Под конец августа ветер до чертиков зол. Он здорово отрезвляет. А это, как нельзя, кстати, когда живот крутит от выпитого вина и прочей дряни.
Прямо как два дня назад. Когда мы пили у меня на кухне.
Когда Калли сказал, что Бог есть. Он сказал это очень честно. Но тогда я ему не верил.
Черт, мне не хватает этого придурка. Это я о Калли.
Мы сидели на кухне. Как два дебила, которые всегда остаются после вечеринки, когда все уже разбрелись по своим углам. Хотя в тот день не было вечеринки. Мы были просто как два дебила.
После десятка с лишком выпитых бутылок я сопел Калли в плечо и пускал сопли и слюни в его воротник. Слюни и сопли и вино, которое пошло носом. И вся эта дрянь стекала по его рукаву. Но Калли не замечал.
Он говорил мне, что понял одну штуку. Это он говорил о Боге. Он икал и говорил о Боге, черт его подери.
Он сказал, что он верит. Верит в Иисуса, в Мухаммеда. Во всех. Верит в Космос. «Космология этого мира» - так он сказал! И как только он смог выговорить такое.
– Ты знаешь, что главное? – говорил он, икая и кашляя и поминутно отхаркивая какую-то дрянь, - обряды все эти, ритуалы – чушь собачья! Форма купола, ...ять! Вот что для них важно. Важно, как называть своего бога. Важно доказать, что все остальные козлы. А я знаю…
Тут ему скрутило живот и он резко дернул плечом, так, что чуть не сломал мне нос. Я выругался и жутко закашлялся.
А Калли заржал, как придурок. Всё в порядке с его животом. Он просто хотел удостовериться, что я его слушаю.
А я его слушал. Тогда он сказал:
- Я знаю, что важно. Космос! Ты знаешь, дурак, что это и есть Бог?
Я не знал и не верил. Нельзя поверить в Бога вот так просто. По мановению палочки. По увещеваниям священника, которому не терпится спасти твою душу. По философским бредням пьяного вдрабадан Калли.
Про священника я соврал. Пох..р ему на твою душу.
Калли ткнул меня в грудь и сказал:
- Важно то, что вот здесь. Если ты веришь. Космос любит тебя. А ты молишься на Иисуса. Ты слепой щенок. Ты приходишь в церковь, а там такие крошечные окошечки. И огромный крест. И распятый Иисус. И он умер за твои грехи, да? Но ты, с..ка, не перестал быть грешным. Выходит, это он очень сглупил. Знаешь, как в церкви душно? Там всё дымят какой-то ерундой…
Калли здорово закашлялся, воображая себе этот дым.
- Но ты не становишься чище после всей этой ереси. Ты выходишь и куришь за первым углом. Там, внутри, ты не помнишь про Космос. Там ты вспоминаешь про Иисуса. У тебя и крест на шее, чтобы ты не забыл про него. Про то, что ты раб. Мученик. Просишь того, что наверху, тебя помиловать. Слабак. Не проси ничего. Будь благородным рабом.
Он заливает себе в глотку еще вина.
- Ты называешь его царем. Того, что наверху. Это не Космос. Это ерунда какая-то. Ты забываешь, что царь не может быть тебе другом. Ты же раб, мать его!
Калли продолжал мне «тыкать», хотя я отродясь не делал таких вещей. Будто я для него стал всем человечеством, которое он пытался вразумить. Это он очень сглупил, конечно. Прямо как Иисус.
- Космос любит тебя, - повторял пьяный Калли. Для пьяного у него получалось удивительно складно говорить. Для справки: Калли у нас филолог. Бл..дофилолог, сказал бы я. Но говорить он умеет. Сколько бы дряни ни выпил.
- Космос не просит тебя молиться ему. Я бы тоже не просил, будь я Богом. Это не очень-то приятно, слышать постоянное нытье от своих рабов. Хотя, будь я Богом, я бы вообще не держал рабов.
Я опять уткнулся в загаженный рукав рубашки Калли. Загаженный мной. Вином, слюнями и прочей дрянью. К счастью, я был слишком пьян, чтобы осознавать это.
- Для Космоса ты не раб, знаешь… Ты ему как сын. Они тоже называют Бога отцом, но это по-другому… Ты бы стал боготворить отца? Неет, это уже фанатизм, друг. Космос дал тебе жизнь и оставил тебя в ней. Это его чудо. А эти придурки ждут чудес после смерти. Они не живут, а барахтаются и просят пощады. Они не понимают, что ты умрешь, и кино закончится. Всё! Вот идиоты!
Калли выругался и фыркнул. Он почти отчаялся. Человечество в лице меня не оправдывало его ожиданий. Оно лежало обмякшим телом у него на плече и пускало сопли.
В чем разница между мной и человечеством в эту минуту? Да нет никакой разницы.
Потом Калли стал говорить о любви. Все эти пьяные разговоры. Когда напиваешься и любишь всех, даже своих врагов.
Особенно своих врагов.
И, конечно, весь мир.
Калли трепал меня по щекам и орал мне в лицо, что любит меня. Он думал, я его плохо слышу. Или, черт его знает, о чем он думал.
Он кричал, что любит меня и через слово называл меня идиотом. И еще похлеще.
Он допил последнюю бутылку и теперь вертел ее в руках, переставляя с места на место по столу. Вот же нервный м..дак.
Надо было предполагать, что в эту ночь случится что-то страшное. Калли сказал, что мы всегда убиваем то, что любим. И тех, что любим. Он сказал это невзначай. Как будто проговорился.
Надо было ждать беды. Потому что только что Калли признавался мне в любви. Мне и всему миру.
Долго ждать не пришлось.
Я все еще пускал сопли ему в рукав, когда мне резко прилетело в левое ухо.
Калли ударил меня той рукой, в которой держал бутылку. Бутылка выскользнула и прошлась горлышком мне по виску.
Я потерял равновесие и навернулся вместе со стулом. И ударился о кафель другим виском. Бутылка со звоном разбилась у меня за спиной.
В обоих висках звенело и колотило, как будто мне на голову надели кастрюлю и теперь с двух сторон еб..шат по ней ложками.
Не знаю, почему я сразу не вырубился. Я лежал на спине и видел троившуюся фигуру этого м..дака, Калли. Он стоял в свете кухонной лампы, наклонившись надо мной. И ржал.
Он что-то булькнул, потрепал меня по щекам, совсем как тогда, когда признавался мне в любви. Потом выпрямился и перешагнул через меня.
Черт знает, куда его понесло.
Я повернул голову. Всё плыло перед глазами. И мне казалось, что вместо головы у меня огромный тяжелый колокол. Который всё звонит и звонит.
Калли стоял у двери и шарил по полкам, не осталось ли где еще этой дряни.
А мне больше не хотелось пить. Больше никогда не хотелось пить.
Я набрался сил и попробовал ползти. В животе страшно мутило. Потом я понял, что ползу по осколкам. Хотя я не чувствовал боли, мне стало не по себе.
Я уронил голову на руки и отключился.
Калли ничего не нашел. Он поглазел на мое тело, распластанное на полу. Он взял меня за руки и перевернул. Оттащил от осколков. И оставил лежать в полуметре от них.
Он так и оставил меня на полу. В отключке.
Он сам потом рассказал мне это.
Он сел за стол и стал курить. Мои сигареты. Он курил, не затягиваясь. Он был слишком пьян, чтобы курить в затяг. Его бы непременно стошнило.
Вы сглупили, если подумали, что это и было то страшное.
Нет. Ничего страшного еще не случилось.
Я пролежал на полу без сознания пару часов.
Спазмы в животе заставили проснуться. Меня сразу вырвало. Я лежал на спине и не успел толком перевернуться.
Калли был тут как тут и не дал мне захлебнуться собственной блевотиной. Это было бы слишком дурацкой смертью. Все бы ржали на моих похоронах, пока их не стошнило бы от того, что они слишком живо представили себе то, как я умер.
Я кое-как отдышался. Калли помог мне доползти до туалета, где я еще долго звал Эдика, обнимая унитаз. «Звать Эдика» - это мы так культурно называем «проблеваться».
А Калли все это время стоял у двери ванной и ржал.
Потом он помог мне вернуться в кухню. Нас обоих шатало так, будто мы были на корабле.
Мы сели за стол, и он рассказал, как оставил меня лежать на полу, а сам сидел и курил мои сигареты.
До меня с трудом доходили его слова. Только поэтому я до сих пор ему не врезал.
Я хотел было сказать ему: «Чувак, и что это была за х...ня?» Ну знаете, как в плохих американских фильмах. Это была подходящая ситуация. И раздался бы искусственный смех за кадром.
Но я промолчал.
Я встал и шатаясь дошел до раковины. Умыться. Еще и еще.
Я открыл дверцу под раковиной. Видимо, машинально. Там, за мусорным ведром, я нашел полную бутылку.
Здесь, значит, ты не искал, Калли.
Я достал ее. Я и не заметил, а Калли уже стоял у меня за спиной и глядел через плечо.
Я отстранился от него. И открыл бутылку.
Я больше никогда не буду пить. Ага, как же.
Калли отошел к двери и встал, облокотившись о дверной косяк. Он курил, не затягиваясь, и лыбился, как идиот.
Я открыл бутылку и залпом выпил сразу треть этой дряни.
Я посмотрел на Калли. И засмеялся. Я смеялся, как сумасшедший.
А Калли не понимал, в чем дело. Он тоже засмеялся. Он стоял, сложив руки на груди. И сигарета дрожала от смеха у него в зубах.
Потом я резко прекратил смеяться. Я взял на две трети полную бутылку в правую руку. Конечно, вы уже поняли, что я собирался сделать.
Я размахнулся. Размахнулся хорошенько.
И с треском полетели осколки от головы Калли.
Осколки и брызги вина.
Он как-то неловко запрокинул голову и ударился о дверной косяк. И медленно съехал по нему на пол. Сигарета так и осталась у него во рту.
А я стоял с отбитым горлышком в правой руке.
Я глазел на обмякшее пьяное тело на полу.
Я опустился на колени рядом с ним и потрепал его по голове. Голова его была вся липкая от вина. Вино стекало с волос и чертило влажные красные дорожки на шее, затекая за воротник его изгаженной рубашки.
Он сидел, и сигарета дымилась у него в зубах. Я взял ее и попробовал затянуться. И сразу почувствовал позывные Эдика.
Нет, хватит с меня этой дряни.
Я сижу в траве, в поле. А в животе у меня скоро начнется ядерная война.
Я представляю, как эта дрянь прорвет стенки желудка и затопит к чертям все мои органы. Я закрываю глаза и вижу, как кислотная зеленая волна ломает мне ребра.
А я лежу на траве и смотрю в небо. В Космос. В глаза Богу.
Теперь я верю.
И это роскошь – так умереть.
Самое страшное произошло. Когда я взял сигарету из губ Калли, я так и оставил его лежать на полу. Как и он меня. Я дошатался до стола и сел. Мне стало совсем дурно. Я уронил голову на руки и отключился. Снова.
Откуда мне было знать, что с головы Калли стекало не только вино.
Утром, когда я наклонился и попытался разбудить его, я всё понял.
Я обнаружил дыру у него в башке. Прямо на темени. Видимо, он здорово ударился о дверной косяк. Да и бутылкой я неплохо ему зарядил.
У него не вышло такого удара, он был слишком близко ко мне. Не размахнешься. Вот бутылка и выскользнула.
А я ударил что надо. Вот дурак.
Я пытался разбудить мертвого. Это трудно. Это чертовски трудно.
Я вспомнил, что тоже признавался ему в любви. Когда я взял сигарету и попробовал затянуться. Тогда я потрепал его по щекам, этого придурка. И сказал, что люблю его.
А мы всегда убиваем то, что любим.
Калли прекрасно знал это. И он попытался убить меня. Но надо обязательно с первого раза. Иначе это уже нечестно.
У Калли не получилось. Но он еще больший идиот. Он сказал, что любит весь мир. И это добром не кончится.
Я сижу в траве, и ветер вздувает мою рубашку. Ветер приносит из-за кордона запах войны. Запах смерти.
Я знаю, они уже ищут меня. Они всё знают.
Когда я всё понял, утром, я не знал, куда деть себя. Я хотел отмыться от этой дряни. Я пошел в душ и пытался содрать с себя кожу.
Перед этим я звал Эдика. Долго и тщательно. Я хотел избавиться от этой дряни внутри себя.
Потом я надел чистую одежду и вышел из дома. Я так и оставил Калли лежать на кухне, где валялось с два десятка пустых бутылок. С дырой в башке.
И, конечно, я не придумал ничего лучше, как пойти в церковь. На исповедь. Это банально. Это первое, что приходит в голову.
Я думал о том, что скоро начнется война. И Калли со своей любовью угробит весь мир. Те, кто любил его, пойдут войной на других тех, кто любил его. На тех, кто его убил. Не разбираясь в обстоятельствах, его отец приставит дуло к башке моего отца. И всё из-за любви.
Я сижу в траве, и мне вспоминается Троя.
Всё из-за любви.
Я сижу в траве, и мне вспоминается Шекспир.
Та же фигня.
Я зашел в храм и встал в уголочке. Я слушал пение хора. Я смотрел на маленькие окошечки, в которые даже не видно неба.
Я стоял и чувствовал, как по спине стекают капельки пота. Рубашка стала прилипать. Она уже не была такой чистой.
Меня даже передернуло. Мне почудилось, что моя рубашка вся в этой дряни. Весь воротник и особенно левый рукав. Мне почудилось, что это рубашка Калли.
Мне почудилось, что на затылке у меня липкая красная дыра. Совсем свежая. А по шее сбегают темные влажные дорожки. Прямо за воротник.
Я почувствовал себя Калли. Я почувствовал себя трупом.
(Теперь уже не было никакой разницы)
Я был трупом, и я не знал, зачем я пришел туда. Мне было просто некуда больше идти.
Я подошел к священнику. Я не рассказал ему про Калли. Я рассказал ему о любви. Об этой огромной любви, из-за которой умирают народы.
Из-за которой погибла Троя.
Из-за которой погибали юноши и девушки в трагедиях Шекспира.
Из-за любви Калли. Из-за моей любви.
Об этой огромной любви, которой нет места в моем крошечном сердце.
Священник посмотрел на меня, как на психа. Он попытался сделать понимающий взгляд. Черта-с-два.
Он сказал мне: «Иди, мальчик. Иди с миром»
Обычно они говорят «сын мой». Видимо, он не захотел быть моим отцом. Даже так.
Тогда я ушел. Свежий воздух был очень кстати. Рубашка прилипла к спине от пота, но по-прежнему была чистой.
Я больше не чувствовал себя трупом. Я больше не чувствовал себя Калли.
Эти пару минут в храме в изгаженной рубашке с дырой в башке были весьма паршивыми.
Я сижу в траве и прикидываю, сколько мне осталось. Мне и всему миру.
Конечно, они всё уже знают. Они ищут меня.
В нашей маленькой деревне смерть слишком большое событие. Оно не останется незамеченным.
Мужики с вилами и ружьями уже рыщут по всем дворам. Знаете, как в кино. Будто это охота на ведьм. Каждый, кто хватает вилы, каждый хочет почувствовать себя героем.
Я стану чьей-то медалью за мужество. Если не загнусь раньше от заворота кишок. Это их расстроит. Это их очень расстроит. Тогда я стану бессмысленным мясом. Я не сделаю никого героем.
Когда я вышел из храма, я пошел в леса. Мне было некуда больше идти. Вернуться в дом, зайти в кухню – страшно.
Я пошел в леса. Лег на землю на первой же поляне. Там удивительно легко дышится. Не то, что в храме.
Я всегда любил это – валяться в траве. В лесу, в поле. Я чувствую какое-то… Просветление. Очищение. Это то, о чем говорил Калли. Космос.
«Космология этого мира».
Валяться в траве, вот что такое «космология этого мира»!
Там очень легко дышится. Там ты не чувствуешь себя рабом. Мучеником. Там ты брат Космосу. Его сын. Там ты сам становишься Космосом.
Я бродил по лесам, я валялся в полях пшеницы.
В тот день мне было, как никогда, сладко смотреть на небо. Я понимал, что уже умираю. А от этого всё становится каким-то особенным.
Ночевать занесло меня на сеновал. Было совсем темно. Я понятия не имел, чей он. Но я помнил, что должен случится какой-то пи...ец. Не со мной, так со всем миром.
Поэтому я не удивился, когда утром в меня тыкал вилами старик Калли. Да, я идиот. Я спал на сеновале его отца.
Я проснулся от того, что он неудачно ткнул мне в живот, и меня чуть не вырвало.
Но он не пытался меня убить. Не мог же я так легко отделаться, черт возьми!
Но он знал. Он наверняка знал.
Он провел меня в дом и стал спрашивать: «Как Калли?»
Это он специально, черт его дери. Чтобы врал, изворачивался. Или признался.
Он усадил меня за стол. Достал бутылку с вином, вопросительно посмотрел и, не дожидаясь ответа, плеснул мне.
Ну, как плеснул. Налил полный стакан.
И заставил пить.
Он пил вместе со мной, но раза в три меньше. И всё спрашивал про Калли.
Он обнимал меня за шею и вливал мне в глотку вино.
Вот старый урод. Нет, чтобы просто убить меня.
Так прошло три бутылки. У меня скрутило живот и дико застучало в висках.
Тогда он сказал:
- Когда увидишь моего сына, передай ему, - и шлепнул меня своей огромной ладонью по затылку. Я чуть не ударился лбом о стол. Там, в голове, всё затряслось, а в глазах потемнело.
Потом он поднял меня за шкирку и выпроводил из дома.
Он что-то булькнул, когда стоял в дверях. Но я не расслышал. Я пытался справиться с шатающейся землей.
Теперь я сижу в траве, в поле, где провел эту ночь. Я дошатался досюда и упал замертво. Я был уверен, что умер.
Но я зачем-то проснулся. От рвотных позывов, конечно.
И вот теперь я прикидываю, сколько мне осталось.
Совсем недолго. Я это чую нутром.
Лежать и смотреть в глаза Космосу, который вложил в мое крошечное сердце несоразмерно большую любовь. Такую огромную, что она разорвет мое бедное сердце, разольется там, внутри, и убьет меня.
Чем-то она схожа с дрянью, которая закипает у меня в желудке. Ей-богу!
Вы знаете, в каждом таком разгильдяе типа меня и Калли, в каждом больном кретине, будь он художник или поэт, - а они все такие, черт подери! – в каждом из нас – слишком много любви.
Космос посеял в нас волшебные зерна, и они проросли с невиданной силой. Тогда он увидел. Тогда он понял. Что для нас это слишком много.
Всё начинается в детстве. Если ребенок любит свою кошку и разговаривает с ней. Если он любит дерево в своем саду. А если он еще ни с того ни с сего начинает писать стихи… Это начало конца.
Это значит, в нем прорастает большая любовь. Любовь ко всему миру. Любовь, которая однажды раздавит его.
Но есть те, кто живет с крохотной любовью, которая меньше даже самого крошечного сердца.
Может, в детстве им не читали добрых книжек или не разрешали подолгу смотреть на небо. Или не разрешали разговаривать с кошкой. И любить дерево в своем саду.
И эти люди выросли с закупоренным сердцем. Из их маленького зернышка ничего не выросло.
Они несчастны, но не знают об этом. Они любят свою машину и свой телефон. Любят содержимое своего холодильника.
Этой ущербной любовью они больше не могут никого полюбить.
И им не грозит умереть от любви. Они уже умерли.
Там, в саду, когда слушались маму и не смотрели подолгу на небо. И не разговаривали со своей кошкой. И – разучились хоть кого-то любить.
А может, в них не осталось и этой, даже самой крошечной любви… Она вся высохла.
Потому что третьего не дано.
Одни вырастают и захлебываются огромной любовью, которой нельзя приказать остановиться и не расти больше. Если зернышко не умерло в детстве, то оно непременно станет всеобъемлющей любовью. Которая не уместится в таком маленьком человеке.
И от такой любви погибают народы.
Другие же, с закупоренным сердцем, убившие в себе то прекрасное, они не страдают. Они уже умерли, и им всё равно.
Бог знает об этом. Бог видит, что с нами случилось.
Бог… Космос…
Теперь он плачет над нами. Потому что нельзя ничего исправить.
Он пробовал, правда же. Пророки, святые. Их опыт ничему нас не учит.
Иисус в свое время оказался среди людей с высохшей любовью. Помните?
Но есть те, кто верит. По-настоящему верит. Такие пытаются найти применение своей огромной любви.
Но, приходя в церковь, они что-то теряют. Я не могу это объяснить, да и нет у меня столько времени. Но я так чувствую.
Но обычно туда приходят люди с крошечным сморщенным зернышком внутри. Я это видел. Об этом говорил Калли. Он тоже это видел.
Они ищут спасения под куполом храма. Хотя спасение всегда у нас над головой. Оно внутри нас. Но они разучились смотреть на небо.
На самом деле – они просто боятся смерти.
Всё, как говорил Калли.
Ветер налетает на меня и пробирает насквозь. Он вздувает рубашку на спине. Измятую, залитую вином и испачканную в траве.
Теперь она совсем как у Калли.
Ветер пронизывает уши будто ледяными иголками. Я ничего не слышу. Кроме шума ветра.
И тут что-то твердое и холодное вдруг упирается мне в затылок.
Что за...
Ветер сковал меня так, что я не могу пошевелиться.
И тут я слышу. Сквозь шум ветра. Грубый сдавленный голос у меня за спиной. Эта твердая холодная штука дергается и еще сильнее упирается мне в затылок. Тогда я понимаю. Понимаю, что это дуло ружья.
- Ты ответишь за это, ублюдок, - хрипит голос, возвышающийся надо мной.
Конечно, это он. Это отец Калли.
Он всё знает. Теперь он точно убьет меня.
Я ищу в себе силы, чтобы повернуться. Я сижу на траве, а он стоит надо мной, сзади. И дуло ружья упирается мне в затылок.
Я набираю в легкие воздух. Я поворачиваю голову.
И дуло оказывается как раз напротив моего левого глаза.
Я поднимаю взгляд. Надо мной стоит фигура, черная от солнца, слепящего мне глаза.
Страха нет. Ни капли страха во мне.
Я присматриваюсь получше.
Я присматриваюсь, пока глаза привыкают к солнцу. И я вижу.
Надо мной стоит тощее тело в изгаженной рубашке и тычет дулом ружья мне в бровь. И в лучах солнца – его улыбающаяся рожа.
Калли…
Это Калли, черт его побери!
Он жив. Но не очень-то. Собственно, как и я.
Нам немного осталось. Нам обоим.
Я смотрю на него снизу вверх, а он беззвучно ржет. То ли готовясь убить меня, то ли расцеловать. Черт его знает.
Я смотрю и замечаю какую-то тряпку, обмотанную вокруг его головы. Она грязная и не очень-то свежая. Она вся в кровоподтеках.
Он всё лыбится и тычет ружьем мне в лоб. И ничего больше не говорит, с..ка.
Тогда я силюсь улыбнуться и как можно непринужденнее говорю, как в этих глупых американских фильмах, я говорю ему:
- Чувак, мы здорово набрались, да?
И пытаюсь рассмеяться.
Мне интересно, он убьет меня сейчас или подождет, пока эта дрянь внутри сделает это за него?
Мне интересно, что творится в его пробитой башке.
Мне интересно, сколько осталось. И я начинаю считать. Медленно.
Десять… Девять…
Калли вдруг резко дергает правую руку, и ружье летит мимо меня в траву.
Кажется, он хотел треснуть меня по башке. Но у него не вышло.
Он слишком слабый.
Неудачник Калли. Как я по тебе скучал.
Он опускается на колени рядом со мной. Он хватает меня за плечи и начинает трясти. И смеется, как сумасшедший.
Теперь его лицо очень близко. Он грязный, как черт, волосы слиплись как густая смола, а тряпка на его голове кровоточит и жутко воняет.
Я замечаю, что это моя футболка. В ней я пускал сопли в рукав Калли. В ней я чуть не убил его.
Оказывается, что не убил.
Я скинул её, когда пошел в душ. Калли подобрал её, когда очнулся и обнаружил липкую красную дыру на своем затылке.
Старина Калли.
Он держит меня за плечи и смотрит на меня в упор. И его рот дергается, как будто в припадке. В истерике.
Я смотрю на его безумие. И тоже начинаю смеяться.
Это смех безысходности. Отчаяния.
Мы оба – живые трупы.
Скелеты.
Догнивающие останки.
Но – с огромной любовью у нас внутри.
Мы сами сотворили это с собой. Всю эту дрянь. И нам уже никто не поможет.
Восемь… Семь…
Ведь так и заканчивают люди вроде нас, взрослые дети с этой разросшейся до гигантских размеров любовью. Всеобъемлющей. И такой ненужной.
Люди с маленьким сморщенным зернышком живут долго.
Живут мертвыми.
А такой огромной любви просто нет места на земле…
О боже, как пафосно! Когда умираешь, всегда тянет на пафосные речи.
Хочется оставить после себя хоть что-то значительное. Значимое.
Хотя бы прощальное слово.
Надо сказать Калли что-нибудь пафосное и умное напоследок.
Иначе наше умирание будет каким-то неполноценным.
А я всё говорю все эти пафосные речи про себя. Эгоист чертов!
- Эй, Калли, - я смотрю прямо в его заплывшие глаза и стараюсь не думать обо всей этой дряни, покрывающей его кожу, о дряни на волосах и рубашке, стараюсь не замечать грязную тряпку на его голове.
Я говорю:
- Друг, мы это очень сглупили, да?
И он улыбается. И мне почему-то кажется, что сейчас он думает об Иисусе. О Мухаммеде. Обо всех.
Он думает о том, как бы нам выбраться.
Но мы не выберемся. Никто не выбрался.
Его заплывшие больные зеньки до ужаса голубые.
И я вижу в них страшную боль. Это дрянь в животе скоро устроит бунт.
Это любовь еще немного и проломит грудную клетку.
Он держит меня за плечи. Всё слабее.
Шесть… Пять…
- Калли, у нас же был выбор, - я чувствую, как что-то подкатывает к горлу, - но у выбора не было нас.
Он смотрит на меня, как щенок. Он всё понимает. И молчит.
Это так трудно – жить на земле. И в десять раз труднее тому, кто думает о жизни. А это, скорее всего, совсем бесполезное занятие. Получается, что так.
Все мы философы.
Все мы мученики.
Нам бы бегать по бескрайнему полю ржи. Летом. Когда мы были детьми. И чтобы это лето никогда не закончилось. Валяться в траве и смотреть на небо.
Это была бы наша самая счастливая жизнь.
Мы бы играли в поле и никогда не падали в пропасть. Или на самом краю стоял бы добрый мальчик, который бы нас ловил.
Четыре… Три…
Вот мы в поле. Совсем одни.
Два добровольных мученика.
Два ребенка, которые боятся взрослеть.
И я уже не помню, с чего всё началось. Как родители не уследили, и мы стали разговаривать с деревьями или с кошкой.
Я не знаю, что стало с зернышком в сердцах у моих родителей. Иногда мне кажется, что оно совсем высохло.
Потом я присматриваюсь и понимаю, что они очень несчастны. Они не закупорили свое сердце вовремя. И зернышко проросло. Но они не хотят этого замечать. Они делают вид. Может, ночами они мучаются и думают о Космосе. Но они никогда не скажут.
Они создают иллюзию. Иллюзия благополучия. Иллюзия заботы.
Иллюзия настоящей семьи.
А на деле – они просто бояться открыть свое сердце. Дать ростку окончательно расцвести. Стать огромной любовью.
Они затыкают сердце тряпками, заставляют стульями. Не оставляют ни щелочки. И росток корчится и в итоге – ломается. Высыхает.
Так они убивают свой шанс жить. И свой шанс умереть красиво.
Знаете, все эти люди со сморщенным зернышком, они уходят всегда незаметно. И их жизнь, и их смерть не несут никакого смысла.
Это иллюзия присутствия. Здесь, на земле. Не более.
Мне трудно всё это объяснить…
Два… Один…
Времени не осталось.
Мы грёбофилософы. Поэты. Революционеры. Маньяки-убийцы.
Это всё мы.
Самого жестокого маньяка, я его понимаю.
Я не понимаю серых мышей, забившихся по углам, по своим пыльным норам, стерегущих свое дохлое семя.
А Калли смотрит на меня щенячьими голубыми глазами. И держит меня за плечо одной рукой. Вторую он уже опустил, готовясь рухнуть на землю.
Мой дурачок Калли, не надо было нам пить столько дряни.
Не надо было нам, Боженька, столько любви…
Ноль.
И раздался выстрел.
/Август 2012/