Восемнадцатый век порхал
вверх подброшенными листами нотной бумаги.
Словно улей пчелиной Европы гудел будуар,
звучала музыка над камерной водой,
хлопками развевались флаги.
Энциклопедисты писали статьи,
игрушечные, пруссаки палили вдаль из ружей
дымящихся.
Красивые, блестящие штыки,
манжеты из тончайших, лебединых кружев.
А Моцарт, покинув пахучий пантеон кондитерской,
бесцельно бежит по влюбчивым улочкам аккуратной империи,
словно подросток - птица с большими ногами,
перепрыгивая венецианские лужи
и рукой неусидчивую, треугольную шляпу придерживая.
Дети стреляют в него из рогаток смеха,
облизываются нарядные кошки женщин,
мещане рассыпают под ноги хлебные крошки.
Ах, Моцарт, как давно,
как возмутительно давно всё это было:
на лицах женщин турецкий изюм, мужские лосины.
Европа пахла мускусом и орудийным дымом,
философы работали спокойной головой извилин.
Ах, объясните, Моцарт, что для счастья надо.
Щепотку вдохновения и молодости жменю?
Свистят сквозь время пушечные ядра,
солдаты, спотыкаясь, покидают землю.
Ах, Моцарт, как нам возвратить, ответьте,
былую радость жизни и молодость цветную.
Играет Фридрих на волшебной флейте,
его войска под звёздами зимуют.
Ах, Моцарт, Моцарт, что нам остаётся:
кокетство лёгких дам
и благородная хореография дуэлей.
На сеновале запах скошенного солнца
и тёплый, скомканный чулок мадемуазели.
А Моцарт взбегает по ступенькам на третий этаж,
и рассыпавшись в тысячах извинений,
пред затхлою публикой ложи масонской,
распахивает свежее, зелёное окошко в биосферу
и вскочив на подоконник, начинает размашисто дирижировать:
кошачьими сдобными крышами Вены,
прачек развешенными криками,
воробьиными драками мальчишек,
Альпами торчащими из карманов пространства.
Ах, восемнадцатый век, восемнадцатый век,
мне очень жаль, но тебе уже не повториться:
виртуозная лёгкость во нравах,
фехтующий человек,
за клавесином седая императрица.