чем останавливаться. Ритм биения сердца был каким-то грубым, поверхностным. Все как-то прыгало перед глазами, и ничего не имело значения.
И тут вдруг фургон остановился. Белый Будда выключил двигатель и поставил машину на ручник: «Ну все. Приехали,» - сказал он - «выходи,» - и взял с соседнего пассажирского сидения лежавший там автомат Калашникова.
Мелхиседек опешил: «Э-э..., а это зачем?». И как он раньше этого автомата не заметил? Белый летающий бультерьер сидел, прижав уши, а как только не-джинн распахнул дверцу фургона, молниеносно выпорхнул через нее и исчез.
Мелхиседек недоуменно посмотрел на обоих присутствующих. Они глядели пристально и ждали, пока он поднимется и вылезет.
Узкоглазое лицо Белого Будды было бесстрастным, а в глазах не-джинна он прочитал то же самое выражение, которое было у джинна, когда он заливал в бетон Бориса Абрамовича Трындычевского.
В душе Мелхиседека сразу же что-то ёкнуло и опустилось. В ушах его так и прозвучало тем же легкомысленным тоном, словно было тогда записано, а теперь воспроизведено: «Просто хотел успеть и не успел. Поэтому... сам понимаешь...».
Как сомнамбула, на негнущихся, неслушающихся ногах он кое-как вывернулся наружу и увидел перед собой бескрайнее заснеженное поле.
Конвоиры его подошли сзади, и Белый Будда передернул затвор.
И Мелхиседек вдруг в этот момент как-то совсем по-иному посмотрел на действительность.
То, что для него было прежде важно, вдруг стало мизерно, а неудостаивавшееся раньше и полсекунды внимания, неожиданно начало переливаться калейдоскопами бездонных смыслов, неисчерпаемыми соломоновыми копями драгоценных содержаний.
И еще он понял: ничего не появилось, у него просто получилось во все это неожиданно всмотреться.
Все вокруг - и улетевший буль-терьер, и скурвившийся не-джинн, и этот убогий фургон, косящий под ковчег — вдруг сделалось Мелхиседеку неимоверно дорого.
Каждый мельчайший миг отведенного ему прозаического существования стал неописуемо ярок и ценен, вне зависимости от того, каким местом — лицом или задницей - он к нему поворачивался.
Он вспомнил, что в машине между ним и Буддой была решетка. Но и в этом он углядел значительность и благость, подобно тому, как ученый относится с внимательным уважением и предупредительностью к любым сведениям или предметам, принадлежащим к интересующей его эпохе.
Когда к нему тогда - стоящему в пробке - в первый раз сел джинн, он не знал про себя, даже кто он вообще такой, откуда, как сюда попал, что с ним прежде происходило. И он вытаскивал все это по кусочку, постепенно извлекал на свет.
А теперь почудилось, что из памяти вылез наконец ключевой момент — каким образом он в эту пробку угодил. Происходило явное дежавю, предавая всему происходящему как бы некоторую несерьезность: раз один и тот же момент можно, как в видеоплеере, дважды прокрутить, то это очень много чем характеризует устройство бытия! Действительно: «Не парься! Все ништяк».
«Дай-ка мне,» - сказал не-джинн, и Мелхиседек услышал хлопок ладони об металл. Это Белый Будда передал не-джинну автомат.
«Я давно его суку пас, да никак не мог выловить среди его мутных проекций. Все прятался гад за своими многочисленными не-Мелхиседеками!» - и он слегка толкнул Мелхиседека стволом в спину.
Тот сделал шаг на обочину в снег и сразу провалился по колено. Там был кювет.
«Стоп!» - вдруг осенило его - «Он говорит, что не мог сделать с не-Мелхиседеком то, что может сделать с Мелхиседеком... . Но ведь сам он - не-джинн, то есть, получается, некто принципиально другой — с совершенно другими свойствами и, что самое главное, возможностями. Если джинн был друг, то от не-джинна, с одной стороны, можно ждать всего чего угодно, а с другой - нет смысла заранее пугаться, не проверив, на что он способен. За лавры джинна пусть еще поборется. Нечего его ими по-умолчанию наделять. Пусть докажет...».
Мелхиседек совершил как бы неуклюжую попытку извлечь одну ногу, сымитировал, что пошатнулся, но на самом деле он чуть повернулся и создал положение, что ствол на одно мгновение оказался параллелен его спине.
Следующим молниеносным движением он схватился за автомат, потянул его на себя, поворачиваясь при этом лицом к не-джинну и, совмещая дальнейшее закручивание с мощным рывком, завладел оружием.
«Ай, баклан!» - взвизгнул Белый Будда и закопошился, разыскивая что-то под своим одеянием. Через считанные секунды оттуда птицей выпорхнул ствол, однако, было поздняк. Мелхиседек хладнокровно расстрелял обоих стоящих возле фургона.
Затем он долго ходил вокруг последнего, все хотел и не решался сделать то, в потребности к чему не мог (правильней сказать, сопротивлялся до конца), отдавать себе отчет.
Наконец он решительно подошел к водительской дверце, открыл ее и сел за руль.
Аккуратно его потрогал, как будто он был горячим. Так же нежно взялся за рычаг передач, словно за собственный член. И рассмеялся: «Не могу поверить, что я сам, по собственной воле вновь уселся на это место! И что...? Неужели мне судьба проехать хоть сколько-нибудь без пробок?!».
Он повернул ключ зажигания, двигатель заработал. Но переполняемый эмоциями Мелхиседек все же выскочил наружу и взволнованно вновь заходил вдоль автомобиля, поминутно оглядывая дорогу взад и вперед, желая регулярно убеждаться, что она (о, чудо!) свободна и не загромождена автомобилями — мирно спящими, припаркованными на правой полосе, чадящими огромными фурами, мелкими грузовичками доисторического выпуска, легковушками с чайниками, стоящими на поворот в «Ашан» в три ряда, вместо положенного одного. И каждый раз он удивлялся и умилялся увиденному.
Вдруг его взгляд привлекло что-то мелькнувшее над находящимся рядом снежным полем. Это было кстати, так как Мелхиседек искал повода на несколько минут оттянуть неописуемое удовольствие ехать по дороге без пробок - продлить предвкушение.
Он снова вышел на обочину царства Деда Мороза. Там валялись два трупа, уже совсем не похожие ни на джинна, ни на Будду. Это были просто какие-то жирные мудаки в малиновых пиджаках, с цепями на груди, привыкшие нести смерть другим и крайне удивившиеся, когда она пришла к ним самим.
А тем временем белый летающий буль-терьер садился на бескрайнее снежное поле.
«Бог смеется, если ты пытаешься вырваться из оков судьбы и грустит, если ты им безоговорочно покоряешься,» - словно хотел он сказать этим своим маневром.
Вдали не было видно ни дымов, ни колоколен, не слышно ни стука железной дороги, ни каких либо других шумов. Ветер то там, то здесь поднимал с земли и закручивал на небольшом расстоянии от нее невесомые белые частицы.
Как в замедленной съемке, Мелхиседек наблюдал: птице-пес приземляется и складывает крылья. Еще некоторое время он вращает головой, чешется, отряхивается, но затем застывает, как будто, увидев вдалеке что-то бесконечно важное, но ни добежать, ни долететь до которого – он сразу это осознает – не стоит и пытаться. И остается только сидеть и вглядываться. И он, навострив уши и напрягшись, делает это.
Но постепенно для любого, кто видел бы снижение и посадку белого летающего бультерьера, для того, кто помнит место, где это произошло, пес начинает сливаться с полем. И только, если так же пристально смотреть на него, как он - на далекое и не достижимое, можно держать его в фокусе внимания.
Единственное отвлечение (скажем, зазвонивший в кармане у мертвого Белого Будды телефон) делает предстоящую взору равнину абсолютно однородной. И нет уже никакого смысла стоять здесь и пытаться различить в ней какие бы то ни было — посторонние, и как в этот же миг становится понятно, бесконечно чуждые ей - вкрапления.