«Поэты – это герои самой литературы. Они уже не люди, но и не персонажи. Они граница жизни и слова»
А. Битов
Бывают минуты, я чувствую горячее сбивчивое дыхание за спиной, дыхание в затылок – то дышит, напирая неистовой тысячелетней закваской, безликое время, - протяженность из того, что было, в то, что предстоит, - неразрывная связь бытия в его историческом воплощении. Безвременье – лишь красивое слово, не более; конец истории – заблуждение, ибо, как может закончиться то, что воистину еще не успело начаться? Сытое замешательство и пустота переизбытка сегодняшних дней – гнилая химера, состояние, наступившее после агонии двадцатого столетия, цивилизационный надлом, заполненный гамбургерами и газировкой, - все это должно быть оставлено позади, так как мертво в самом основании.
Поныне древние творческие силы, корневая мощь, гибкость синтаксиса русского языка не задействованы в полной мере. Взгляните, что делал Платонов, как совершая лексико-семантические смещения внутри собственных текстов, он создавал кажимость неправильности речи, то замедление, то ускорение, в любом случае – причастность и укорененность в бытии, в жизни, а «жизнь» у Платонова не что-то абстрактно-обобщенное и замершее, но нечто живое в глагольном смысле: «Но мать не вытерпела жить долго». Особая организация речи позволяла ему как бы перепрыгивать субъект - объектные рамки существования, а персонажи произведений были неминуемо вовлечены и заброшены в длящуюся жизнь, представлены перед ней своим неустанным вопрошанием и удивлением. Так тайна мира и жизни у Платонова оказывается сокрытой для всего массового, и только одинокому человеку, который в индивидуальном экзистенциальном переживании приоткрывает ее и «высвечивает» из мрака бытия, дано приблизиться к тайне (см. «Язык бытия у Андрея Платонова» М. Эпштейн). Язык Платонова высоко поэтичен именно в своей открытости бытию и небытию в роли смерти, более того, он онтологичен, ибо собственной просодией ввергает читателя в метафизический шок.
Не смотря на все перипетии и коллизии, не смотря на чудовищные, но грандиозные и уникальные по замыслу эксперименты и ускорения в историческом развитии (Петровская эпоха, Сталинский режим) русский язык не только не обеднел, но и не потерял поистине великой своей живой силы. Чем объясняется такая физиологическая и онтологическая живучесть русского языка? Напрашивается только одно объяснение: как верно заметил Мандельштам, русский язык – это язык бытия, язык самой жизни, неудержимого стихийного бытийствования, он – это бурный поток воды, смывающий всякие преграды на своем пути. Над этим языком издевались и экспериментировали, выкидывали за сиюминутной ненадобностью лишние буквы, коверкали его «новоязами», искусственными, а значит, мертвыми неологизмами, аббревиатурами, заимствованиями (впрочем, нам хорошо известно, что едва ли возможно реформировать язык «извне», насильственными методами, он настолько необъятен и всесилен, что просто не поддается подобным трансформациям). И что же? Совок рухнул, а язык остался. Да, носитель языка, народ, переживший колоссальные социальные и культурные потрясения (две исторических масштабов катастрофы за столь короткий промежуток времени!), осиротел и потерял многие связи с живым источником языка, но уникальность русского языка, быть может, и заключается в его живучести вопреки всему, живучести настолько невообразимой, что, несмотря, на катастрофическое положение собственных носителей, он по прежнему молод, горяч и творящ, он по прежнему предстоит перед бездной бытия.
Сила нашего удивительного языка, видится мне в частности, в его глагольной составляющей (недаром, истину глаголют). Запасы непереходных глаголов, слава богу, огромны, и глаголы, как семантические единицы, выражающие и проговаривающие именно бытийный смысл языка, не должны недооцениваться. Неспроста подвижность составных членов внутри предложения в русском языке так сильна. Подлежащее и сказуемое обладают гиперперемещаемостью и гибкостью, в этой открытости к передвижению они как бы выказывают собственную равноценность, ни то, ни другое не довлеет, не главенствует, они оба и важны, и взаимодополняемы, подлежащее – как отсылка к предметному миру сущего, и сказуемое – как выражение того, как предметный мир осуществляется, как он есть, т.е. как он бытийствует.
Русский язык – это язык бытия, в высшей степени историчный. Чаадаев, упустив вопрос о языке, ошибался, полагая русский народ лишенным собственной истории. Не этот ли народ с его живым стихийным языком совершал грандиозные скачки и рывки в историческом развитии, не этот ли народ совершал немыслимые подвиги, при всей своей внутренней не агрессивности? Отбросим в сторону лубочный патриотизм и имперские замашки – да, нам есть, чем гордиться, но в еще большей мере нам есть, над чем серьезно задуматься. И если говорить об историчности русского народа, в смысле последовательного планомерного развития европейской цивилизации, то мы непременно «увязнем» в непроходимой трясине. Наверняка стоит обговорить немаловажный аспект, - что понимать под историчностью народа? Логоцентричную европейскую цивилизацию, «священную связь и смену событий», прогресс, или русский народ с его на первый взгляд исторической неопределенностью и готовностью отчаянно сигануть в бездну бытия, всякий раз, когда в том видится нужда? Русскому народу, настолько противоречивому и непредсказуемому носителю русского языка, еще предстоит обрести бытийную мощь и стать катализатором живых сил мироздания.
Поэзия это высшая форма организации языка, Бродский был прав, да и Хайдеггер недаром так высоко ценил поэзию и был влюблен в Гёльдерлина; домом бытия называл он язык.
И если рано или поздно наступает момент, когда от поэтического и прозаического пафоса Бродского начинаешь уставать, то тогда впервые вскрывается, продираясь сквозь нагромождения действительно талантливых стихов, стихов проходных и написанных чрезмерно вычурно, истинное лицо поэта. К месту ли будет заметить, что винить поэта за «лицо» мы, как читатели, права не имеем? Для меня Бродский всегда был архаичным в смысле интонации, ритмики и склонности к огромному словесному массиву (не месиву!), к предметности и пространственности (за последнее, кстати, мною же и любим бесконечно), однако, за фасадом высокопарного стиля неминуемо угадывается желание скрыть от читателя, а может быть и от самого себя, свое истинное лицо, лицо, которое сформировано временем, окружением, обстоятельствами. Это лицо эгоцентрика, крайнего индивидуалиста, болезненно переживающего столкновение с суровой советской действительностью, в связи с чем, стремящегося укрыться в излишней «интеллектуальности», если допустимо выразиться подобным образом. Крайний эстетизм и та самая «интеллектуальная» высокопарность Бродского не нечто врожденное, данное как бы самой природой, но явление иного порядка – стремление стать именно таким и скрыть свою сущность за этим. На ум мгновенно, разумеется, с некоторыми оговорками, приходит одна аналогия из истории русской литературы – это пресловутая чеховская «интеллигентность».
Однако, почему же поэзия непременно высшая форма языка?
Потому что она одна так искусно и изящно способна говорить и не договаривать одновременно языком ощущения чего-то сокрытого и тайного, которое передается посредством ритмики, танца, рифмы, образности, посредством ассоциативности самого поэтического слова, она позволяет ощутить пускай и на мгновение ускользающее сущее, как ничто другое.
Поэзия конкретна и предметна, потому как даже в самых абстрактных своих воплощениях она всегда ассоциативна, первейшим ее основанием можно полагать бессознательную реакцию на какое-либо конкретное переживание или событие жизни. В этом смысле, она обнаруживает родство с музыкой. «Создание стихотворения – парад авторского безволия, стечение случайных речевых обстоятельств» - говорит Гандлевский.
Зарождение стихотворения для наглядности можно сравнить с перебиранием аккордов на музыкальном инструменте, пальцы произвольно ложатся на клавиши или струны, когда внезапно один из зазвучавших в тишине автора аккордов начинает притягивать к себе следующий, совершенно произвольный и непредсказуемый, тот, который начнет образовывать призрачную вязь, еще не до конца складный мотив будущей гармонии, музыки. И так далее по нарастающей, пока автор не почувствует логическое завершение, достаточность выстроенных в композицию нот и аккордов.
Есть связь и поэзии с философией, их родство куда менее музыкально, но не менее фундаментально, оно заключается в языке. Язык же, как нам известно, является не только «домом бытия», но и показателем культурного, духовного и нравственного уровней его носителя – народа. Сравнивая, можно сказать, что язык это градусник во рту народа. И, несомненно, то, что есть ощутимая связь между поэтическим нарративом в целом в отдельный исторический период языка и культурным уровнем носителя. Здесь начинает вырисовываться пропорция. Но математика, это уже совсем другая история.
Сила поэзии в наши дни мне видится, прежде всего, в связи с глубинными процессами «переплавки», неясного внутреннего бурления языка, в его повсеместном раскрепощении, на этой волне поэзия должна проговариваться и выговариваться вдоволь, нащупывая и выводя на поверхность культуры живой язык бытия, опережающий, в собственном ускорении смыслы и установки, не скатываясь, однако, в бездарную болтовню и бумагомарательство. Поэзия, возможно, впервые получает возможность обрести небывалую музыкальную мощь, раскрыв потенцию, данную в языке, высвободить его мелодику – до-смысловую глубину.
Естественный опыт с его парадом, шумом предметного мира вокруг нас, со сплошной пеленой перво-данного и обступающего со всех сторон, и есть главный материал, раздражитель, медиатор языковых струн, а поэзия, как высшая форма существования языка, - реакция на шум и фон мира, реакция до-рефлективная, до-установочная, до-мировозренческая. Так бытие шепчет, играясь с листочками в безветренную ночь, шорох листьев – голос бытия, тихий, но могучий; наша задача услышать, очистив ушные раковины от скверны синтетических звуков и помех в эфире, этот шепот, и тогда ангельский голос озарит присутствие манящим светом совершения. Событие поэзии – безволие автора, дарящего себя самого, забрасывающего себя в бытие, изрекающего и не противящегося голосу бытия. Так, когда синее падает в белое, впервые возникает голубое, - цвет, звук, речь, - событие разного (синего и белого), процесс – перетекание одного в другое, и выявление впервые из мрака небытия (голубое). Потому недосказанность в стихотворении – сила неизмеримая, она отсылает к сокрытому, еще невыраженному, к тому, что молчит в ожидании.
Прав был Денис Новиков, как прав может быть только поэт, когда говорил, что «Писать стихи – это умирать», ибо язык поэзии, как высшая форма языка бытия – экзистенциален в своей данности, его проводником является человек, существо конечное, временное, и смерть на этой протяженной линии есть конечный пункт странствия (по крайней мере, в пределах бренного мира). И если уж поэзия в высшей мере экзистенциальна, «пикова», то и устремлена она в небытие, финальный акт трагедии. Вспоминается просодияЕсенина или, к примеру, Рыжего – настолько самоубийственная, интимно – душераздирающая и «оголенная», что и тот и другой, не справившись с внутренней стихией, заглянули-таки в бездонный колодец петли. Едва ли подобное вообще под силу человеку, избравшему такую интонацию, такую музыку…
Сквозь шум в теле – радио – эфире, сквозь километры проводов и цифр, терабайты сообщений, сквозь лишенное живых ноток бормотание техники, сквозь шум времени в изобилии сущего должен зазвучать тихий, но глубокий голос бытия, голос поэзии.