Люди так же ветшают и так же гниют, как портки.
Прихожу в «Погребок», чтоб еще по утру остограммиться,
А иначе совсем изойду от вселенской тоски.
Закажу двести граммов до боли знакомой «Перцовочки»,
Отыскав горсть монет в потаенных своих закромах.
На витрине лежат бутерброды и манят икорочкой,
Только я на диете с названием «Денег нема».
Я пристроюсь в углу за потертым, заляпанным столиком,
Размышляя о высших материях, тайнах души...
И никто не увидит в моем замусоленном облике,
Человека, способного хоть что-нибудь совершить.
И взгрустнётся мне вдруг, без причины и всякого повода.
И накатит тоска и царапнет когтями до слёз...
Понимать, что я жив, несмотря ни на что, – это здорово.
Но понять бы, зачем это чудо со мною стряслось?
Выпью залпом до дна, может, гадостью этой и смоется
Вся душевная накипь. Да было б чему там кипеть...
Это просто во мне что-то светлое все еще борется,
Но мне хочется пить, и лишь выпив мне хочется петь.
За окном рыжий пес, ожидая подачек, пристроился.
Тянет носом к рукам, а в глазах – бесконечный упрёк.
Как ты, псина, еще на бездушных людей не озлобился,
Как озлобился я, осознав, что я тоже жесток?
Снова март. Надышаться б весной!.. И я выйду на улицу.
Потреплю за ушами голодного старого пса.
Мы ведь знаем с тобой, что желания наши не сбудутся,
Только нам все равно суждено ожидать до конца.
И пойду по замызганной, старенькой, узенькой улочке,
Оставляя свой след на неубранном талом снегу,
Покорившись судьбе, что играет мне вальсы на дудочке,
От которой уже никогда никуда не сбегу.
Пес посмотрит мне вслед на потертую спину сутулую,
С сожаленьем вильнет своим рыжим обвислым хвостом.
Памятуя о том, что земля неожиданно круглая,
Он решит что нам будет гораздо уютней вдвоем.
И вот так и живем, два дряхлеющих божьих создания,
То храпим по ночам, то скулим от занывших костей,
И мы знаем что нет ничего хуже чем ожидание
В череде нескончаемых солнечных мартовских дней.
