1. Теория случайностей
«Похоже безрезультатно. Плоды menispermum дали чистейший морфин, и никаких признаков антидота я в себе не наблюдаю. Что ж, придется продержаться... Три сантиграмма — это не шутки! Хоть и впрыснуты по полутора граммов с промежутком в час. Одна надежда — у растения имеются еще корневища, но сдается мне, последующие опыты будут столь же тщетными, как и этот.
Вот уже несколько лет я пытаюсь отыскать средство от морфинизма, идеальное противоядие. Я достаточно изучил этот немыслимого действия наркотик, прежде чем принять первую дозу... Должно быть, уже в пятый раз я пишу об этом, или в шестой. Забавно перечитывать и находить совершенно одинаковые записи, повествующие о моей холодности к морфию. Словно я пытаюсь оправдываться перед кем-то. Все это лишь эксперимент. Зависимость лежит глубоко под коркой мозга. Стойкость, она ведь обуславливается не силой или слабостью действия вещества, не продолжительностью пользования, она идет от мощи характера, присутствия духа. Именно это позволяет мне ставить не слишком полезные для организма опыты.
...Минуло четверть часа. Немного кружится голова и подташнивает. Три сантиграмма! Но я не болен, и неделями могу обходиться без таковых вот впрыскиваний. А сейчас всего-то и делов, что голова кружится...»
Иван Несторович Иноземцев уронил голову на стол, перо черкануло поверх строк кривую.
Взошла молодая луна, город погрузился в предрассветную дрему. И только на Фонтанке, за невысокой чугунной оградой, в восточном флигеле, примыкающем к двухэтажному зданию больницы, сиротливо горело одно из полукруглых окошек. Ночь выдалась душной, оттого обе ставни были настежь распахнуты. В свете керосинового язычка поблескивали шкафцы, стройные ряды стеклянных и металлических пузырьков, двухголовых реторт, колбочек, пробирок — ими были уставлены все столы. Где не стояла медицинская утварь, громоздились кипы справочников, учебных пособий и толстых тетрадей.
Пятые сутки Обуховская больница была единственным пристанищем Иноземцева. Днем он врачевал, проводил осмотры, выписывал рецепты, а ночью — погружался в мир открытий и экспериментов, ночью лаборатория принадлежала ему.
Иван Несторович еще в академии, работая над диссертацией: «О применении опиатов в разного рода хирургических операциях в качестве анестезии», замыслил избавить мир от повального пристрастия к единственно эффективному веществу для облегчения болей, найти замену, менее опасную, или, что лучше! — возможность проникнуть глубже в подсознание человека. Темные пятна в медицине и фармакологии манили его, заставляя сердце трепетать от близости великих открытий в области психофармакологии — термин, случайно им выдуманный, но в итоге весьма заинтересовавший учителей.
Благодаря склонности к науке, ну и рекомендациям профессоров, он начал врачебную карьеру со службы врачом-ординатором в хирургическом отделении. Это позволило молодому человеку существовать по его меркам безбедно на несколько сотен рублей в год, и располагать местом для необходимых опытов, о котором он ранее не смел и мечтать.
Последнее заполучить удалось с большим трудом. Иноземцев долго входил в доверие к заведующему отделением доктору Ларионову, еще дольше клялся, что о его безобидных экспериментах не узнает ни одна живая душа. Все это время приходилось перегонять реактивы в собственной комнате, что снимал в доме на берегу Мойки, у некой молодой вдовы. Сердце той недолго сопротивлялось страсти к вечно неугомонному молодому постояльцу. Она стойко сносила терпкие и удушливые запахи, что тянулись из щелей двери его комнаты, со слезами на глазах оглядывала дыры в обивке, изъеденные кислотой шторы, но продолжала позволять все эти бесчинства, переживая больше за здоровье дорогого ученого, чем за безжалостно искалеченную меблировку.
— Ваня, я не могу без страха заглядывать в вашу комнату. Каждый раз боюсь найти вас мертвым на полу.
Молодая хозяйка оказалась почти провидицей — последней опыт Иноземцева закончился пожаром.
К счастью, тот не получил ни одного ожога. А ничего не ведавший о прецеденте в доме у Мойки, доктор Ларионов дал вдруг согласие. Но лишь с той оговоркой, что вся работа ординатора будет производиться ночью, а к утру никаких следов оставаться не должно. То Иноземцеву и надо было! Ведь лишившись места проживания, лаборатории и возлюбленной, которой пришлось переехать к родным в Гатчину, он нуждался, по крайней мере, в первом. Но обретя, благодаря благосклонности заведующего, второе, Иноземцев, таким образом, вернул себе и то, и другое. Что касалось возлюбленной... Да ну ее! Прелестная хозяюшка была слишком брюзгливой и капризной в последнее время. О ней печалился Иноземцев не долго.
Лампа принялась усердно коптить и, наконец, потухла. Помещение погрузилось во мрак. Лишь серебристый лучик, тонкой нитью тянувшийся от месяца, рисовал на отполированных поверхностях реторт колдовские узоры.
Пробурчав что-то во сне, Иноземцев с усилием оторвал от тетради голову и неуклюже принялся шарить по столу, опрокинув чернильницу, а следом лампу. Очки также канули куда-то за стол.
— Куда ж запропали, окаянные?!
Голоса он своего почти не услышал — в ушах стоял гул. По-прежнему подташнивало.
Преодолевая головокружение и проклиная темноту, он наклонился. Каждое движение отдавалось рвотным позывом, слабость сковывала и притупляла. Явно с дозой перестарался. Однако, на фоне тяжести желудка, в глубинах души Иноземцева воцарилось подозрительное умиротворение, похожее на апатию. Помер бы сейчас, и глазом не моргнул.
Внезапно у подоконника сверкнула вспышка и тотчас погасла, словно кто-то посветил фонарем и мгновенно скрылся. Но кто в такой час стал бы лезть на второй этаж? Разве что, из-за неуемного любопытства, Степка — помощник смотрителя, юноша лет двадцати. А может, кому из больных вздумалось прогуляться?
Близоруко прищурившись, Иноземцев стал медленно пробираться к окну. Сделав три шага, он вдруг вспомнил, что необходимо срочно глянуть на хронометр, и повернул, было, обратно. Едва он успел дернуть голову в сторону, как вспышка озарила его вновь.
— Что это, черт возьми?.. Спокойно, Иван Несторович, спокойно... кажется, вторая доза лишней оказалась. Это опять галлюцинации. В прошлый раз я видел индийских слонов. Но откуда здесь взяться слонам? Ха-ха-ха!.. Что-то сверкает с той стороны... надо бы поднять лампу, отыскать керосину... Это вполне естественно, да и обыкновенно как-то. Индийские слоны — зрелище куда...
Он не договорил, с открытым ртом уставившись в окно. В ореоле темных крон деревьев и причудливой ограды, едва касаясь чугунных пик, повисло нечто — святящееся пятно, медленно принимающее очертания овала, следом звезды, затем вновь овала. Спустя некоторое время до Иноземцева дошло, что фигура напоминает маленького человечка, ребенка размером с ладонь.
— Поразительно! Сколь правдоподобно... — прошептал он заворожено.
Нечто плавно слетело с ограды. Теперь святящаяся фигура стала побольше, контуры отчетливей. Иноземцев заметил длинное покрывало волос, словно сотканное из лунного света. Оно едва подрагивало от тихого дыхания существа, — оно уселось на подоконник, обхватив полупрозрачными руками колени и высоко подняв голову.
— Чудеса! — Иноземцев невольно потянулся к существу рукой.
Оно резко обернулось, сверкнув огромными кукольными глазами, и расхохоталось. Звонкий девичий голосок ударил в уши множеством тонких игл. Где-то в соседнем доме заиграл рояль, следом скрипка, а за скрипкой флейта.
— Еще ведь не рассвело.
Игривая мелодия увертюры Моцарта то рождалась прямо у окна, оглушая, то вновь отлетала к дому напротив.
Словно вместе с музыкой существо воспарило под потолок, описало окружность над головой Иноземцева, с хохотом вылетело за окно, к повисшему над деревьями полумесяцу, затем вернулось, и стало плавно кружиться, все ближе и ближе подбираясь к отражающим свет склянкам. Они манили ее странным образом, точно сороку позолота — невероятно огромные глазища хлопали пушистыми ресницами и сверкали голубым огнем. Наконец, осмелев, она повисла над одним из столов. Горящие глаза с диким интересом изучали каждый изгиб спиральных трубочек и пузатых реторт.
А Иноземцев глядел на призрачную красавицу и ловил себя на мысли, что выглядит, как полный идиот. Он улыбался и в такт доносившейся мелодии напевал «Похищение из сераля», прекрасно понимая, что природа этого видения столь же ясна, как и природа слонов из предыдущего сна. В груди затеплилась приятная истома.
— Стой!
В страхе, что драгоценные растворы окажутся на полу, Иноземцев дернулся вперед, но не смог ступить и шагу. А коварная проказница, едва касаясь пальчиками ног, принялась вытанцовывать поверх склянок, легонько подталкивая их. Колбы отскакивали и со звоном разлетались в воздухе, точно их разрывало взрывчаткой.
— Стой! Что ты делаешь? — со всей искренностью и неподдельным возмущением вскричал Иноземцев. Подобно восточной танцовщице, видение кружилось над столами, склоняясь и выгибаясь, волоча за собой шлейф стеклянных искорок и едких фимиам реактивов.
Закашлявшись, Иноземцев заслонил лицо руками и смежил веки. А когда вновь окинул взглядом лабораторию, пришел в ужас от увиденного.
Танцующая Шахерезада исчезла. Над столами метались тысячи серебряных полупрозрачных вихрей, они громили все, не щадя мебели и книг. Стекло, обрывки бумаги, солома, доски — все поднялось к потолку, создав чудовищный коловорот. Пол дребезжал и скулил, точно замерзший пес. Скрипка, флейта, пианино обернулись какофонией. Иноземцев почувствовал, что проваливается в пропасть. Обессилев, он упал на колени и вцепился себе в волосы, силой мысли стараясь покончить с чудовищным сновидением.
— Боже, избавь! — прокричал он.
Тотчас все остановилось и рухнуло на пол. Последняя вспышка, следом полный мрак.
Ослепленный, он не мог видеть, как рука оказалась в чьих-то теплых ладонях. Он встал и, безвольно влекомый, направился вперед. Наткнувшись на подоконник, занес, было, колено... Некто вдруг с размаху залепил две оплеухи, и Иноземцев очнулся.
Полуденное солнце внезапно брызнуло в лицо искрами света. Иноземцев и не дрогнул, все еще пребывая по ту сторону сознания, но, тем не менее, каждым дюймом тела ощущая, где он и кто перед ним. Распластанный на полу, он походил на рыбу, выброшенную на берег, которая лишь нелепо открывала рот, а явившийся с утра доктор Ларионов стоял над ним, склонившись и скорчив смешную гримасу. Умиротворяющая прострация, чувство парения и отрадного безразличия распяли Иноземцева, сделали точно ватной марионеткой, неспособной поднять и руки без воли кукловода.
Он хотел сказать что-то, но слова застыли где-то в районе малого язычка, вызвав новую волну тошноты.
— Иван Несторович! Вы в своем уме? Вам дурно? Что произошло? — оглушенный, он все же четко слышал каждое слово. Глаза по-прежнему крепко смежены, но он ясно видел склоненное лицо доктора Ларионова, — до того отчетливо работала фантазия, предупреждая малейший штрих следующей секунды, следующего действия и события.
Лицо Ларионова выражало беспокойство и недоумение. Доктор хорошо владел собой, и слыл человеком, которого сложно было удивить и одурачить, недаром молодому ординатору так долго пришлось уговаривать отдать в пользование лабораторию отделения.
Иноземцев продолжал лежать на полу, расплывшись в довольной улыбке, пока доктор не приподнял его, крепко ухватившись за ворот сорочки.
— Вы придете в себя, или позвать людей, черт меня раздери?
— Дааа, — медленно проговорил он, с удивлением слушая, как голос прорезает желейное пространство.
— Что «да»? Как это объяснить? Не прошло и пяти дней, как вы разнесли здесь все в пух и прах! Так, значит, выглядят ваши ботанические опыты с безобидными травками и камушками? Кем вы себя возомнили? Сен-Жерменом? Калиостро? Напрасно я вам доверял! — покачав головой, Ларионов с глубоким сожалением добавил. — Как себе доверял... Сейчас же придите в себя и встаньте. Почему вы забросили свои работы по хирургии? Почему не занимаетесь своими прямыми обязанностями?
Не чувствуя рук и ног, Иноземцев повиновался. Теперь тело словно раздвоилось: одна половина изнемогала от невероятной тяжести — ее скручивало и мутило, но другая была подобно птице, члены ее были легки, глаза ясны, а слух остр.
Не понимая, как в нем уживаются два человека: больной и здоровый, Иноземцев добрался до своего стола, и пришел в удивление, обнаружив, что тот перевернут.
— Кто поступил так скверно с моим рабочим местом? — с наивным видом возмутился он, проигнорировав вопросы рассерженного заведующего. — Где мои записи и списки? Здесь стояла ваза с луносемянником... Мне он еще нужен!
Ларионов протянул молодому человеку очки, тот живо одел их и, оглядев комнату, ахнул.
— Что же тогда, это... н-не был сон? Лаврентий Михалыч! Кто-то из больных сбежал ночью, я видел... с фонарем... кто это мог быть?
— Ай-я-я-й! Крыша ваша, Иван Несторович, сбежала. Дом госпожи Вольской тоже кто-то из больных спалил?
Иноземцев кашлянул и закусил губу.
— Не дом, а только комнату.
— Уже полдень, друг мой. Нет времени разглагольствовать. Сегодня, едва я ступил на крыльцо больницы, явились чиновники с орденом на арест — помощник пристава и два городовых.
Иноземцев обмер.
— Да, да, голубчик, справлялись о вас, говорили, как будто вы, примкнули к банде бомбистов. Ясно, родственники вашей Мари подали жалобу. Но я спровадил их, наплел что-то, чего уже не помню. Мне-то известно, какой из вас бомбист. Пусть и не безобидный, как казался, но все ж... Тьфу, вы меня расстроили. Где я толкового ординатора теперь найду! Опять рисковать и брать студентов, едва кончавших академию? Но, да времени нет с вами цацкаться и наказывать. Что вы — дитя малое, уже двадцать пятый год. Вбили себе в голову невесть какую бредятину и балуете. Розги крепкой на вас не хватает. Ладно... — взволнованно причитал доктор. — Тут такое дело. Сейчас в моем кабинете сидит дама, прибывшая из Т*** губернии. Могла телеграфировать, но нет — приехала сама. В одном из уездов пустует больница. Мужчины, доктора, не успеют приехать — мрут, как мухи. И последний взял да и повесился, опять остались одни фельдшерицы и сиделки. Даже аптекаря у них нет! Дама знатная, помещица, кроме всего прочего, нуждается в семейном враче для престарелого мужа, который умирает от какой-то африканской болезни. Не заразной вроде, можете на этот счет успокоиться, я смотрел его историю, что-то с психикой его сделалось. Поедите? Да, что я вас спрашиваю! Конечно, поедите! Меж Т*** губернией и петербургской кутузкой не выбирают. Убьем, как говорится, двух зайцев, да и даме поможем.
Иноземцев слушал вполуха.
«Так это были не галлюцинации? Или больные взбунтовались против меня?.. — проносилось в его голове. — Кому понадобилось доносить ? Манька любит... она не стала бы. Точно, больные! Я совсем о них позабыл. Нет, не они... Это духи, которых я случайно вызвал, не иначе. Души тех, кто помер в нашем отделении. Этот, который с апоплексией серозной! Или может, тот, с сирингомиелией... нет, погоди, ведь жив же еще он, господи боже, да и болезнь его не смертельна. А нет же, нет, господи, это то, что клялся, что доберется до меня даже с того света... как, бишь, его... крупозный... резать его пришлось... Он-таки до меня добрался сегодня ночью... Черт возьми, что молочу? Я же врач... пока ординатор, но ученый муж! Какие могут быть духи?.. Что я сотворил с морфином из луносемянника?»
— Вы опять заснули, Иван Несторович!
— Лаврентий Михалыч, вы только скажите, кто был сегодня ночью? — жалобно спросил Иван Несторович.
Вместо ответа Ларионов схватил Иван Несторовича за рукав и ткнул им ему же в нос.
— Посмотрите на свои руки, лицо. Уверен, кроме вас, никого здесь не было.
Иноземцев оглядел ладони. Они были покрыты многочисленными порезами, словно он сам давил стекло руками.
— Нет, я отчетливо ее видел, как живую... — пробормотал Иноземцев. — Видел, как вижу сейчас вас. Она сидела на подоконнике... вот так...
Усевшись на пол, молодой человек обхватил колени.
— Потом она летала, танцевала, разбила все мои реактивы и превратилась...
— Довольно! — вскричал Ларионов позеленев от злости. — Хватит с меня вашего присутствия. Собирайте ваши пожитки, и на поезд до Тамбова, после уже на почтовых. Свежий деревенский воздух вернет вам здравый рассудок.
Потом резко направился к двери, возле коей остановился.
— Заодно разберетесь, отчего доктора не выживают. Послушайте старика, господин Иноземцев, — бросил он через плечо. — Завязывайте с морфием. Вы ничего не откроете, только себя погубите. Мир уже отказался от опиатов, предпочтя безопасные эфир и закись азота.
— Открою, — упрямо буркнул Иноземцев, а про себя добавил. — Кажется, не то, что хотел бы...
К вечеру здоровой половине Иноземцева быстро поплохело, и она слилась с больной. Ивана Несторовича скрутило прямо в коляске, по дороге на станцию. «Простудился», — подумал он, и, дрожа от озноба, потянулся за дорожной аптечкой.
— Эй, извозчик! Не гони. Полегче по булыжнику. — Несколько ловких, привычных движений и шприц вобрал в себя сантиграмм раствора розовато-серых кристалликов. Наученный горьким опытом, Иван Несторович решил на этот раз уменьшить дозу втрое.
И угадал.
Ибо, когда был вокзале, ощущал себя, по меньшей мере, Самсоном, способным одним мизинцем поднять экипаж. Легкие, точно новенькие мехи, наполнялись воздухом, кровь носилась по венам, как скоростной лондонский поезд, в голове — ясность, сердце стучало в безудержной жажде свежих впечатлений. А главное — ни тени волнений, переживаний. Абсолютный покой внутри, ощущение полета. Люди называют это счастьем?
Потому, нисколько не опечалившись из-за ссылки, в которую его так скоро отправили, да и, не прилагая никаких усилий припомнить обстоятельства, Иноземцев поудобней уселся в кресле купе, разложил на коленях тетрадь и принялся множить строчки одна за другой, коротко повествуя о действии вытяжки из ягод луносемянника.
«...Припомнить бы, что же я сделал с выделенным из плодов морфином. Кристаллы получились слабо-розового, цвета, грязновато-розовые, даже можно сказать, с серым оттенком. В качестве катализатора я взял уксусного ангидрида, и оставил колбу на треножнике — она коптилась в течение нескольких часов. Господь бог, зачем это сделал, не помню — позабыл о ней... Следом пришлось охладить, воспользовавшись раствором аммиака, ибо я спешил... Но, в конце концов, получилось вещество, отличное от простого морфия, действие которого просто невозможно описать словами. Значит, все же свершилось! Если не учитывать того, что я прихватил бронхит, самочувствие самое отменное! Доброй души человек — доктор Ларионов. Предоставил быструю возможность скрыться от полиции, да еще револьвер дал свой. В такую глушь без оружия? Негоже это... Туда еще и железную дорогу не проложили. В эту самую Т*** губернию».
Вот и тамбовский вокзал за спиной, Иван Несторович пересел в почтовую карету.
С ним ехали две девушки с гувернанткой-немкой, отставной чиновник и торговец. Стояла жара. Мухи назойливо липли к лицу. Иноземцев успевал лишь отмахиваться. Тотчас же молодой врач вызвал любопытство у всей честной компании — юный, по столичному одетый, в очках, при медицинском чемоданчике под скамьей, да и держаться Иноземцев старался обособленно. Стали его расспросами мучить, кто, откуда, зачем пожаловал в такую глушь, ну и, тот возьми и выдави:
— В усадьбу Тимофеевых, личным-с врачом престарелого генерала вызван.
— В Бюловку? — изумленно воскликнул торговец.
Что тут началось. Чиновник и торговец с жаром принялись обсуждать новость, девушки, выпучив изумленные глаза, глотали их оживленную болтовню, гувернантка яростно глядела на мужчин, иногда вставляла фразу на немецком, иногда осеняла себя крестом, не по нашему, слева направо. О чем говорили пассажиры тарантаса, молодой доктор старался не слушать, пытаясь под опущенными веками вызвать образ незнакомки с чарующим акцентом.
Смелая женщина, эта Натали Жановна, еще слишком молодая — двадцати пяти лет, с огненной копной волос и изумрудным взглядом прекрасно владела русским. Уверенным щелчком веера она коснулась плеча Иноземцева, умоляя отправиться с ней в поместье и занять место покойного врача. Сколько их было? Лаврентий Михалыч назвал довольно приличную цифру.
И тут, словно вынырнув из полусна, он услышал:
— Так видано ли, что человек пропал на полвека, вернулся, нисколько не изменившись во внешности, да еще и женился на молоденькой? — говорил чиновник.
— Упырь, поди, — взвизгнула одна из барышень. — Живой мертвец.
— Да, нет, что вы.
— Авантюрист? — предположил чиновник, покосившись на Иноземцева, который, откинувшись затылком на стену экипажа и скрестив руки на груди, претворялся, что спит — пытался перекинуться в мыслях с Натали Жановны на луноморфий. Ах, это прорыв, это изобретение века... Но неумолкающая болтовня мешала думать.
— Вот и я о том же. Авантюрист какой-то, выдает себя за генерала нашего. Причем не наш авантюрист, британский, это точно. Говорил я как-то с Аркадием Алексеевичем, исправником тамошним...
Иноземцеву ни до чего не было дела. Какой к черту лысому авантюрист, какие к лешему упыри?
Я изобрел ключи в рай. Истинный рай, безопасный для человечества. Остается его испытать.
И мнил он себя чуть ли не властелином мира. А то! Морфий — коварный хищник, срубавший армии, поник у его ног, подобно послушному домашнему питомцу. Кто бы мог подумать, что простой опий действительно станет ключом в иные миры, и что еще может из этого выйти? А Метьюрин(1), да ты просто не умел его готовить!
1. Чарльзу Роберту Метьюрину было приписано авторство книги «Исповедь англичанина, употребляющего опиум», которую на самом деле написал Томас де Куинси (1785—1859).
2. Синяя Борода
На старой разваливающейся почтовой станции N-ского уезда Т*** губернии Иноземцев встретила пышная коляска. Иван Несторович был крайне удивлен, увидев посреди заваленного мусором и дровами широкого двора, где справа располагался колодец, слева конюшни, подобный транспорт — каких сейчас уже не делали: на пружинах, массивный, с резной позолотой и бархатными занавесками на окнах.
— Смотри-ка, свою прикатили, — буркнул дворник, опершись на метлу, и с видом знатока-каретника разглядывая экипаж. — Поди, барыня сама распорядилась.
— Натали Жановна сама, да уж... — отозвался смотритель, стоя на крыльце, в то время как Иван Несторович помчался собирать саквояж. — Понравился он ей. В прошлые разы нам приказано было держать несчастных докторов, пока у них истерика не начнется. А этому велела мою комнату отдать до наступления утра.
— Верно, Прохор Кондратич, совсем плох хозяин, раз такая спешка.
— Да, что ли не знаешь ты этого старого черта? Душу продал африканскому божку за бессмертие, а тот, как известно, спроказничал, созорничал со старым воякой — взял и проклял. Он лет сто живет, еще сто лет протянет, кровопийца... Племянницу его жалко... Что они там, в новой больнице вытворяют, одному богу известно. Хорошо еще до нас эта бюловская чума не докатилась. Ой, пропадет мальчонка, пропадет, как пить дать.
Оба страстно перекрестились.
В это время вернулся Иноземцев и, сунув смотрителю целковый, чуть ли не вприпрыжку поскакал к экипажу — в одной руке саквояж с книгами и кое-какой одеждой, в другой медицинский чемоданчик. Ох, и настрадался он в этих почтовых катафалках! Благо, кашель через двое суток перестал мучить — и все то средство им открытое, которое он назвал пока луноморфием.
— Так ведь уплачено сполна, барин, — возразил Иноземцеву вслед смотритель, пряча рубль в карман. — Вот бедолага! Юнец совсем... Точно, эта хранцуженка им больно заинтересовалась. Да и учен, не то, что те толстопузые дохторульки. Всю ночь писал что-то, потом порошки смешивал. Я видел — он дверь закрыть забыл. Такие все вечно забывают, ибо очень уж занятые своей наукой, — важно заметил Прохор Кондратич, и горько добавил. — Жаль мальчишку, погибнет ведь... тьфу, в рассаднике чертовщины энтакой.
А тем временем Иноземцев беспечно мчался к усадьбе отставного генерала от инфантерии Тимофеева, что лежала за деревней Бюловкой. Как оказалось, генерал был личностью легендарной. Против воли государя в преклонных летах уехал в Британию и участвовал он в одной из англо-ашантийских войн, как простой волонтер. Мечтал, наверно, о несметных богатствах Золотого Берега, бесцельно валявшихся под ногами шалых аборигенов, или же хотел добыть колонии для отчизны. А получил лишь какой-то недуг, из-за чего вернулся на родину. Сколько лет прошло никто не упомнит, однако, появление генерала в родной Бюловке вызвало шумиху, стали допытываться, кто таков, откуда. Удивились — оказывается беглый генерал вернулся, и велели схватить авантюриста. Но исправник и целый полк вооруженных револьверами и шашками урядников, едва ступили за порог, тут же вылетели из дома генерала многозарядным залпом. Донесение Губернскому Правлению гласило:
«Там какая-то чертовщина. Господин генерал вышел встречать меня с бьющимся сердцем в руках. Зрелище самое отвратное — держал истекающий кровью орган, точно болонку, поглаживая. «Вы — смелый человек, Аркадий Алексеич?» — спросил он меня. Я не смог вымолвить и звука, а он рассмеялся как-то дико и неестественно, и вонзил зубы в кровавую плоть. Меня едва ли на изнанку не вывернуло, я отвел взгляд, только тогда и заметил белесое тело на столе, привязанное за руки и за ноги, с вырезанными кусками мяса: ягодицы, под ребрами, щеки. «Этот, — кивнул он, дожевывая, — вчера один на один с косолапым не побоялся, и одолел мишку». Не знаю, что на меня нашло, то ли от страха, то ли генералов гипнотический взгляд подействовал, но ощутил я внезапный прилив отваги и негодования. Рявкнул, что есть мочи, призывая вооруженное сопровождение, а сам на генерала пошел, выставив вперед руку с револьвером. Но парни, увидев море крови и кишок, затем генерала обляпанного кровью, с криками «Вурдалак!» рванули назад. Как метнулся вслед за ними — не помню, в ушах стоял хохот и отчетливая фраза, парализующая мозг: «Смел, однако! В самый раз!» Как выяснилось впоследствии, по африканскому обычаю, обретет бессмертие тот, кто, позабыв мирскую пищу, будет есть только «диретло» — магическое снадобье, приготовленное из трав и сердца врага. С каждым съеденным «диретло» будет пополняться резерв смелости и других добродетелей, вместе с сердцем переместившихся в тело нового хозяина.
От 15 мая 187… года».
После сего случая не раз посылали взять и скрутить генерала Тимофеева, но ничего у губернского управления не выходило — то ли ходить туда никто не хотел, то ли вовсе гонцы не возвращались. Обозначив усадьбу Тимофеева дурным местом, о ней решили позабыть. Но время от времени посылали сыщиков — разведать, чем отставной вояка занят. А дело было — дрянь. Люди из Бюловки уходить не хотели. Крестились, причитали, дохли, бывало, целыми семьями, но продолжали жить, плодиться и умирать как ранее. По крайней мере, слухи такие были. Губернатор Т***, предводитель дворянства, да вся земская управа знать ничего не желала, плюнула на бесчинства старого солдата, порешив, что недужными крестьянами из Бюловки пусть доктора из местной больницы занимаются. «Ну, запугал исправника однажды, устроил маскарад, чтоб не отправили к царю на допрос, почему англичанам служить переметнулся, вот и ходят слухи, что людоед он якобы, — говорил предводитель дворянства Сычев, оправдывая свое бездействие, — врачи-то у тамошних одни нервные расстройства находят. Стало быть, со страху мрут. А генерал — молодец, одурачил люд, одурачил государя-батюшку и живет себе припеваючи со своей внучатой племянницей, что взял на воспитание».
О докторах иные толки шли. Приезжали многие, кто из губернского города, кто из-за границы, привлеченные интересным случаем, были и местные, и из столицы, но все как один: потрудятся месяцок, другой, и стреляются, вешаются, или топятся в озерце. А одного даже волк загрыз, но тут другой случай — нечего было в лес ночью ходить.
Иван Несторович Иноземцев восьмым по счету оказался. Его по-прежнему байки эти мало волновали, он был занят открытиями, и очень торопился изучить другие свойства луноморфия. Однако, по мере приближения к Т*** губернии все эти поглядывания косые, взгляды жалостливые, перешептывания ему порядком надоели. Слушать россказни он не желал, но против воли край уха улавливал отдельные фразы. И уже в какой раз ему пророчили смерть. Пока ехал к усадьбе, старался припомнить обстоятельства, при каковых довелось познакомиться с Натали Жановной. Но был он тогда в таком состоянии, что как назло, ничего сейчас не помнил. Только изумрудные очи француженки — такой свежей и молоденькой, но такой по-царски важной. А-а, вспомнил! Лаврентий Михалыч говорил, что она пела самому Наполеону «Плон-Плону». Певица, стало быть, оперная... Хорошенькая!
Погрязнув в воспоминаниях о декольтированном наряде красавицы, о кивающих в такт ее движениям голубым перьям, о блестящих, точно после поцелуя напомаженных губках, о молочной, столь подверженной веснушчатым высыпаниям, коже, Иван Несторович расслабленно откинулся на перьевую подушку и глядел на плавно проплывающий океан готового к жатве пшеничного поля. Да сам того не замечая провалился в сон. «Как такой рыжеволосой удается хорониться от предательски палящих солнечных лучей?» — была последней мыслей молодого человека.
Разбудил его резкий толчок в спину. С грохотом ухнув на пол, Иноземцев ударился лбом о противоположную скамейку. Невзирая на то, что сидение было плотно обито кожей, ушибленное место тотчас превратилось в синюшный кровоподтек. Обеспокоившись, что совершенно нападение, будущий земской врач схватился за саквояж, и долго копаясь, извлек из него револьвер.
— Что произошло? — распахивая дверцу, вскричал он хриплым заспанным голосом.
Замечательную карету конца XVIII века накренило на правый бок, и оттого Иноземцев, когда выбирался, потерял равновесие и едва ли не рухнул на дорогу. Одно из задних колес, видно попавшее в яму и изрядно погнутое, валялось поодаль.
Возница — важный бородач с густыми бровями — копался где-то позади экипажа, отстегивая нечто, притороченное к приступку для лакея. Он недобро сверкнул глазами, поглядев на револьвер Иноземцева.
— Нет нужды бояться, барин. Сейчас вы вмиг домчите до усадьбы. Я только лошадь оседлаю. Вы им там скажите, чтоб за вещами вашими телегу прислали. Говорил я, не выдержит эта колесница хрустальная бюловских грунтовых, не выдержит. Нет, надо было ее тащить. На кой черт коляску новую приобретали? — ворчал Тихон. Наконец, он отсоединил загадочный предмет от облучка. Оказалось — седло.
Домчал Иноземцев за час. Все на свете проклял, пока домчал, ибо не сидел верхом лет сто, если не больше. Ну не сто, так все семь точно — с гимназийских лет.
Островерхие красные конусы крыш, шпили и серо-каменные стены помещичьего дома любопытствующе поглядывали издалека, потонув в темно-зеленом облаке крон. Дорога шла в гору, лошадь тяжело похрипывала по седоком. Наконец, распахнутыми объятиями встретили Ивана Несторовича высокие дубовые ворота с резьбой.
Приостановив галоп, он долго ехал, оглядываясь, по аллее парка, верно, знававшего лучшие времена и более умелую руку садовника, неподалеку проплыли несколько деревянных и один мраморный павильоны. Дорожка то поднималась вверх, тогда Иноземцев мог видеть, как блестело на солнце озеро, темнела пристань и несколько лодочек на противоположном берегу, крыши скотного двора, конюшни, псарни, то спускалась вновь, и бело-золотое мерцание водной глади исчезало. Тишина.
Несметная туча слуг вдруг повысыпала точно из неоткуда и тотчас окружила гостя.
— Ой, проглядели!
— Ой, виноваты!
Конюх помог слезть с седла.
— Где ж Тихон? Где его черти носят, окаянного? Карету ведь специально для вашего благородия отправляли, как барыня велели-с, — горланили слуги, кланяясь Иван Несторовичу, точно члену имперской семьи.
Не ожидал Иноземцев увидеть таковую оживленность в доме, окутанном темным облаком темных сплетен. И не было мрачно обиталище Синей Бороды. Широкий барский двор раскинулся полукругом, в центе коего возвышался шумный фонтан с одноликими, но прекрасными нимфами, две аллеи вели к мраморному крыльцу. Вид дома заставил Иноземцева раскрыть рот от удивления, ибо таковые замки он видел лишь на репродукциях флорентийских художников. Преогромнейшее строение, настоящая крепость в три этажа с угловыми башнями. Что касается фасада, то он отвечал всем требованиям веянья итальянской моды века, верно, восемнадцатого, не иначе. Ряды широченных арочных окон обрамленных в изящные пилоны и витые волюты из кремово-розового базальтового туфа сверкали в лучах солнца цветными витражами. Верхом совершенства были балконы и крыша, состоящая из огромного количества пышных люкарн с фронтонами и шпилями, увенчанными флюгерами в виде диковинных птиц тонкой работы. Все эти кружавчики, балюстрада, флажки, намеренно воскресавшие феодальные времена Европы, казались просто немыслимыми посреди простора русской земли.
Настоящий Жиль де Рец, подумал Иноземцев, поди красавица Натали все устроила подобным образом. Но, нет, строению при первом пристальном взгляде можно было дать пару сотен лет. Вспомнив о молодой француженке, барыне Тимофеевой, Иван Несторович стал вертеть головой, в надежде, что хозяйка, которая проявила такую предупредительность, отправив ему на встречу свой экипаж, встретит его самолично.
Но Натали нигде — ни на крыльце, ни у фонтана, ни среди слуг видно не было. Вместо нее гостя встретил почтенного вида камердинер в старомодной ливрее. Поприветствовав «его благородие профессора», исполнив несколько ритуальных па, Саввич, — ибо верного слугу генерала звали именно так, пригласил Иноземцева в дом.
— Благодарствую, — отозвался Иван Несторович, тем не менее, не сдержав довольной ухмылки. — Только я не профессор. Трудно получить столь высокую ученую степень в моем возрасте.
— Аристарх Германович велел ваше благородие-с величать так, — потупился Саввич, всем своим существом разыгрывая английскую чопорность и французскую манерность. Трудно было определить, сколько стукнуло почтенному дворецкому. Легкость движений и нарочитая бодрость располагали к мысли, что не более сорока, но белесый венец волос вокруг лоснящейся макушки, усталый не моргающий взор обесцвеченных глаз прибавляли еще пару десятков.
Настроение Иноземцева как-то сразу поникло. Он сам не мог назвать причины сей перемены, но в эту минуту вдруг вспомнились предостережения, точно вспышки, возникающие в сознании попеременно с удивлением и любопытством. Он поплелся за Саввичем, опасливо поглядывая по сторонам.
Дом Синей Бороды, как окрестил Иноземцев хозяина, и снаружи и снутри поражал богатством, каковое не часто встретишь и в столице. Должно быть, золото Африки мерно перекочевывало в Т*** губернию, пока мятежный генерал, облачившись в красный мундир, усыпал землю Ашанти трупами. Сколько ж он провел там?
— Вы назвали господина Тимофеева Аристархом Германовичем? — вдруг удивленно воскликнул молодой человек. — Но я полагал, что еду служить, ни к кому иному, как генералу Тимофееву Алексей Алексеичу.
— О нет, ваше благородие! Этих двух спутать невозможно, — чеканно возразил дворецкий.
— Родственник?
— Нет, ваше благородие, и даже не однофамилец. Мой господин на самом деле немец, из Бюловов будут-с, а матушка их — русская. Но отчего-то по молодости они решили взять фамилию супруги, первой из шести.
Иноземцев удивленно воззрился на слугу. Точно! Ни дать ни взять — Синяя Борода. А что же с предыдущими женами — он их съел?
— Женившись на красавице крепостной Агриппине Тимофеевой в пятнадцать лет, — продолжал слуга, — они отправилися на службу императору Александру Первому...
— Александру Первому? — еще более удивленный Иван Несторович остановился и непринужденно рассмеявшись, добавил. — Вы путаете. Быть может, Второму?
— О, наверное... — дворецкий густо покраснел, верно, со стыда. — Какому по счету Александру не помню они отправилися служить...
— Ежели Александру Первому, то вашему господину не менее ста лет, а это невозможно!
— Отчего же невозможно, ведь они живы живехоньки, дай им бог еще сто лет прожить, — невозмутимо ответил камердинер.
— Наверное, все же Второму.
— Наверное, так оно и есть. Стар я, всего не упомнишь. Только, ваше благородие, больны очень. На вас одна надежда. Сколько здесь докторов перебывало! Один даже из самого города Парижа. Ни черта те не смыслили в медицине. Даже я кровопускание от клизмы отличаю, а те токмо носом-с умно ворочать могли, да латынью изъясняться.
Здесь Иноземцев покраснел, ибо у него с латынью плоховато было.
— Значит, мы прямиком к его высокопревосходительству?
— Не обессудьте-с, дорогой гость. Приказ — доставить ваше благородие тотчас по приезду.
Иноземцев только приподнял брови. Пришлось смириться, тем более, жутко хотелось поглядеть на этого легендарного африканского вояку.
— Много, говорите, докторов перебывало. А как же вы на Ларионова вышли? Ваша барыня сама в Петербург ездила...
— Так по родственным делам ездила-с. Ведь Ларионов ваш родственником будет Аристарху Германовичу. Брат его благородие второй супруги — Марьи Михаловны.
— Ага, — пробурчал под нос вновь настороженный Иноземцев. — Вторая появилась. Так что же он с женами-то делает?
— Что-что? Не расслышал ваше благородие, — переспросил слуга.
— Нет, это я о своем... Вы меня поразили. Лаврентий Михалович не сказал мне, что по просьбе родственницы посылает меня к вам. Однако, для меня большая честь.
Он хотел спросить, правда ли, что сердца людей Аристарх Германович предпочитает на завтрак, обед и ужин, но что-то остановило Иноземцева. Нелепица какая-то! Не стал бы Ларионов посылать его к убийце и людоеду.
Наконец они миновали анфиладу длинных готических зал, поднялись по винтовой лестнице на самый верх одной из башен и предстали перед дверью, где уже который год прикованный к постели лежал гроза Т*** губернии.
С замиранием сердца Иван Несторович последовал вслед за камердинером, который, не постучав, тихо нажал ручку и на цыпочках засеменил вовнутрь.
Круглая комната, обитая красным шелком, с мебелью из красного дерева, красными светильниками и огромной кроватью под красным балдахином тонула в полумраке. Сердце Иноземцева замерло от страха. Ему вдруг представлялся страшный человекообразный хищник, который, тяжело дыша, вжался в угол перед прыжком.
Молодой человек ощутил острое нежелание быть съеденным.
Но тотчас устыдился этого.
Среди белых простыней и подушек лежал хозяин в ночном колпаке, до самого подбородка он был накрыт теплым стеганным одеялом.
Да, какой же это немец, подумал Иноземцев. Из-под колпака торчали иссиня черные волосы, овал лица был черен, как у арапа. При приближении явившихся, мирно спящий вскинул веки, обнаружив большие миндалевидные глаза, но цвета небесно-голубого. Молодому человеку на мгновение показалось, что он уже встречал человека с таким необычным взглядом. Но воспоминание родилось вспышкой и тотчас померкло. Мелькнуло кометой, затерялось в подсознании, оставив неясный след, точно змея, ушедшая в пески. Иноземцев попытался ухватиться за хвост. Может выражение глаз хозяина и слуги имело сходство? Нет, нет, не то, совсем не то...
— Кого ты привел, болван? — раздался утробный голос генерала. — Этот мальчишка и есть врач?
— Да-с... — поспешил с объяснениями камердинер, но договорить не успел.
— От Натали иного и не ожидалось, — Тимофеев разочарованно вздохнул и отвернулся. У Иноземцева отлегло на душе. Услышав голос нового пациента, он не то, чтобы обидеться на нелестное замечание, даже понять, о чем шла речь, не успел — душа ушла в пятки, колени подогнулись. Но этот вздох все словно вернул на свои места, и Иван Несторович отбросив предательский страх, взял себя в руки.
— Иван Несторович Иноземцев, — представился он. — Орди... Бывший ординатор хирургического отделения Обуховской больницы.
— Желтого Дома что ль? Вот те на. Хм. А что закончили?
— Академию... Петербургскую... медико-хирургическую...
— Довольно. Отчего бледные такие? Испужались?
Иноземцев опустил голову.
— Нечего меня бояться, я на самом деле людей не ем. Да что с тебя возьмешь? Погляди, какой костлявый. Ха-ха-ха!
Раскатистый смех хозяина зазвенел в хрустальных светильниках. Легкие здоровы, решил про себя Иноземцев, и с невольной улыбкой взглянул на старика. Да тот и на старика-то не походил. Лицо молодое, только загорелое сильно, черты ровные, не обвисшие.
— Ты я вижу, сударь юный, пока доехал таких сказок наслушался, могу представить. Но тебе делает честь твоя смелость. Иной бы на твоем месте здесь не стоял. Чтобы хоть как-то облегчить твое будущее существование, скажу одну откровенность. Я — мятежник, воевал в Африке. Это ты, наверное, знаешь. Меня здесь на русской земле ждала та-акая расправа, какая тебе в самом страшной сне не присниться, за то, что чухнул в Ашантию. Только климат там жаркий, моя болезнь велела в отчий дом вернуться. Но все по порядку. На черном континенте я в плен к ашанцам тамошним попал. Ничего не помню, но говорят всю зиму, а по-нашему — лето (у них все перевернуто кверху ногами) провалялся без памяти, где — неведомо. Один раз только открыл глаза, вижу звездное небо нависло над моим распростертым на земле телом, вокруг огни — костры и пляшущие тени. Дернулся, а руки и ноги-то крепко приторочены. Рот открыл, чтобы крикнуть... и опять в забытье провалился. В следующий раз, когда очнулся, надо мной английский доктор колдовал. Стало быть, в нашем, то есть английский лагере я оказался. Сказали — у ставки главнокомандующего нашли. Как? Никто не понял, ибо туземцы местные на десять верст к лагерю подойти не могли. Голым, значит, нашли, с финтифлюшкой на шее. Саввич, покажи доктору амулет.
Лакей тотчас поднес Иноземцев нечто похожее на клочок рыжей шерсти на ниточке.
— Потом, — продолжал парализованный, — мне доктор и один исследователь африканской культуры та-акое рассказал, у меня волосы на голове зашевелились. Будто я стал жертвой ихних ритуалов, будто узрели они во мне кровь далеких предков и за сие решили одарить энтоким сюрпризом. Значит... припомнить бы их слова умные... — генерал зажмурился. — Сказал, значит, что сделали они меня бессмертным кровопивцем. А по их приданию, ежели я кровушку пить не буду, то сразу же сгину. Так то. Но я, разумеется, плюнул на таковые сказки и дальше жить стал. Но не прошло и недели, как мне так скверно сделалось со здоровьем, что я, припомнив слова мистера Рида — исследователя, внутренне испугался и опять, как в далеком детстве в Господа нашего Иисуса верить стал, по утрам и вечерам молился. Утром молюсь, а во время вылазок так и млею, когда в рукопашной члены с кровавыми фонтанчиками в разные стороны разлетаются. Видите, комнату как велел обставить? Цвет этот хоть как-то усмиряет безумные порывы. Один раз в обморок свалился. Меня мои солдаты на руках к лагерю принесли. Но понял я тогда, что возвращаться мне надо, иначе крыша уедет и не вернется. А дело то было именно в крыше. Страхам тщедушное племя человеческое чрезмерно подвержено, и я слабаком оказался, ведь неизвестно, что со мной сотворяли эти бесы африканские все три месяца подряд. Только вот во сне до сих пор слышу, как над ухом орут «Хау, хау!»
Сюда приехал, усадьбу свою итальянскую восстановил... Мой далекий предок для своей итальянской женушки строил, чтобы ей на чужбине тоскливо не было. Понравился домишко? Но надо было что-то делать, ведь за преступление перед государством пришлось бы платить сполна. Вот и придумал я такую шутку. Вырядился каннибалом, а Саввич на столе лежал, изображал съеденную жертву, — генерал весело рассмеялся — коротко, отрывисто, и также отрывисто прекратил свой смех, тут же продолжив. — Теперь вся губерния дрожит в страхе... А я прикован к этой чертовой кровати. Не успел жениться на моей Натали, как вновь на время отступивший недуг дал знать. Я ж когда приехал, словно заново родился, словно пара десятков лет слетело с горба, снова молодцом себя почувствовал. А на второй день после венчания... к вечеру разыгралась мигрень, я послал Саввича за доктором. А сам в сад отправился, чтоб пройтись немного. Там меня и нашли... С тех пор и пальцем пошевелить не могу, точно вновь привязан к африканской земле... А едва глаза закрою, как вновь воют проклятые: «Хау! Хау!»
Иван Несторович был поражен рассказу. Слушал, открыв рот, точно мальчишка. И не мог не испытывать постыдное облегчение. На лицо был нервный паралич, никак не связанный с людоедством, какое оказалось лишь мистификацией. Однако неприятное ощущение не покидало молодого доктора — уж слишком молодо выглядел генерал. То ли красное освещение, то ли африканское солнце одарило его кожу поразительной свежестью и гладкостью. Невольно вспомнив портрет, висевший в гостиной, которую они с Саввичем быстро пересекли, дабы выйти к лестнице, Иноземцев задумался. Генерал был изображен во весь рост, в мундире с внушительной саблей на боку, статный, со свежим загорелым лицом и хитро прищуренными глазами. Когда был написан, доктор знать не мог, но генералу на нем было не более тридцати... равно как и сейчас как будто бы. Поразительно!
— Так что скажите, эскулап? — вывел хозяин Иноземцева из глубокой задумчивости. — Так ли я безнадежен?
— Думаю, я знаю, что вам предложить, — заговорил тот, сам не осознавая, как это срывается с его языка. — Мне известна одна техника лечения нервных болезней — гипноз. Я читал в древних аюрведических трактатах о таковых способах внушения с последующим выздоровлением. В Англии уже давно ее используют. Может быть, вы слышали о докторе Брайде? Достаточно погрузить вас в сон, приказать вам подняться, и вы подниметесь.
— Так уж и поднимусь? — не без удивления воскликнул генерал. — А вы раньше делали... это?
— Пару раз. И готов рискнуть еще, тем более что кроме вашего ко мне доверия и моей репутации, ничто и никто не пострадает.
И обманул. На самом деле, Иноземцев никогда не проводил сеансов гипноза, не много знал о такого рода лечении и о практике доктора Брайда из Англии, работу коего бегло пролистал за бессонную ночь осенью прошлого года. Но вот, что он знал наверняка — пациент мог вовсе не проснуться после гипнотического сна. Зачем он вдруг решил обнадежить генерала? Зачем обманул? Сострадание? Чтобы выиграть время, или произвести впечатление?
Решительно, атмосфера этой комнаты действовала на него особым образом.
— Никогда прежде ничего такого я не слышал, — вновь генерал спустил Иноземцева с небес.
— Полагаю, африканцы также воспользовались гипнозом, дабы внушить вам, что вы не проживете без людского мяса и крови, — бесстрастно ответил молодой человек. — Поэтому надо действовать клин клином. Я не верю во всю эту бредятину про вурдалаков и упырей.
— Интересно, интересно... Что ж, тогда мы заключим с вами соглашение. Саввич, бювар, — приказал генерал, а лакей бросился к изящному секретеру. Вернувшись из полумрака, коим был окружен стол, Саввич подал Иноземцеву две совершенно одинаковых бумаги.
— Что это? — удивился Иван Несторович, и из приличия читать не стал.
— Моя духовная, — пояснил генерал. — Все свое состояние я поделил между женой, племянницей и несколькими преданными людьми на соответствующие части, одна из коих будет принадлежать тому, кто поднимет меня с кровати. Ежели этого не случится, то оная часть перейдет государственной казне в качестве компенсации за мое неспокойное начало. Оттого духовных две, и отличаются они условием моего дальнейшего положения — вертикального или же, увы, горизонтального.
Иноземцев покраснел, но не сказал ни слова, желая услышать продолжение.
— Ты, верно, сынок, догадываешься, что часть эта немалая, раз я решился отдать ее государю. Имя Аристарха Германовича Тимофеева не должно быть опозорено бесславным исчезновением и глупыми россказнями про каннибалов. Я рассчитываю, либо подняться и продолжить свои отчаянные попытки завоевать клочок Африки для России-матушки, либо компенсировать иным образом. Саввич, давай дальше.
Камердинер подал Иноземцеву третью бумагу.
— Здесь я клятвенно обещаю отдать принадлежащие мне алмазные копи, расположенные на юге Ашантии тому, кто поднимет меня с постели. Имя не вписано. Но это еще не все. Алмазы, которые мне удалось добыть и переслать сюда, уложены в подвалах этой усадьбы так, что только мне известно, где они расположены. Это несколько миллионов рублей.
Иноземцев аж присвистнул. На лбу выступили капельки пота, руки, сжимавшие тонкую бумагу, задрожали. Ничего себе — энтакие денжища! Бредит? Только сейчас внезапно Иноземцев понял, отчего здешние врачи вышибали себе мозги, вешались и топились — им не удавалось излечить генерала, а алмазы легко ускользали меж пальцев, точно песок пустыни Сахары. Не выдержав такого конфуза, они кончали с жизнью. Нет, уж дудки, Иван Несторович Иноземцев для иной цели родился на свет, и деньги его не интересуют. Надо прямо сейчас взять и отказаться от соблазнительного, но губительного предложения. Позвольте, отчего же губительного? А как же гипноз? Судя по тому, как генерала удивила эта идея, прежние доктора не использовали метод Брайда, и значит... Значит, может произойти чудо! И легкие «несколько миллионов» в кармане.
— Так что, Иван Несторович, согласны?
— Да, — как-то само по себе вырвалось у Иноземцева.
Не чувствуя под собой пола, на ватных ногах, с чудовищным треском в висках, молодой врач вышел из красной комнаты и прислонился к стене. Срочно вколоть морфию... Нет! Того розового порошка... А потом изучить метод Брайда, благо с собой есть несколько книг по психиатрии... Надо послать письмо Ларионову, пусть проконсультирует... Черт возьми, но почему он умолчал о столь странном родственнике? И никакой это не Синяя Борода, а самый что ни на есть алмазный махараджа!
В то мгновение, когда Иноземцев, наконец, начал приходить в себя, потер ладонями лицо, привычным движением провел по волосам, энергично взлохматив затылок, в дверях небольшого холла мелькнуло светлое пятнышко. Тотчас насторожившись, он поднял голову и обратил испуганный взор к колыхнувшей шторе. В проеме стояла светлоголовая девица в легком, перехваченном голубой лентой под грудью, платьице.
Иноземцев обмер.
Ибо эта девица была вовсе не девицей, а видением из лаборатории.
3. Натали
Да, да, именно она. Те же кукольные глазищи, поддетые печалью, та же линия игривой улыбки, только волосы заплетены в косу, которая покоилась на груди, золотой змейкой спускаясь к бедру.
Видение сделало реверанс и быстро выпорхнуло на лестницу.
— Это их племянница, внучатая, — прошептал в самое ухо камердинер, весь порозовев от смущения при сей неожиданной немой сцене. — Юлиана Владимировна. Но все Ульянушкой, или Ульянкой зовут юную барышню. Милое дитя, воспитываются сами по себе, сидят в библиотеке часами... Эх! После смерти родителей в пятилетнем возрасте потеряла дар речи. Его высокопревосходительство взяли любимицу на воспитание, потому как своих детей Господь не дал. Бедняжка целый год не проронила ни словечка. А потом заговорила! Знаете как? Пошла в лес и заплутала. Вот, я вам скажу история-с была! Все чуть с ума не посходили, когда хватились, что девочки нет. Весь уезд перерыскали, два дня искали... Если б не каннибальское обличие барина, пришел бы исправник и со своими молодцами тотчас бы сыскал. Отчаялись было! Но через два дня видит конюх наш — у ворот волк, только не нашенский, странноватый такой, с виду вроде как лисица, но огромный и морда круглая, а в зубах у него белое что-то. Схватился за ружо-с — зверя нет, как не было. А девочка наша уже бежит по аллее и кричит радостно: «Дядюшка! Дядя!» Что было-о! — чуть ли не взвыл Саввич, при оном воспоминании. — Но хоть и заговорила Ульянка, с той поры из нее и пары слов не вытянешь — все молчит больше и читает. Умными глазками хлопает и дальше читает. Одна радость, поди, в этом. Жалко... пропадает цветок в деревенской глуши. Это из-за нее барин подняться хочет. Нет никого ведь кроме нее.
Иноземцев удивленно воззрился на рассказчика и, ничего не сказав, осенил себя крестом.
Комната, которую выделили для почетного гостя, — а Иван Несторовича по иному и не величали, — обставлена была словно специально для человека науки: большой стол с удобным креслом, высокий шкаф с книгами и стопками журналов... Увидав ровные столбцы печатных изданий, молодой врач бросился к ним и стал возбужденно шарить пальцем по выпуклым золотистым буковкам. Но все не то! Философия какая-то, история, пара иностранных трактатов по психологии. Книга мистера Брайда никак не хотела отыскаться. Зато журналов здесь была тьма тьмущая — не пропадешь! Любой без образования авантюрист, прочитав десяток выпусков «Московской медицинской газеты» троюродного дядьки Иван Несторовича — профессора Иноземцева Федора Дмитриевича, с легкостью смог бы выдать себя за врача. Ровной стопочкой громоздились «Медицинский вестник», свежие выпуски недавно открывшегося журнала «Врач», старый потрепанный трактат «Рефлексы головного мозга» Сеченова...
Лихорадочно дыша, Иноземцев схватил его, открыл и стал читать. Вернее пытался. Буквы плясали, расплывались, меркли и вспыхивали огнем...
— Очки! — внезапно вспомнил Иван Несторович и хлопнул себя по груди в поисках воздухоподобного для него предмета.
Но в памяти вдруг возникла тоненькая фигурка племянницы хозяина.
Так вот оно ради кого махараджа-то алмазами да миллионами раскидывается. Внезапно Иноземцеву стало стыдно и гадко при воспоминании о том, с какой легкостью и каким наивным воодушевлением согласился на предложение, совершенно не подозревая о благородных порывах генерала. Да и что он сможет для него сделать? Подвергшись юношескому порыву, рассказал о гипнозе, о котором едва ли слышал, наобещал чудесное выздоровление. Теперь проклятый мистер Брайд висит над шеей дамокловым мечом! А челядь так жалобно заглядывает в глаза...
Глубоко задумавшись, молодой врач пробрался к столу, и устало плюхнулся в кресло.
Через минуту он с головой провалился в сон, совсем как тогда, в лаборатории, распластавшись лицом и руками на столе.
Странное дело — так что же, все это ему приснилось — усадьба, больной генерал, златокудрая племянница с печальными глазами?
За окном почтового экипажа проплывал темный лес. Только начинало светать, и Иван Несторович мог с легкостью разглядеть молодые сосенки, с частотой секундной стрелки, мелькающие вдоль дороги.
Молодой человек шмыгнул носом, грудь сдавило от неведомо откуда взявшейся тревоги, свербело в горле. Вдоль спины к затылку пробегал озноб. Бронхит, едва ли не сваливший его с ног, вновь дал о себе знать... Пришлось прибегнуть к инъекции.
Иван Несторович с неохотой, но с внутренним нетерпением потянулся за одним из саквояжей. Первое, на что он наткнулся, это пистолет. Каким-то смехотворно-сладким движением Иноземцев приложил дуло к виску и прикрыл веки. Гадко на сердце! Отчего? Из-за ссылки в уездную больницу на чертовы куличики? Да, какая разница, где изучать луноморфий... Ох, лучше пулю в лоб, с наслаждением подумал он, но через минуту отложил револьвер в сторону и принялся за изготовление новой порции раствора...
— Ваше благородие, ваше бла-го-ро-дие!
Да какое я ему благородие, с ненавистью пронеслось в голове Иноземцева. Тотчас он вскинул голову. Оттого, что было сумеречно, а на носу не сидело привычных двух застекленных колец, Иван Несторович не сразу разглядел Саввича.
— Доброго вечерочка-с, ваше благородие, — пропел камердинер, заметив, что молодой человек очнулся. — Вы так с дороги устали, что даже не дождались своего слуги и прямо здесь на столе почивать легли. Барин узнает, велит меня выпороть.
— Я вступлюсь за вас на правах гостя, — ответил сонный Иноземцев. — И приехал без слуги. Я помню.
— Да-да, но барин велели вам в слуги Фомку предоставить. Негоже такому высокому гостю без лакея. Он вам и платье отутюжит и переодеться к ужину поможет. Золотые руки у парня.
Саввич щелкнул пальцами, и в комнату вошел Фомка.
Брови Иноземцева поползли наверх от изумления, до того внушительного росту был его новый лакей — настоящий викинг, понуро согбенный под тяжестью потолка, с белесой копной волос, лицо без бровей и ресниц, а на виске синюшный шрам. В руках он держал канделябр, и дребезжащий свет рисовал на его леденящем душу лице зловещие тени. Отутюжит платье? Он? Этот мясник?
«Вы, верно, издеваться удумали!» — хотел крикнуть молодой врач, но инстинкт самосохранения велел ему закрыть рот также быстро, как открыть.
— Не стоило, право... — пробормотал он вместо возмущенного крика, застрявшего в глотке, — я привык обходиться без посторонней помощи.
Но камердинер не стал возражать, а ловко повернул тему в русло накрытого к ужину стола и хозяйки, которая уже прибыла от соседей и желает поближе познакомиться с гостем.
Не успел Иноземцев привести себя в порядок: умыться и надеть чистую тройку, а пригладить непослушные локоны, в коридоре послышались частые шажки и звонкий чарующий голос с легким акцентом.
— О-о! — воскликнула рыжеволосая красавица. Она впорхнула в спальню Иноземцева с очаровательным пренебрежением ко всяческим приличиям. — О, вы совсем не похожи на того горе-ученого, с каким мне давилось познакомиться в кабинете Лаврентия Михаловича... Шерман!
Иноземцев смущенно покраснел, а Натали сморщила носик, бросив взор на косо повязанный галстук, и тотчас подлетев, поправила ненавистные белые складки под подбородком, затем подхватила гостя под локоть.
— Фомка, посвети нам, на лестнице еще не зажгли свечей, — крикнула она повелительно через плечо, и, развернувшись, обратилась к Ивану Несторовичу, вновь широко и обезоруживающе улыбаясь. — Позвольте мне быть вашим поводырем. В этом доме легко заплутать — он такой огромный! А до изумрудной залы путь не близок. Признаться, я не думала, что человек, которого рекомендовал сам месье Карпинский, будет выглядеть так молодо.
Иноземцев сглотнул. Иван Гаврилович — был единственным из его преподавателей, который отказался дать рекомендации по окончанию академии.
Прочтя на лице молодого гостя недоумение, Натали тотчас поспешила добавить:
— Несмотря на это, он высоко ценил ваш ум и способности. Кстати, именно месье Карпинский поведал мне о том, над чем вы работали в студенческие годы и работаете сейчас. Это, право, так благородно! Моя тетушка из Марселя недавно скончалась от этого ужасного средства. У нее была больная печень, и доктор приписал уколы... Но тетя всегда имела склонность то к табаку, то к кофе... — печально вздохнула Натали, и тут же игриво покосилась на Иноземцева, который из-за всех сил старался сохранять хладнокровие и беспристрастность, в то время как близость очаровательной хозяйки, мало подходившей на роль чинной помещицы, заставляла сердце неровно колотиться.
— Вы мне льстите, — удалось ему, наконец, выдавить на скверном французском, который мало-мальски знал с детства благодаря своей няньке. — Не думаю, что большой ум и способности дали мне возможность благополучно доучиться и поступить к Лаврентию Михаловичу. Если бы не мой троюродный родственник...
— Да-да, знаю. «Московская медицинская газета», — прервала Иван Несторовича живая француженка. — Я большая поклонница вашего дяди.
— Вы увлекаетесь медициной?
— И да, и нет. Но об этом позже... А что касается Ивана Гавриловича, то с ним я также виделась, в Петербурге. Сложно сказать, что человек столь суровых взглядов стал бы продвигать племянника по карьерной лестнице. Он был очень рад, когда я изъявила желание сделать вам предложение переехать к нам, занять должность врача. Земская управа едва поднялась и не очень-то умеет ходить на своих слабых молодых ножках, до больниц и школ ей нет никакого дела.
Вздох, который последовал за речью, показался Иноземцеву не достаточно искренним, но он тотчас об этом позабыл и продолжил быстро и неумолимо таять, ибо очаровательная собеседница заговорила дальше:
— Месье Иноземцев сказал, что вы один из немногих, кто бы смог справиться со столь тяжким трудом. Шутка ли, одна больница на целую округу. Кроме того, вам самим мое предложение оказалось кстати, — француженка жеманно хихикнула. — Расскажите, что вы натворили в Петербурге, отчего вас ищет вся жандармерия?
— Это глупая история... — вспыхнув, пробормотал Иноземцев. В голове мелькнул вопрос о предыдущих семи земских врачах, но тотчас погас, словно свеча, затушенная дуновением холодного ветра.
Тем временем они добрались до изумрудной залы — любимого уголка молодой хозяйки.
Иноземцев никак не мог понять, откуда у такой щеголихи страсть к прошлому веку. Весь дом был окутан кудряшками, пышными завитушками стиля рококо, не слишком сочетающегося с массивностью постройки. И изумрудная зала, где накрыли к ужину, утопала в лепнине, рюшах, дорогих светильниках, вазах, лентах и прочей мишуре времен Помпадур.
При последнем сравнении Иноземцев взглянул на генеральшу, и решил, что великая французская маркиза выглядела именно так.
Натали весело хохотала, слушая студенческие рассказы Иноземцева, который столь сильно увлекся красавицей, что совершенно не замечал как быстро бежит время.
Едва ли не через полчаса Иноземцев заметил, что в помещении кроме него самого, его прелестной собеседницы, да еще пары слуг, была и Ульянушка — печальное, молчаливое создание. Она стояла у окна, и единым взглядом не окинув расположившихся на легкой кушетке собеседников.
Сели за стол. Это был внушительной длины обеденный стол, покрытый белоснежной кружевной скатертью и уставленный сплошь серебром и хрусталем. По оба его конца уселись мадам Тимофеева и Юлиана Владимировна. Дорогому гостю поставили прибор по правую руку от хозяйки, так что бедняжка Ульяна сидела от них на довольно почтительном расстоянии и принимать участия в беседах не могла. Но, похоже, не особенно и желала этого. Странным выглядело абсолютное равнодушие блестящей француженки к девушке. За весь вечер не удостоила ее ни взглядом, ни словом.
Иноземцев чувствовал негодование, в глубине сердца зарождались огни возмущения. Он вертел головой то направо, то налево, а с языка продолжала сыпаться какая-то нелепица, рот растягивался в восхищенной улыбке. Мадам Натали отлично владела методом английского гипнотизера, решил молодой врач, раз ей удается захватить все внимание себе одной.
— О, месье Иноземцев, — смеялась она. — Либо шато-лафит вскружил мне голову, либо вы большой мастер веселить.
— Простите, мадам, — отвечал Иноземцев, все острее чувствуя неудобство, — но по-французски я плохо изъясняюсь... — и бросил отчаянный взгляд на девушку. — Не пытайте меня, иначе рискуете разочароваться. Я исчерпал весь свой словарный запас, которым меня снабдила мадемуазель Софи в детстве.
— Хо-хо! — удивленно приподняла брови генеральша-маркиза и наклонилась к уху молодого человека. — По-моему вы отлично изъясняетесь. Ваша гувернантка сделала вас настоящим французом.
В эту минуту Ульянушка поднялась, чуть кивнула другому концу стола, и вышла из залы. Натали покосилась ей вслед, а бедный молодой врач уж более не смог улыбаться и веселить хозяйку. Все внутри словно оборвалось. Конец ужина был безжалостно скомкан неприятным ощущением вины. Взор и слух как будто затуманились...
С уходом девушки, Натали словно подменили.
Она безжизненно откинулась на спинку стула. Тотчас ей поднесли тонкую сигарету, заправленную в орехового цвета мундштук. Француженка с наслаждением затянулась.
— Бедное дитя! — выдохнула она вместе со струйкой дыма, и бросила в сторону слуг. — Идите!
Два лакея, горничная Мари и грузный Фомка тотчас ретировались. А хозяйка продолжила:
— Она сама не своя от всех этих безумств, которые повлекла за собой ложь Аристарха. Как поступили бы вы, если бы вдруг оказалось, что вы племянник людоеда и кровопийцы?
Иноземцев не зная, что сказать, потупив взор.
— Жить взаперти, посреди океана презрения и ненависти! Это слишком для юного нежного полного жизни существа, созданного для любви и приключений. Аристарх на всех нас навлек страшную беду, и господь наказал его по заслугам, сковал его члены льдом. Он обманул меня! — почти прокричала француженка, которая совсем переменилась: втянула шею, сжалась, точно задул сквозняк, и лихорадочно курила.
Иноземцев же не знал как быть, потому сидел молча, вперившись взором в сверкающий кружок фужера и продолжал слушать ее яростные излияния.
— Он жестоко обманул меня, месье Жан. Я выходила замуж за человека чести, достойного имени, человека высоких идеалов, от которого была без ума, а получилось, что он — фокусник, мистификатор, лгун! О, это ужасно!.. Должно быть, он вам уже рассказал про алмазы, спрятанные здесь? Чушь, полнейшая чушь! Все что он имеет — это мое приданное, приданное дочери банкира, которое и позволило ему отреставрировать этот дворец, — Натали с презрением окинула залу полным боли взглядом. — Оказалось, у него чудовищный вкус.
Внезапно она развернулась и схватила Иноземцева за локоть.
— Вам одному дано спасти нас всех от этого чудовищного сатрапа. Убейте его! Вы — врач, вы знаете как это сделать, чтобы не вызвать никаких подозрений.
Иноземцев шарахнулся в сторону.
— М-мадам... — пробормотал он только.
Заметив, как испугала бедного гостя, Натали вновь откинулась на спинку.
— Чтобы как-то компенсировать несчастья и страх, внезапно обрушивавшиеся на не в чем неповинных жителей, я выкупила бывшее здание церковно-приходской школы у земского управления, восстановив его из руин, наняв за свой счет персонал, превратила никому ненужную хибару в больницу. Я искренне желала помочь бедным селянам, которые умирали от кори, скарлатины и дизентерии лишь оттого, что никто не мог оказать им квалифицированную помощь. Я читала газету вашего дядюшки, он яростно сетовал на подобное бездействие и равнодушие. Но, увы, чтобы поверить словам жены людоеда понадобилась уйма времени. Я разъезжала на бричке по деревням, заезжала в каждый дом, умоляла поверить в то, что супруг мой всего лишь душевнобольной и не способен причинить кому-либо зла. Ему никогда не подняться со своей проклятой постели! Мы все вздохнем спокойней, когда дьявол приберет его к себе.
Иноземцев потерял дар речи.
— Помогите, месье Жан! — обратила Натали несчастный взор молодому доктору. — Сколько вы хотите за это? Я готова отдать вам все что, имею. Этот дом, земли... — всхлипнула она, — я все отпишу на ваше имя. Я просто хочу вернуться домой, к папа! Мне надоело это затянувшееся приключение...
Через мгновение вконец разрыдавшаяся хозяйка шмыгала носом в воротник пиджака дорогого гостя.
Как добрался до комнаты, разделся и лег в постель, Иноземцев не помнил. Провалился в сон, точно в бездну.
Очнулся от того, что свербело в груди, кашель подкатил к горлу и, прорвавшись сквозь пелену сна, стал душить. С трудом раскрыл глаза, взор упал на темную полосу балдахина, в окно водопадом втекал бледный свет убывающей луны. Сколько же он проспал? Какой страшный кошмар... Дорога, дорога!.. Должно быть, совесть из-за Маньки, Лаврентия Михаловича, больничной лаборатории.
Иноземцев поднялся и провел рукой по влажному лбу, пытаясь понять что сон, а что явь. Мысли носились, точно беспорядочный комариный рой, пищали, жалили. Кажется, немного лихорадило.
Он зажег свечу и сел за стол.
«Итак, что же произошло? — написал он. — Я попал в сумасшедший дом, не иначе. Хозяин решил, что он несметно богат, и за излечение жалует полцарства. Супруга его в бешенстве за испорченную жизнь, и жаждет его смерти. А в центре всего этого оказался я. Все ждут от меня волшебства. Излечить или убить. Самое интересное, что метод гипноза предполагает оба исхода. Меня это вовсе не радует. Здесь совершенно нет никаких условий для работы. Надо уносить от сюда ноги, пока разум окончательно меня не покинул. Что-то нервы совсем сдали... Но меня не оставляет странное ощущение. Ах, да! Ульянушка. Единственно в чем была права хозяйка — юная барышня несет незаслуженную кару. Сколько отрешенной печали в ее глазах...»
В эту минуту где-то совсем рядом завыл волк.
Иноземцев вздрогнул и оторвал взгляд от тетради.
Волк повыл, следом вдруг словно закашлялся, а потом... ей-богу начал хохотать. Никогда прежде Иноземцев не слыхал такого странного звука — зловещего, точно в самой преисподней бесы смеялись. По спине врача пробежал холодок.
Из-за жары оба окна были распахнуты, тонкие прозрачные занавески едва трепетали от дуновения легкого ветерка. Словно заговоренный, молодой врач поднялся, подошел к одному из подоконников и выглянул в сад. Утопающие в лунном свете кусты сирени мягко шелестели, с надрывом скрипел сверчок. Внезапно внизу громко хрустнуло, зачмокало, зафыркало, и Иноземцев ясно увидел, как на мгновение мелькнула приземистая тень — промчалась через тропинку и затерялась во тьме.
Все внутри у доктора похолодело, сердце забилось так, что он схватился за грудь. Но тотчас же взял себя в руки. Деревня, есть деревня, подобные гости здесь не редкость. Глупец и трус!
А предчувствие недоброго не покидало...
4. Богадельня
До самого рассвета Иван Несторович не сомкнул глаз. Лишь когда начали меркнуть звезды и показался алый диск из-за леса, он повалился на кровать ничком и заснул. Утренняя прохлада подарила ему два часа спокойного сна. В восемь спать уже было невозможно — солнце взошло и с бодрой настойчивостью направило лучи-стрелы прямо в комнату будущего земского врача, словно повелевая поторопиться с подъемом.
Спустившись вниз, Иван Несторович наткнулся на камердинера, который заговорил лишь после того, как исполнил перед гостем приветственный танец.
— Доброго утречка, ваше благородие. Извольте откушать завтрак... накрыли специально в парке у озера. Сегодняшнее утро особенно свежо. Грех не воспользоваться таковым даром господнем...
— Благодарю. Но что-то нет аппетита. Когда можно будет отправиться в больницу?
Саввич в удивлении всплеснул руками и приготовился возразить, но Иван Несторович глянул на него с такой нетерпеливой суровостью, каковую сам от себя не ожидал.
— Что ж, — проговорил слуга, — как вашему благородию будет угодно. Коляска уже запряжена и месье Роланд — управляющий наш — уже ожидает ваше благородие.
Месье Роланд легко соскочил на землю, дабы поприветствовать Иноземцева. Статный француз одних лет с Иван Несторовичом, одетый строго, но с иголочки, с блестящими от бриллиантиновой мази черными локонами, спускающимися до плеч, колючим синим взором и изящно-небрежной щетиной, мало походил на управляющего, больше на модного парижского щеголя или американского миллионщика. Иван Несторович не сдержал удивления и едва не раскрыл рот. А француз — напротив, явно мог гордиться изрядным самообладанием, ибо и виду не подал, что впечатление, которое произвел на врача, доставило ему немало удовольствия. Тепло и любезно улыбнувшись, сверкнув ровным полумесяцем белоснежных зубов, он сделал приглашающий жест.
Когда молодые люди уселись, и возничий — бородач Тихон — приготовился стегнуть пару в яблоках, Саввич подбежал к коляске со стороны Иван Несторовича и, смешно подпрыгивая, затараторил:
— Барыня велели передать вашему благородию свое благословление, и велели еще добавить, что все в силе и что, ждут-с ответа вашего.
Иван Несторович взволнованно закусил ноготь большого пальца, его лицо стало белее воротничка сорочки. Он лишь успел коротко кивнуть, а камердинер шлепнул одну из лошадок по крупу — Тихон, можешь трогать.
Покатили по аллее, миновали ворота, выехали на дорогу. Слева простиралось поле, справа — лес.
Иван Несторович искоса поглядывал на лощенного спутника, мысленно рисуя истинную картину положения этакого раскрасавца. Поди, полюбовника себе из далекой родины привезла барыня, да и управляющим заделала, вынес вердикт Иноземцев. А раскрасавец, словно почувствовав, что все мысли о нем, внезапно заговорил. Тон его был под стать ему самому: непринужденный, вальяжный; и никакого намека на акцент, — говорил на чистейшем русском. Только иногда прорезало речь легкое грассирование.
— Очень рад знакомству, Иван Несторович. Натали Жановна с большой тщательностью отнеслась на этот раз к выбору врача для своей больницы. Я полагал, она отправилась воскрешать Гиппократа, или, по меньшей мере, Галена.
Иван Несторович не знал, как правильно отнестись к словам управляющего, как к лести, или же — издевке? Поэтому решил промолчать, ответив улыбкой, которая, надо сказать, получилась довольно вымученная, и оттого глупая до чрезвычайности. Роланд, как и ранее, не предал никакого значения потокам эмоций на лице молодого врача, и пустился в долгие и красочные описания тяжкого периода жизни его дорогой хозяйки (и говорил он о ней с большой нежностью). Рассказал о том, как барыня-мученица проводила долгие часы на лютом русском холоде, сама руководя ремонтом богадельни, как ездила в столицы за утварью и мебелью, за медикаментами и специалистами, как подолгу уговаривала крестьян ходить к ней лечиться.
Сначала Иноземцев слушал с большим вниманием, отмечая некоторые детали, затем ему начал надоедать мелодично-слащавый голос рассказчика, к концу пути у него дико болела голова и он думал лишь о том, что зря отказался от завтрака и, похоже, в скором времени пожалеет об этом еще пуще.
Наконец, Тихон прогорланил заветное «Пр-ру-у!» и коляска остановилась.
Уездная больница превзошла все ожидания. Бывшее здание церковно-приходской школы в объятии редкого аккуратного забора — деревянное, в два этажа было заново выбелено, и кое-где залатано, слева и справа распростерлась кипарисовая рощица и домик сторожа. Оказалось ее покинули, как и церквушку, что стояла на противоположной стороне дороге в версту отсюда. Почерневший шпиль, увенчанный крестом, уныло поглядывал из-за пролеска.
Внутренним убранством больница не уступала фасаду. Помещения были расположены с максимальным комфортом, как для больных, так и для персонала. Медсестры и фельдшера, операционная, кабинет, аптека, лаборатория и кухня — на первом этаже, палаты — на втором. Они сияли чистотой и белизной, стройные ряды кроватей освещали потоки дневного света, льющего из вымытых окон. Приятно пахло свежей едой, приготовленной, верно, как того не встретишь в обычных больницах — щи да хлеб. За домом рос сад — яблоки, сливы, орех, чуть дальше был и коровник, и курятник. За больными, верно, хорошо смотрели.
— Вижу, вы не остались равнодушны, — с высокомерным довольством произнес управляющий, глядя на то, каким удивленным ходил будущий врач, верно ожидавший встретить здесь развалившееся, пропахшее смертью строение.
— О, да! Это неожиданно, — воскликнул пораженный Иван Несторович.
— Это хорошо, — отчеканил управляющий тоном несколько резковатым. Иноземцев перестал разглядывать инвентарь в своем кабинете и поднял глаза на Роланда, сочтя странным, что тот перестал притворно любезничать. Ожидалось нечто поважнее, чем простая экскурсия.
— Теперь о ваших прямых обязанностях, — проговорил тот. — Прошу присесть.
Иван Несторович вновь ощутил, как вновь засвербело в желудке, но отнюдь не от голода. Да и голос у управляющего зазвенел как-то зловеще, — из мягкого, бархатного, превратился в стальной.
— Во-первых, больница земству не принадлежит, и вы вступаете в фактическую должность штатного врача, но не в формальную. В любой момент вы можете вернуться в Петербург, к месье Ларионову, ибо ваша должность ординатора осталась за вами. Но это случиться, если пожелает мадам Тимофеева, а вы ей понравились, потому советую ее не огорчать. Просвещать вас в дела предыдущих докторов я не стану, вот стол, за котором они все восседали, вот картотека, — Роланд указал на высокие стеллажи. — Натали Жановна любит порядок, велела завести на каждую душу тонкую тетрадку и разложить их под литерами от А до Я. Так что вам не составит большого труда разбираться кто есть кто. Ассистентов у вас не будет. Это второе правило. Весь учет и лечение будете производить сами. Однако эта тяжкая участь также будет облегчена, — в вашем распоряжении пять толковых медсестер и две фельдшерицы. Они всего лишь исполнители и посвящать в тайну лекарского искусства их не следует. Они также проинструктированы, потому сами ни о чем никогда вас не спросят.
Иван Несторович поспешил удивиться, но управляющий предупредил изумленный жест голосом еще более строгим:
— И третье. Вы заметили, что палаты полны?
— Да, — сорвалось с побледневших губ Иван Несторовича, припомнив также, что все пациенты спасли сном беспробудным, что являлось странным в столь поздний час.
— Лихорадит все деревни округи. Никто не может понять, что с ними, с нашими несчастными пациентами. На вид они кажутся совершенно здоровыми, но с каждым днем они бледнеют, худеют, теряют голос, а следом силы, и умирают. Эпидемия эта уходит корнями в далекие петровские времена. Со временем она затихала, исчезала вовсе, а потом вновь возвращалась. Исследуйте ее, — бесстрастно проговорил Роланд. — За этим вы здесь. Может, природа здешняя иная, может еще что. И, помните, каждая смерть будет лежать на вашей совести.
Иван Несторович успел подняться, но последняя фраза подкосила его, и он шлепнулся обратно на кушетку, куда присел по велению этого странного молодого человека с набриллиантинованными волосами и внешностью Евгения Онегина.
— Моя миссия окончена, — не обращая внимания на потерянный вид Иноземцева, проговорил тот; достал золотые часы, инкрустированные мелкой россыпью алмазов и, щелкнув крышечкой, нахмурил брови. — У меня важное свидание в полдень, я опаздываю. Разрешите, воспользоваться вашей коляской? Да, я совсем забыл предупредить: Тихон, коляска и пара в яблоках теперь ваши. Я пришлю их, как только закончу с делами.
Не дождавшись ответа, Роланд поспешно ретировался.
Еще минуту Иван Несторович сидел не шелохнувшись, вцепившись руками в край кушетки, и больно закусив губу. Мысли в голове носились со страшной быстротой. Но что удивительное, он не нашел в себе сил отказать. Слишком многое произошло до того, как он узнал о странных условностях в этой больнице, которые, кстати говоря, хоть и немало поразили Ивана Несторовича, но однако ж в сравнении с остальным выглядели блекло. Генерал с ашантийскими алмазами находился на расстоянии нескольких, а быть может, одного сеанса гипноза, его супруга была еще ближе — на пять-шесть дюймов могилы мужа. А тут еще несчастная племянница — Ульянушка, затворница, мечтающая о свободе. И нельзя было дать ясный ответ, какая из этого набора причин более явственная.
А более явственная причина прикатила вместе с Тихоном на новой коляске.
Тотчас, как Роланд исчез за дверью, Иноземцев отправился делать обход больных, и после трех часов, которые он потратил на осмотр и беседы с пациентами, готов был выть от негодования — все без исключения оказались, как и сообщил управляющий, абсолютно здоровы. Более того, не выказывали ни малейшего волнения, напротив — полное равнодушие, их ничто не удивляло, хотя на прошлой неделе похоронили трех женщин и одного юношу. Ни скарлатины, ни дизентерии, ни катара желудка, ни даже безобидного ларингита — все как на подбор пышущие здоровьем люди, только вялые, безразличные и сонные.
Усевшись за стол, уронив затылок на высокую обитую кожей спинку кресла, он бросил отчаянный взгляд на объемистый стеллаж, занимающий две стены кабинета. Больше всего он хотел разобраться со всем быстро, и меньше всего, читать эти записи. Тряхнув головой, словно желая отбросить усталость, он решил про себя, что непременно завтра приступит к изучению карточек. А на сегодня хватит...
И в эту минуту, точно ангельское пение, точно шелест крыльев бабочек (это было предчувствие), раздался шум подъехавшего экипажа. Иноземцев вскочил и бросился к окну. Это за ним! Конец мучением этого длинного и тяжелого дня!
Но Тихон явился не один. Изящно откинувшись на широкую спинку и уронив на колени сложенный зонтик, в коляске сидела Ульянушка — ее светлый затылок и голубой шлейф не узнать было невозможно. От неожиданного счастья Иноземцев позабыл пиджак и медицинский чемоданчик, и в два прыжка выскочил в сени.
— Не махараджа, а ашантихене, — проговорила Ульяна, когда Тихон выкатил коляску на пыльную дорогу. Иван Несторович в удивлении уставился на девушку. Та глядела куда-то поверх головы молодого врача, в ее глазах переливались искорки: она и не думала жмуриться от косых лучей заходящего солнца, светившего ей прямо в лицо. Красиво очерченный ротик был поддет печальной полуулыбкой. Казалось, она думала о чем-то своем, и неловко оброненная фраза была лишь частью ее мыслей.
Но сердце Иван Несторовича екнуло при упоминании махараджи... Отчего ей пришло в голову говорить об этом?
— Что-что вы сказали, Юлиана Владимировна?
— Не махараджа, — повторила Ульяна, по-прежнему глядя в одну точку. — Дядюшка никогда не был в Индии.
Иноземцева вдруг осенило: не уж то тогда, в башне, где лежит недужный генерал, он умудрился озвучить свои предположения. И долго Ульянушка стояла и слушала, как он разговаривал сам с собой? Как неловко вышло!..
Иван Несторович буро покраснел и опустил глаза, а Ульянка едва коснувшись его руки, вновь заговорила:
— Простите, я не хотела вас смущать. Лучше поглядите назад, какая красота!
Уездная больница, которую они покинули четверть часа назад, красовалась из-за игры закатного света точно белоснежный торт на блюде желто-пшеничного поля. Оттого, что дорога свернула немного в сторону, казалось, будто здание, окруженное кипарисами, повисло в воздухе ярким зеленом пятном меж алым от заката небом и волнующимся золотым полотном.
— Очень красиво, — пробормотал Иван Несторович.
— Как вы нашли богадельню моей новоявленной тетушки?
— Я удивлен. Мечта, а не больница... если бы не странности, которые его окружают.
На мгновение лицо девушки омрачилось, но тотчас она поспешила улыбнуться:
— Должно быть, Ромка вас настращал. Так оно и есть...
— Какой Ромка? — перебил ее Иноземцев. — Вы имеете в виду месье Роланда?
— Месье Роланд! — Ульянка не удержалась от смеха, а Иван Несторович вновь почувствовал себя неловко. — Это он совсем недавно стал зваться месье Роландом, а так он Ромка Алексеев, сын Настасьи, кухарки.
Брови Иван Несторовича поползли наверх от удивления, но смех красавицы был столь заразителен, — молодой врач не сдержался и тоже начал смеяться.
— Дело в том, что когда мадам Натали вошла в наш дом в качестве супруги дядюшки, — а с тех пор минуло без малого три года, — Ромка наш влюбился в новую хозяйку по уши, и так принялся ей досаждать своими чувствами, что мачехе моей пришлось пойти на хитрость. Она дала ему небольшую сумму и наказала ехать во Францию, покорять Париж.
— Покорять Париж? И как же?
— Как он сочтет возможным. То есть, выбрать любое дело и добиться в нем определенных вершин.
— И каких же вершин достиг месье Роланд?
— Он стал прима-танцором в одном из наимоднейших кабаре.
— Вот оно как! То-то гляжу, движения у него какие-то... павлиньи.
Ульянушка вновь прыснула, Иван Несторович был рад, что смог развеселить ее, ибо знал, как редко она это делает. В глубине сердца что-то приятно заворочалось, и он решил, что не станет упускать возможности дарить ей радость. И первое, что он сделает, предпримет что-либо для ее высвобождения из коварных пут странных обстоятельств... Опустив голову, Иноземцев впал в раздумья. Странные обстоятельства... Их слишком много. Следовало ко всему подойти серьезней, ведь от этого зависела не только его дальнейшая судьба, но и этого милого существа.
И он вновь поглядел на Ульянушку. Ее золотистые прядки, гладко зачесанные назад, сверкали, точно второе солнышко.
— А отчего решил вернуться? — серьезно спросил он.
— Верно, чувства его не смог погасить даже свет огней волшебной столицы. Мадам пришлось обещать ему должность управляющего, иначе он бы не рискнул отбыть столь далеко.
До поместья доехали молча. Иван Несторович перебирал в мыслях все детали случившегося с ним за последние сутки, напрягая память, пытался припомнить, о чем говорили случайные знакомые, что встречались ему по пути.
Единственное, чего не следовало делать — это утверждаться в чем-либо, подвергшись первому впечатлению. Примером служил месье Роланд, который оказался вовсе не месье, да и не Роландом. Мало ли видел Иноземцев в Петербурге иностранцев, чисто говоривших на русском языке? Столько же русских, которых с легкостью можно было принять за иностранцев. Но при первом же пристальном взгляде, легко было разобраться кто — русский, а кто — немец, француз, поляк. Выдавали мелкие детали, едва уловимые штрихи...
А здесь надлежало быть зорче и наблюдательней.
Иноземцев попытался собрать мозаику событий, перечислив все по порядку.
История генерала глазами местных жителей.
История генерала со слов самого генерала.
Наличие или отсутствие алмазов. Скорее наличие... Иноземцев не поверил, что такой домище и больницу французская супружница Тимофеева отстроила на свое приданное. Да и стала бы дочь состоятельного банкира прозябать в неприглядной российской глуши? Любовь? Иноземцев был из тех молодых нигилистов, которые презрительно и с насмешкой морщили нос при этом слове. Суровые мужи оставляют сердце чистым, тщательно оберегают от жука-точильщика, дабы оно служило на благо дела. А вздохи и причитания оставляют на долю девиц и слюнтяев, падких до рифмы.
Однако отчаяние Натали молодого врача смутило и вызвало совершенно естественное чувство сострадания. Отсюда ее меценатство, — быть может, страстное желание искупить предстоящий грех.
Далее следовала больница, палаты коей полны здоровых, простодушных крестьян. Чума, — вспомнил Иван Несторович едва коснувшиеся слуха слова станционного смотрителя.
Но как это связать с мнимым пристрастием генерала к людоедству? Что, он держит этих несчастных на откорм? Иноземцев фыркнул — нет, конечно!
Картина вырисовывалась довольно странная. Одно непременно перечило другому, и не хотело укладываться в последовательную цепочку. К тому же все тело Иноземцева вновь охватил непонятно откуда взявшийся озноб, в груди засвербело. Пару раз Иноземцев заходил тяжелым сухим кашлем. Не желая пугать девушку, он пытался сдержаться, но ничего не выходило, глаза наполнялись влагой, по спине пробегала судорога...
— Все хорошо. Я только приму лекарство.
Ан нет! Лекарство-то осталось в чемоданчике с инструментами, в его кабинете на столе.
Он понял это только когда ступил за порог спальни, ибо накануне перед ужином решил освежиться и вколоть морфию. Оставшись наедине с собой, Иноземцев в гневе стал рвать на себе волосы. Все! Все! Шприцы, раствор, порошок! Все осталось в проклятой больнице.
Пометавшись с четверть часа, он открыл дневник, чтобы сделать пометки, но рука дрожала, мысли путались.
Черт возьми, подумал он, что же это такое происходит? Да, никакой это не бронхит... Ох, Иван Несторович, негоже так! Ни чувствами своими, ни разумом владеть нет сил...
Тяжело дыша и чувствуя, как часто-часто бьется сердце, Иноземцев присел на край кровати. Кашель и озноб мешали выводить строки на бумаге, но выстроить мысли в стройный ряд можно было попытаться... Главное, вдохнуть и расслабиться.
Ясно, как день — пристрастился к морфию, как те несчастные, наивно прежде полагая, что этого не произойдет. Произошло! И весьма некстати... А ведь полагал, откуда такое странное отчуждение, равнодушие, по природе своей имеющее все признаки физиологического? Прав был генерал, любой другой на моем месте давно бы чухнул отсюда!
Давно!..
Иноземцев в страхе несколько раз произнес это слово вслух.
«Второй день минул, а кажется, что торчу в этом сумасшедшем доме не меньше месяца.
Однако, к делу. Я далеко не трус, но любой смельчак бы призадумался, что-то здесь нечисто. Да, и в смелости ли дело? Я имею ко всему отношение весьма неоднозначное: с одной стороны все это очень волнительно, с другой — малозначащее, неудивительно, точно каждый день встречаю людоедов и их сердобольных жен. Удивительное и неудивительное одновременно, — отметил Иноземцев, — вот точное определение, подчеркивающее отклонение моего разума от нормы».
В эту минуту дверь содрогнулась от нескольких могучих ударов. Иноземцев подскочил, схватившись за сердце.
— Кто? — выдохнул он, понял, что так ведь не слышно и более громко, сколько мог, повторил: — Кто?
— Я, хозяин, — пробасил Фомка, — то есть ваше благородие. Час ужина.
Но Иноземцев успел догадаться, кто его посмел тревожить, до того, как раздался голос слуги.
Тут в Иноземцева точно черти вселились. В глазах побелело, в ушах зазвенело. Иван Несторович сорвался с места, и широко распахнув дверь, вцепился в ворот рубахи перепуганного лакея.
— Какого черта ты мешаешь мне думать! — вскричал молодой врач вне себя. — Пошел вон! Чтоб больше здесь не появлялся.
С грохотом захлопнув дверью перед носом побагровевшего от изумления Фомы, он прислонился спиной к косяку, а через секунду обессилено сполз на пол и готов был разрыдаться.
Но едва отчаяние охватило его, придя на смену приступу злости, в голове сверкнула спасительная идея. Иноземцев резво поднялся и выбежал обратно в коридор. Глянул налево, следом направо — бледноволосый буйвол точно под пол ушел, должно быть нырнул в какую-нибудь потайную дверь, дабы поскорее исполнить приказ.
— Эх! — с досады молодой врач махнул рукой. — Придется самому... Только бы не заблудиться.
А план был таков — пробраться к башенке генерала и поглядеть, какими медикаментами лечили Германа Аристарховича, тьфу Аристарха Германовича, прежние доктора. Без морфия ни один из лекарей нынче не обходился.
Плутал по пустынным нежилым залам, коридорам и лестницам Иноземцев немыслимое количество времени. Ходил кругами, вверх, вниз по этажам до тех пор, пока вечер окончательно не сгустил краски. Все стало одинаково серым, и лишь высокие узкие оконные проемы вырисовывались то по левую руку, то по правую, в зависимости, с какой стороны заходил Иноземцев. Наконец, совсем отчаявшись в поисках, опустился на скамью у стены, что стояла против длинного ряда окон широкой залы. Вдоль стен возвышались фигуры в латах, меж оконными рамами виднелись прямоугольники портретов, перемежавшиеся с полосками начищенного оружия: то были польские сабли, турецкие ятаганы, мечи и тоненькие иголочки — рапиры.
Оружейная, подумал Иван Несторович.
Вдруг раздался неясный шорох в противоположном углу. Иноземцев сначала не предал значения, погрузившись в борьбу с сильной ломотой в мышцах и ознобом, от которого шевелились на голове волосы. Сон одолевал. И он не мог принять решения, заночевать здесь, или все же попробовать позвать на помощь. Каким должно быть он будет выглядеть идиотом!
Сон и стыдливость, объединившись, общими усилиями побороли страх. Иноземцев улегся на скамью. Вновь тишина начала дробиться на болезненное гудение в ушах и неясный шорох в углу. Позабыв о ломоте, Иноземцев сжал зубы, чтобы хоть на мгновение перестать ими отбивать дробь и прислушаться лучше. Шорох отчетливо исходил от противоположной стены, с левого угла, точно маленький зверек грыз остренькими зубками сухую горбушку. Иноземцев встал, опустив ноги на пол. И тотчас уперся ступнями во что-то мягкое. Это мягкое пронзительно завизжало и шарахнулось в сторону.
— Фу, ты! — Иноземцев вновь застучал зубами, и невольно перекрестился. — Крыса!
А может две, или три... Ибо слишком большое оказалось нечто для одной крысы.
Иноземцев брезгливо поежился, с досады выругавшись, подтянул к подбородку колени и, посидев с минуту, вновь улегся. Все ж обычные крысы, это не упыри, не черти, и не приведения, такие же божьи твари, как он сам...
Но уснуть не удавалась, как назло. Слабость сковывала, утяжеляла веки и конечности, но окончательного расслабления не приходило. К тому же шорох усилился, превратился в нахальный крысиный концерт с потрескиванием, попискиванием, воинственным фырчаньем, от которых становилось жутко на душе. Иноземцев не выдержал и поднялся, вновь ухнув ногами в мягкое покрывало, которое тотчас прошипев, ушло из под ног.
— Сколько ж вас тут?
Яркая вспышка заставила его вздрогнуть и зажмуриться. Но перед этим Иван Несторович успел заметить, что пол бледно-желтого камня весь покрыт серыми шевелящимися комочками, и эти комочки бросились в рассыпную, в том числе и на него самого. Лицо и руки обожгло от прикосновения множества иголочек — крысы карабкались по нему, точно лилипуты по Гулливеру, вонзаясь острыми коготками в кожу. Иноземцев не сдержал крика. Он вскочил, отчаянно размахивая руками и пытаясь смахнуть с себя облепившую со всех сторон нечисть, но спотыкнулся и кубарем полетел куда-то вниз, словно по откосу обледенелого, гладко накатанного холма. Несся, точно в пропасть, пока не наткнулся на чей-то сапог.
Еле поднялся, протер глаза и долго не мог сфокусировать взгляд.
Перед ним стояла дама в темно-лиловой амазонке и высоких ботфортах. На обтянутую тугим лифом грудь спускались черные блестящие пряди волос, которые наполовину скрывали и лицо хозяйки. Иноземцев разглядел лишь удлиненные глазные впадины и тонкую линию подбородка.
— Господи, боже мой, — вырвалось у него. — Что з-за маскарад? Вы к-кто? Я не видел ва-ас здесь раньше.
Молодой врач, продолжая трястись всем телом, поднялся на ноги и, прищурившись, заглянул в лицо видения. Черты сливались, но кожа была голубовато-серая, как у утопленника. Да и черные волосы сверкали капельками влаги.
— Кто вы? Откуда свет?
Только сейчас Иван Несторович огляделся и заметил, что вокруг нет никакого источника света, а, тем не менее, зал был озарен, точно дневным светилом.
— Какая жалость, что вы принадлежите другой, — хрипло, будто после очень продолжительного молчания, проговорила дама, и с неожиданным проворством выпростала вперед правую руку. Что-то сверкнуло, просвистело, и следом Иноземцев почувствовал, как грудь обожгло от жуткой боли. Беззвучно ахнув, он опустил взгляд. От левого плеча к правому бедру пролегла тоненькая красная линия, которая тотчас стала расплываться пятном.
Едва Иноземцев обратил вопрошающе-недоуменный взор странной пришелице, его грудь была украшенная второй полосой, которая легла от правого плеча, образуя крест с предыдущей. Падая на колени, он подумал, что кровопускание при его нынешнем состоянии весьма кстати. Но лихорадка не прошла. Более того, прикосновение шпаги, которую дама, как оказалось, прятала за широкой юбкой позапрошлого века, лишь на мгновение обожгло тело, но следом боль отступила, причем бесследно, уступив место прежнему ознобу.
Перед глазами вновь просвистел клинок. Что ей надо? Она же ведь уже убила меня, пронеслось в голове несчастного молодого человека. Но видимо инстинкт самосохранения продолжал жить в мертвом теле, и Иван Несторович успел отпрянуть назад, а кончик шпаги лишь немного задел ухо. Перевернувшись, он вскочил на ноги и бросился наутек из залы, благо распахнутые двери встречали обещающими спасение объятиями. Вылетев на лестницу, он, недолго думая, кинулся вниз, но опять оступился, да так неловко, что насчитал виском аккурат пять ступенек, а на шестой колдовской свет для него померк.
5. Мими
— Иван Несторович, Иван Несторович! Ваня, проснитесь, миленький... — Иноземцев продрал глаза, тут же их закрыл и снова открыл. Он не ошибся, ему не показалось: склонившись, с раскрасневшимися от слез глазами возле него стояла Ульянушка. Нет, не стояла, а сидела, почти полулежа, согнувшись над ним и вытирая подолом своего платья его расшибленное лицо. А он распростерся прямо на ступеньках, прижавшись плечом к перилам.
Открыть глаза-то он открыл, но вот те раз — не смог пошевелить и пальцем. Однако оцепенение длилось недолго, едва Иноземцев смог согнуть локоть, а следом — колено, боль в ушибленном виске вернулась неистовой волной, заставив несчастного исторгнуть жалобный стон.
— Иван Несторович, куда вас занесло? Нет! Не отвечайте, вам, должно быть, так больно! Бедненький вы мой...
Ловкими движениями она ощупала спину, руки, ноги, запустила теплые пальчики в волосы, дабы убедиться, нет ли пролома.
— Ушиб довольно сильный, но не опасный, — покачав головой, заметила она, и вновь оттерла струйку крови, которая норовила заползти за шиворот. — Вы можете приподняться и опереться на меня?
Иноземцев улыбался, влюблено глядя на девушку, и не думая о боли, а наслаждаясь участливым смятением красавицы. Как она его назвала? Он все слышал! Ваней, она его назвала...
Заметив то, как он на нее смотрит, Ульяна нахмурилась и провела несколько раз тонким пальчиком перед его глазами, проверяя реакцию.
— Вы можете приподняться? Или мне позвать Фомку? Он-то вас как пушинку поднимет и мигом доставит до спальни.
Иноземцев замотал головой и тут же сморщился. Внезапный приступ тошноты подступил к горлу. Он стиснул зубы и жалобно поглядел на девушку. Та просунула руку ему под плечи и слегка подтолкнула. Иноземцев поблагодарил бога, — за весь день во рту и маковой росинки не было, иначе содержимое желудка тотчас оказалось бы на платье спасительницы.
Ближайшим местом, где можно было разместиться, оказалась кухня. После нескольких шагов, Иноземцев смог идти сам, но Ульяна, видя, как его заносит по сторонам, предпочла слегка поддерживать за локоть.
Первое, о чем спросил Иноземцев, есть ли в доме шприцы и раствор морфия. Ульяна утвердительно кивнула, не выказав ни малейшего намека на осуждение, видимо решив, что раз он врач, то знает когда можно, а когда нельзя принимать подобные уколы.
Ульянушка пропадала невесть, где целых полчаса, показавшимися бывшему ординатору целым столетием. Потому, когда она вошла, Иноземцев бросился ей на встречу и не сдержал радостного крика, увидев, что девушка принесла и то, и другое.
«А мой луноморфий был бы сейчас весьма кстати», — подумал Иван Несторович, и покосился на красавицу, которая со вниманием следила за всеми движениями молодого человека. Морфий оказался высокого качества, Иван Несторовичу быстро полегчало. Ульяна отвела его к креслу-качалке и укрыла пледом. Теплая нега разлилась по всему телу и подарила, наконец, долгожданное освобождение и расслабление.
Закрыв глаза, он тотчас заснул, и видел во сне, как Ульянушка омывает его рану на виске теплой водой, затем смазывает маслянистым бальзамом. Она улыбалась, склоняла голову то вправо, то влево, иногда тихо напевала.
Внезапно перед его глазами все смазалось в фосфорический сгусток: картинки событий вспыхивали и меркли с бешеной частотой, увлекая за собой биение сердца. Чем быстрее сменялись изображения, тем скорее стучал жизненный механизм. Все это было не слишком неприятно, пока не восстал образ дамы в лиловой амазонке.
Резко вскочив и отбросив плед, он посмотрел на свою рубашку. На той ни следа. Затем схватился за ухо, совершенно уверенный, что полмочки безжалостно отсечено, но и ухо оказалось целым...
— Царица небесна!.. Это опять галлюцинации... Что же такое происходит? Я сошел с ума... Ведь я не делал инъекций со вчерашнего утра! Или вечера... Господи! — жалобно застонал Иноземцев. — Я теперь ничего не помню...
Испуганная Ульяна с секунду стояла в стороне, держа в одной руке бинты, в другой темного цвета бутылек, и хлопала пушистыми ресницами. Затем отставила все в сторону и приблизилась к молодому врачу.
— Все возможно, вы ведь вон какую шишку себе набили, — молвила она и легонько надавила на его плечи. Безвольно поддавшись, Иноземцев сел и нахмурил брови.
— Говорили мне не играть с огнем, — мрачно сказал он. — Теперь я конченный человек, Юлиана Владимировна... Разум играет с моим телом, точно кошка с мышью... И вам я оказался малополезен. Более того, опасен! Вернусь в Петербург, сниму комнату, запрусь в ней и не выйду до тех пор, пока мои тело и разум не освободятся от этой проклятой зависимости. Надо будет, не один месяц просижу. А что? Недурной эксперимент. Если останусь жив, опубликую свои записи. На основе моих наблюдений можно будет развить новую методу избавления от морфинизма. Вы не читали знаменитую «Исповедь» Метьюрина? О, неуловимый и всемогущий опиум! Ты владеешь ключами от рая...
Ульяна с печалью в глазах слушала полную горькой отверженности речь молодого человека.
— Что же вы такое там... в этой проклятой зале увидели, что говорите такие отчаянные слова?
— Какая разница, что? Чего только не привидится человеку с больным мозгом, — махнул рукой Иноземцев. — Как сейчас вижу: полоснула мою грудь крест-накрест. Да вот беда, от такой раны я бы на месте скончался, ибо клинок вошел довольно глубоко, вспорол и легкие, и желудок, печень... Так мне, по крайней мере, показалось. Но я помчался со всех ног... Это очень печально, Юлиана Владимировна, когда иллюзия, что порождает мозг, так похожа на правду.
— Это Мими... — одними губами произнесла генералова племянница; но Иноземцев не разобрал. — Она была в амазонке и высоких черных сапогах с золотыми шпорами?
— Ну, шпоры я разглядеть не смог... Что? — Иван Несторович подскочил на месте, внезапно осененный догадкой. — И вы ее видели?
— Нет, я никогда не видела. Она являлась только дядюшке, остальные же могли слышать, как она бродит по Оружейной зале, гремит шпорами, стучит шпагой по латам, подсвечникам...
— Господи! — взмолился Иноземцев, перекрестился и больно ущипнул себя. — Мне опять грезится?
Затем он бросился на колени к ногам девушки и схватил ее за руки.
— Ударьте меня, что есть сил! Я опять сплю, и мне сниться, что вы участвовали в моем видении.
— Поднимитесь, Иван Несторович, — приказала Ульяна, строго сведя брови на переносице. — Теперь это не сон.
— У вас в доме живет приведение? — Иноземцев не смог сдержать счастливый улыбки. В иной ситуации это непременно была бы сардоническая ухмылка, ибо Иноземцев хранил твердое убеждение, что ничего подобного в жизни не бывает... Он в господа-то стал веровать, лишь после того, как эксперименты с морфием перешли грань дозволенного.
— Сегодня вы лишились ужина, — сказала девушка; она опять, должно быть, думала о чем-то своем, ее лицо выражало сосредоточенность. — Я принесу вам горячего бульону. А потом расскажу про Мими.
Иноземцев молча повиновался, уселся обратно в кресло и терпеливо стал ждать.
— Мими, или Эмилиана Гонзага — была бы моей прапрабабушкой... — Ульяна села на скамью, сложила крохотные ручки на широкой юбке и, дождавшись, когда Иноземцев допьет, начала свой рассказ. — О да! И было б чем гордиться — мой прапрадед взял себе в жены одну из дочерей мантуанского князя — Карла-Фердинанда Гонзага-Невер и Сюзанны Лотарингской. Европейские державы рвали на куски испанские владения, герцогство Мантуя было отдано Габсбургам, князь одряхлел, а на шее висела младшая дочь. Он и решил отдать ее за русского дипломата с немецким именем Фердинанд Бюлова, служившего у царя Петра. Но все было бы весьма прозаично, если бы девушка не была влюблена в скромного художника Энцо Ди Морто, который жил в палаццо князя. Его нашли почти мертвым у ограды дворца в возрасте нескольких дней от роду, когда княгиня Сюзанна носила под сердцем будущую Мими. Все детство и юность найденыш и красавица княжна провели вместе, получили одинаковое образование, вместе сбегали с уроков и учиняли проказы над учителями, вместе штудировали греческий и латынь, вместе учились держать кисточку в руках. Пока не миновало обоим по пятнадцати лет. Сеньор Карл-Фердинанд решил, что негоже принцессе прозябать в обществе безродного. Скрасил дни учения его дочери и довольно на сим — отправил юношу в мастерскую именитого скульптора. Но подобно шекспировским героям, влюбленные не прекратили встреч и искали уединения везде, где только посылал бог.
Нельзя и представить их отчаяние, — спустя год, накануне битвы с австрийцами, князь отдал руку дочери иноземцу. В тот день, когда в Мантую вошел с солдатами Виктор Амадей II, Эмилиана выехала с супругом в восточные ворота, в Россию, а князь Гонзага — последний из этого рода — в северные, направившись в Венецию. Юный Энцо тем временем сражался с австрийскими солдатами в рядах добровольцев. Единственным желанием, которое теплилось в израненном сердце несчастного, была смерть. Но с первого дня его появления на свет, и, невзирая на имя, которое дали ему горничные князя, что его приютили, — Ди Морто, означало мертвый, — смерть не брала его, обходила стороной, словно страшась. Сколько раз Энцо тонул, горел, падал с высоты мансарды палаццо, и всегда выходил без единой царапины. Ангел смерти хранил его, говорили мантуанцы. И на этот раз ни пулей, ни штыком он не был задет. А при сдаче города один из австрийских капитанов отпустил его. Энцо долго шел пешим по той дороге, где давеча пронеслась карета русского, увезшего его прекрасную Мими, день, два, неделю, месяц... Он исхудал, потому что почти ничего не ел, одежда его превратилась в лохмотья, но продолжал идти, в надежде, что отыщет эту проклятую страну — Россию.
Тем временем Мими, став супругой Фердинанда Бюлова, приняв вместе с мужем православную веру: Фердинанд стал Федором, а Эмилиана — Ксенией, впала в такую глубокую тоску, в такое безжизненное уныние, что вскоре потеряла дар речи. Бюлов не знал, что делать, как воскресить красавицу супругу. Отстроил для нее замок в лучших итальянских традициях, раскинул ступенчатые сады, прислуживали ей исключительно итальянки, итальянские музыканты играли для нее на лютнях. Он сделал все, чтобы она чувствовала себя как у себя в мантуанском дворце, но молодая женщина чахла на глазах и вскоре вовсе слегла.
В один из чудесных сентябрьских вечеров, когда на смену душному зною пришла осенняя свежесть с легким ароматом прелой листвы, Мими сидела на террасе, укутавшись в шаль. Она не сразу обратила внимания, как одна из ее прислужниц прибежала и, запыхавшись, начала что-то тараторить, сбиваясь и хватая ртом воздух.
Госпожа сделала недовольный жест, мол, говори ясней.
— Там у ворот сторожа вашего мужа задержали странника в лохмотьях, он мантуанец!
Эмилиана побледнела и невольно поднялась. Шаль плавно скатилась с ее плеч на спинку кушетки.
— Энцо! — впервые за два года произнесла Мими, и бросилась за девушкой к воротам.
Прибежав, она увидела, что калитка уже затворена, ворота — тем более, а стражи преспокойно играют в кости.
— Отворите замок! — гневно прокричала она по-русски. Отставные солдаты, служившие у доморощенного дипломата в качестве охраны, разом обернулись. Ого, дескать, заговорила барыня!
— Да там бродяга, каких за целый день ходит немало, — отозвался один.
— Отворите замок! — еще более разгневанно повторила Эмилиана.
Пришлось повиноваться: барыня была настроена решительно.
Когда калитка распахнулась, взору Эмилианы предстал сидевший у ворот монах, небритый, с взлохмаченными черными волосами, ниспадавшими к лопаткам.
— Леший! — буркнул второй солдат; первый толкнул его в бок, ибо барыня с радостными воплями бросилась на грудь странника и разразилась конвульсивным ревом, сопровождаемым итальянскими возгласами с упоминанием всех католических святых (приняв православную веру, тем не менее, Мими продолжала носить под сорочкой четырехконечное распятие).
На шум слетелась вся челядь, а следом подоспел сам хозяин. Глаза его расширились от удивления — он никогда не видел, чтобы супруга его была столь счастлива, ее лицо светилось, она смеялась и плакала, обнимая грязного монаха.
— Кто это? — спросил Бюлов, дав себе обещание, что кто бы это ни был, хоть черт лысый, он станет самым почетным гостем.
Эмилиана бросилась супругу в ноги.
— О мой господин, — заговорила она на родном языке, ибо на другом от волнения не смогла бы связать и двух слов, — этот человек — мой молочный брат. Мы жили неразлучно, пока война не развела нас. Он дал слово найти меня и сдержал его.
Как и пообещал мой прапрадед, Энцо Ди Морто получил статус самого почетного гостя.
Последующие несколько месяцев, юный художник полностью завоевал доверие дипломата. Более того, Бюлов, которому стукнуло полвека, искренне привязался к юноше, а вскорости стал величать не иначе как, дитя мое, да сын мой. Вечерами они беседовали, попивая вино. Днем выезжали в охотничьи угодья, пострелять зайца. И нельзя было сказать, кому больше радости доставлял Ди Морто — хозяину, или вновь обретенной молочной сестре? Однако Эмилиана вела себя крайне осторожно, сократив встречи с возлюбленным до одного-двух раз в день, и если выпадала минутка уединения, просила Энцо не предпринимать ничего ради свиданий с ней, а напротив, продолжать любезничать с хозяином и рисовать его портреты. Юноша ломал руки, изнемогая от тоски по любимой, которая вроде вот, здесь в нескольких шагах, или в соседней зале, а припасть губами к тонкой шейке, заключить в объятия было невозможно. Какая страшная пытка!
— Терпи, терпи, рано или поздно по долгу службы он уедет из поместья, — говорила Мими.
Но Бюлов, как назло, продолжал вести вольготное домашнее существование, и долг службы никуда его не призывал.
Никогда ранее Эмилиана не испытывала столь острой ненависти к супругу. Ждать, когда он, наконец, пожелает оставить влюбленных наедине становилось невыносимым как для нее, так и для Энцо.
Пришлось пойти на хитрость.
Нередко, но и не столь часто, соседи устраивали званые обеды и балы. В один из чудесных апрельских (а минуло полгода!) дней предстояла прогулка на лошадях на вошедший тогда в моду английский манер.
Эмилиана и Энцо заранее условились, что юноша претворится больным и останется в постели, а Мими — вернется час-два спустя, ибо случайно подвернет ногу.
Увы, обмануть супруга оказалось не так просто. Эмилиана подвернула ногу, но отправить ее одну назад Бюлов не решился — он пересадил ее в карету хозяйки, и бедняжке Мими пришлось до вечера кататься в обществе двух неумолкающих трещоток — госпожи Войновской, которая боялась ездить верхом и предпочитала удобство экипажей, и ее компаньонки Марфы Елисеевой. Эмилиана была готова разрыдаться, ибо, было похоже, что план провалился.
Молодая итальянская супруга выглядела такой подавленной, что госпожа Войновская, в конце концов, не удержалась от вопроса.
— На вас лица нет, деточка. Что-то стряслось?
— Невыносимо ноет нога, — нашлась Мими; ее рука театрально легла на живот. — Этой ночью я так дурно спала, что предстоящий ужин кажется мне страшнее Судного Дня. Простите меня!
— Бедняжка! — воскликнула хозяйка, растолковав жест юной жены соседа так, как той было необходимо. Она перегнулась через окошко кареты и крикнула. — Эй, Митюша! Отвези нас домой.
— О-о, мой супруг будет беспокоиться!..
— Я возьму вашего супруга на себя, — тоном, не терпящим возражений, произнесла почтенная дама. — Разве можно в вашем положении трястись в экипаже по лесным дорогам? Неужто вы Федору Иоанновичу ничего еще не сказали?
— Нет, — кротко и жалобно отозвалась Мими, в голове которой созрел спасительный план, взамен того, что безжалостно провалился.
— Бедное дитя! Скажите ему поскорее, он так страстно желает стать отцом. Но сейчас вам подготовят мягкую постель, и вы преспокойно отоспитесь, в вашем распоряжении часа три.
Когда Эмилиана осталась одна в предоставленной ей комнате, она, не раздумывая долго, кинулась к окну и оценила высоту, затем оглядела стену, отметив, что выступы на ней довольно широкие, а в нескольких шагах раскинулся живой ковер плюща, по которому легко было спуститься в низ. Когда въезжали во двор, Мими зорко оглядывалась вокруг, ища глазами конюшню, — та стояла почти у самых ворот.
Сумерки окутали задний двор, куда выходило окно. В доме, кроме слуг, — никого. Празднество назначено на девять. В распоряжении молодой женщины два с лишним часа, чтобы домчать к Энцо и вернуться к ужину. Волнение и страх будоражили кровь, азарт придавал силы. Мими была итальянкой, а итальянки слыли самыми отважными и бесстрашными во всем мире. Образцом служила ее далекая родственница Джулия, которая вырвалась из рук похитителей, и среди ночи, обнаженная, верхом, вернулась во дворец отца. Воодушевленная историческим примером, Мими, легко скользнула вниз по стене, прошмыгнула в конюшню и оседлала кобылицу хозяйки, которая в тот вечер, как впрочем и всегда, скучала в стойле. Удивленным слугам на ходу кинула, что уже выспалась и намерена вернуться к остальным гостям.
Энцо весь день проторчал в Оружейной зале, где влюбленные условились встретиться. Он подавлял тревогу, уговаривал себя, перебирая в уме возможные причины опоздания возлюбленной.
Когда явилась Эмилиана, запыхавшаяся, но столь притягательно горячая в темно-лиловой амазонке, в маленькой украшенной пером треуголке — прическа не выдержала бешенной скачки, черные локоны рассыпались по спине, Энцо подхватил ее на руки и громко запев, стал кружить.
Идиллия длилась несколько минут. Влюбленные не могли насытиться вкусом прерывающихся томными вздохами, поцелуев. Едва Энцо успел сорвать сорочку, а Эмилиана несчастную треуголку, как грянул выстрел. Оба вздрогнули и обернулись к дверям, в коих стояла зловещая фигура Бюлова.
— Я так и знал! Черт возьми, так и знал, — вскричал он срывающимся голосом. — Мими! Эмилиана! Ты предала меня... И ты, Энцо — вполз в мой дом, точно змий!
Сопроводив второй выстрел полным ненависти и боли криком, Федор Иоаннович отбросил один пистолет и выхватил из-за пояса другой, — по всему было видно, что Бюлов направился вслед за супругой, основательно подготовившись, что означало одно — об измене он, если не знал, но догадывался.
— О, мадонна! Прошу, убери пистолет, — взмолилась Эмилиана, пытаясь вырваться из крепких рук любовника и заслонить его собой.
Но оскорбленный муж был настроен решительно. Прогремел третий выстрел. Энцо взвился, точно пойманный уж, отпихнул в сторону возлюбленную, и отчаянно бросился на Бюлова грудью.
Четвертый выстрел уложил несчастного наповал.
Мими с криками и слезами кинулась к убитому, но перевернуть тело она не успела, чтобы убедиться, мертв ли ее молочный брат. Бюлов схватил ее за волосы и поволок к лестнице. И протащил два этажа, волоча по ступенькам.
Слуги видели, как хозяин швырнул несчастную, окровавленную хозяйку на крыльцо. Но Эмилиана была еще жива. Несмотря на переломанные ребра, вывернутое плечо и проломленный висок, откуда сочилась кровь, заливая ее лицо и грудь, она попыталась подняться. Тогда Бюлов вновь сжал ее волосы на затылке, и рывком заставил встать. Долго он говорил ей что-то, должно быть, о своих растоптанных чувствах, о желании иметь супругу, а не бесчувственное молчаливое чучело с красивыми, печальными глазами, о детях, которые родились бы у них. Затем оба, шатаясь добрались до фонтана, где Федор Иоаннович и утопил неверную, — мою несостоявшуюся прапрабабушку.
Три дня он провел, распластавшись прямо на полу спальни, — лечь на ложе, которое еще прошлой ночью делил с Мими, он не решился. Три дня тело Эмилианы плавало в фонтане напротив крыльца. Только на четвертый день Бюлов нашел в себе силы и похоронил жену. События той злосчастной ночи дошли до Преображенского приказа, но Бюлов был в большом почете у царя Петра, и дело не стали придавать огласке. Тем более что убитых было не двое, как предполагалось, а один — жена, понесшая совершенно справедливое наказание. Тело Энцо бесследно исчезло, но кто-то из друзей осужденного видел молодого беглеца бродившим у поместья. Сам Бюлов даже пытался подстеречь негодяя, осмелившегося выжить, но, сколько он не ходил по окрестностям с ружьем, так никого и не встретил. Одни говорят, его нашли потом повесившимся в лесу, другие — застрелившимся, третьи — зверем задранным.
Пять лет спустя дипломат взял в жены юную сиротку, но обладательницу большого состояния и просторных земель, соседствующих с его землями. Вторая жена подарила ему двоих сыновей. Младший — мой прадед Герман, которого успели спасти — отправили в столицу, к родственникам жены. Со старшим приключилось несчастье...
До сих пор никто не может понять, с чего все началось. Сначала странным образом стали умирать слуги. Ходили три дня белее скатерти, а на утро четвертого дня не являлись к своим обязанностям: их находили навсегда уснувшими в постелях. Следом чума перенеслась на крепостных из соседних деревень, и обернулась самым настоящим бедствием. Когда неведомая болезнь унесла младшего сына Бюлова, несчастная супруга его тронулась умом. Вжалась в угол огромной постели, стиснула руками уши и сидела так, раскачиваясь, и едва слышно подвывала. Когда ее пытались привести в чувство, принималась истошно рыдать. Так она промаялась целую неделю, пока не впала в беспамятство. Несколько раз она открывала глаза, взор ее был усталый, но ясный. Наконец, удалось выяснить причину безумства. В минуту просветления рассудка молодая женщина поведала о лиловой тени черноволосой девушки. Лиловая тень являлась к ней каждую ночь и клялась отнять у нее сыновей, а супруга умертвить самой страшной смертью. Едва она поведала Федору Иоанновичу это, закрыла глаза и испустила дух.
На похоронах открылось, что могила итальянской жены хозяина разрыта до основания. Ни гроба, ни самой Эмилианы в нем не обнаружили: ни единой щепки, ни единой косточки.
Это послужило сигналом отчаянной тревоги: все вокруг только и говорили о восставшей из ада итальянской принцессы. Бюлов поспешил отправить Германа с двумя няньками в Москву, но сам перед отъездом решил собрать ценные вещи.
Камердинер его стал свидетелем страшной сцены, разыгравшейся в кабинете, где в стенном сейфе хозяин держал бумаги, золото и жемчуга.
Бюлов расстелил широкую, полотняную простыню на столе и без разбора стал вытряхивать содержимое сейфа. Верный камердинер помогал ему.
И тут мощный ветряной вихрь ударил в застекленную раму и с силой распахнул ее. Лиловая тень взвилась в воздухе. Слуга, крестясь, шарахнулся в сторону, забившись в самый дальний угол, ибо пред ним во весь рост стояла Мими. Стояла спиной, с мокрыми черными прядями волос, спускающимися до талии, в мокрой амазонке, в сапогах с золотыми шпорами, по которым стекали ручьи воды. Бюлов замер с инкрустированным ларцом в руках, через мгновение ларец выпал, глухо ударившись о пол, а Мими точно разъяренная кошка набросилась на него, повалила на пол и стала рвать когтями и зубами плоть. Камердинер через минуту уже был в глубоком забытьи — зрелище, что предстало перед его глазами было до невозможности чудовищным.
Вот так Эмилиана Гонзага отомстила своему жестокому супругу. Отомстила и исчезла, смерть Бюлова была последней. С тех пор в округе восстановился покой. Люди долго не хотели возвращаться в селения, и покинутые дома пустовали полгода, год, но потом чудесным образом история забылась. Люди вернулись, поколение сменилось и редко кто вспомнит о том, что произошло в тот зловещий день в усадьбе Бюлова.
Помнил лишь камердинер.
После потрясения он отправился к моему прадеду и оберегал его от посягательств Лиловой Тени до последнего своего издыхания. Он понял, что итальянская супруга Бюлова, погибшая не по своей воле, восстала из могил под содействием какой-то темной силы, и стала упырем, кровопийцей, живым ходячим мертвецом, питающимся плотью человеческой. Он изучил все методы борьбы с таковой нежитью и благополучно охранял при помощи чесночных цветков, осиновых веточек и серебра моего злополучного прадеда до тех пор, пока ведьма не усилила свою мощь неведомым образом и не стала досаждать на столько, что пришлось бежать куда глаза глядят...
Куда спрятался мой предок, никто не знает. Но камердинер его, будто джин из лампы, вернулся из неведомых краев, и точно таким же образом принялся оберегать сыновей Германа — Аристарха и Франца, пока те служили императору. Когда лиловая тень вновь стала слишком частой гостей — а она поклялась извести все потомство Бюлова — камердинер сложил меч и просил, умолял своего подопечного исчезнуть с лица земли русской — бежать, как бежал его отец. Франц презрел предостережения верного слуги, и едва моему папеньке стукнул годик, погиб от родового проклятия — был найден задушенным. А дядюшка сбежал сначала в Англию, потом в Ашантию, затерявшись среди красных мундиров. Что случилось с моими родителями, вам, верно, Саввич поведал. Вот я здесь, не знаю чего ожидать теперь, когда придет Мими и за мной.
Ульянушка вздохнула и опустила голову.
— Вот почему Аристарху Германовичу пришлось уехать в Африку? — воскликнул пораженный рассказом Иноземцев. От вколотого морфия он чувствовал себя едва ли не участником тех событий и столь искренне сопереживал и русскому дипломату с немецкой фамилией и бедной Эмилиане, и Энцо — ее несчастному возлюбленному, что вскакивал, размахивал руками и беспрестанно восклицал: «О, боже мой! Это невероятно! Этого не может быть!». Перед взором мелькали яркие картинки, сменяясь с частотой безумного сна. По лицу Иноземцева текли ручьи пота, щеки, глаза горели, руки поверх пледа дрожали.
— Да, — встревожено глядя на него, отвечала Ульяна. — Он уехал покорять Африку только потому, что Тень Мими могла убить его. Но проклятие настигло моего бедного дядюшку и там. Ведь вернулся он покалеченным, несчастным. Африканские аборигены сделали его людоедом и кровопийцей, каковой является и его несостоявшаяся родственница... эта проклятая Мими. Она живет здесь. В оружейной зале, где застал их с Энцо мой предок. Она, пожалуй, довольна происходящим. Единственный раз он ее видел в тот день, когда им овладел паралич...
— Вот как! — вновь воскликнул Иван Несторович, вскочив и отбросив плед в сторону. — То есть, вы хотите сказать, что он увидел Тень погибшей родственницы и его тотчас парализовало? Я надеюсь, это произошло от страха, а не из-за участия здесь каких-то сил. И вообще, я как человек науки, не могу позволить себе верить во все то, что вы, Юлиана Владимировна, сейчас поведали. Этого быть не может! Мертвое тело не может восстать из могилы.
— Но ведь вы сами встретили ее! — обиженно молвила Ульяна.
— Простите меня! — взмолился Иноземцев, порывисто схватив девушку за руку. — Я не должен был ставить ваши слова под сомнение. Вы рассказали чудесную историю, настоящую легенду. Но этой легенде существует научное обоснование!
— Научное? — удивленно всплеснула руками Ульяна. — Есть вещи, которые науке не поддаются, поверьте мне, Иван Несторович.
— Но позвольте, я хотя бы попробую растолковать, что к чему. Вы девушка умная и начитанная. Кому другому я бы и слова не сказал! Вы знакомы с трудами Шопенгауэра?
— Да, разумеется. Он платонист, не более.
— Он ушел далеко вперед Платона, несравненная Юлиана Владимировна. Он решил познать божественность бессмертной души. Бесспорно, существует иной мир, мир приведений и мир духов, их населяющие существа бывают, как и мы люди, плохими и хорошими. Поэтому мы так часто слышим от людей о встречах со всяческими видениями. Вот видите, я вовсе не не верю, вам, напротив, считаю слова ваши истиной. Но здесь кроется одна малая деталь, благодаря которой люди терпят столько неудобств из-за предполагаемых приведений. Сначала разберемся, откуда они берутся.
— Известно откуда — из тела. Души умерших это.
— Верно. Из тела. Наше тело не просто бренная оболочка — поступай с ней как хочешь, душе от этого не будет худо. Тогда бы не было нас — докторов и врачей, способных вернуть телу здоровье, коли то утрачено. Вот посудите, тогда зачем оно нужно, это тело? Оно является носителем души. Душа телу сообщает положительный заряд, как электричество зажигает лампочку и даже потом, когда электричество иссякнет, лампочка остается горячей. — Иноземцев вновь схватил руку девушки. — Ваши пальцы горячи, потому что душа, как энергия, вас греет и поддерживает огонь жизни.
— Ваша рука тоже горячая, — в ответ заметила Ульяна и обеспокоенно нахмурилась. — И щеки горят, и в глазах блеск нездоровый. Это вероятно вы от морфия такой...
— Бог с ним с морфием! Так если душа грела тело, когда она вылетает из тела, то ей греть нечего, она является источником энергии. Ходячим, невидимым источником энергии!
— Присядьте, Иван Несторович, я вам настойки налью, успокаивающей. Потом вы дообъясняете.
— Хорошо, хорошо... Вы только слушайте! Я сейчас к самому главному подошел. Итак, получается, что в зале вашей оружейной не сама Мими бродит, а энергия ее души. Поскольку энергия в никуда исчезнуть не может, то она бродит по залу и пугает вас.
Ульяна налила в кружку какой-то зеленой жидкости из оплетенного тонкой соломкой бутыля и поднесла Иноземцеву.
— А лиловое платье, а шпоры? Одежда не может перенестись на часть образа Мими, которая по вашим представлениям всего лишь ходячая энергия?
— Вот потому-то я и говорю, что подобрался к самому главному, — воскликнул Иноземцев и сделал паузу, чтобы глотнуть настойку. Он жадно выпил ее и вернул кружку девушке, ощутив еще больший жар от выпитого. — Лиловое платье и шпоры дорисовало воображение тех, к кому ходячая энергия Мими приближалась. Они чувствовали ее неосознанно, и в голове всплывал знакомый образ.
— Очень интересная гипотеза, господин доктор, — скрывая улыбку, промолвила Ульяна. — То есть вы полагаете, что ежели мне завязать глаза и подвести человека, которого я хорошо знаю, я тотчас назову кто это?
— Уверен! Я читал о такого рода экспериментах. Давайте попробуем сделать его сами? — рука Иноземцева невольно потянулась к вороту сорочки. — Что это за лекарство, что вы мне дали? — спросил он невпопад, внезапно почувствовав, как стянуло грудь.
— Успокаивающий настой. Мы дядюшку им поим. Из шишек и мяты, — донесся голос девушки словно из далека. Кухню точно заволокло дымом, он не мог ни видеть, ни слышать, дышать стало тяжело.
— Что-то мне дурно... Не могу сделать вдоха, голова кружиться. Боже, я и забыл... нельзя было пить ничего спиртосодержащего... — проронил он, хватаясь за спинки кресла. Кресло вдруг треснуло, проломилось, и Иноземцев понесся вниз, куда-то под пол. Падал, падал, пока все вокруг не померкло.
6. Иноземцев заступает в должность
— Ванечка, Ванечка, миленький, что же вы?.. умерли?.. проснитесь ради всех святых... о сын небесный, что же делаааать? — услышал он сквозь плотную пробку в ушах. Пошевелить и пальцем не мог, нечто жесткое, на чем он лежал, крутилось, вращалось во все стороны, точно блюдце фокусника на тонкой спице. Кроме того, кто-то сильно тряс его за плечи.
«Она меня с того света достала» — пронеслось в голове.
— Ну, пожалуйста, — рыдала Ульянушка, — откройте глаза еще раз. Скажите, что мне делать? Как вас оживить? Вы же доктор!
«Да, вот, нельзя морфий с никакими настойками смешивать, — вновь заговорил внутренний голос.
И замолк.
Но тут же вновь:
— Ванечка, ну очнитесь, ну откройте глаза, родненький!..
Как трудно дышать! Точнее, как хочется сделать вдох, наполнить легкие свежим воздухом, а что-то давит на грудь. Тяжело...
Внезапно произошел мощнейший взрыв, будто как тогда, в комнате у Мойки, разорвало стеклянную колбу от неверно смешанных реактивов. Иноземцев аж подскочил, точно вынырнув из проруба. Вынырнул — не иначе, ибо сидел на полу сверху донизу мокрый, с волос стекала вода, сорочка прилипла к телу.
— Митрошка воду таскал, светает уже, — бормотала испуганная Юлиана Владимировна. — Я подумала, а вдруг поможет.
— Все верно, — дрожа, кивнул Иноземцев. — До смерти напугался... Все верно, так и надо было...
— Как нехорошо, — продолжала причитать девушка, не выпуская из рук деревянного обитого железными кольцами ведра. — Я измотала вас совсем. Всю ночь рассказами мучила, а ведь вы и не ели ничего кроме кружки бульона... бледненький какой, кашляете постоянно... Как же нехорошо!
— Пойдемте во двор... Хоть и холодно, но мне надо придти в себя окончательно. Не хочется умирать во сне.
— Так вы и без того простужены.
— О, Юлиана Владимировна, ваша водица всколыхнула во вне все силы моего организма, — вяло улыбнулся Иван Несторович и поднялся, цепляясь за кресло. — Вот увидите, от моего бронхита не останется и следа.
Хорошенько постучав зубами на крыльце, понежившись под взволнованными взглядами генераловой племянницы, Иноземцеву все же пришлось вернуться в отведенную ему комнату, и, воспользовавшись услугами Фомы, переодеться в сухое. Едва дополз до постели, рухнул; сознание погрузилось в сон. На этот раз Иван Несторович проспал целые сутки, очнулся вновь ночью и, глядя на залитый лунным сиянием потолок, стал рассуждать вслух:
— Никогда, — заговорил он, — никогда больше не буду смешивать что-либо с этим проклятым морфием! Но, тем не менее, я, кажется, испытал самую настоящую смерть! Я едва не погиб. Спирт усиливает его действие в несколько раз. Словно я ввел пять или семь сантиграммов. А ведь мог умереть... Но не будем о печальном. Я давно не вспоминал о луносемяннике. А что если попробовать использовать простой мак, как и прежде? Ведь в ряде манипуляций с сырьем луносемянника получилось совершенно новое вещество! Мак по содержанию опия в десятки раз превосходит мой луносемянник... Мне нужна лаборатория. Завтра обязательно этим займусь в больнице. В больнице... Я и позабыл вовсе, что, кажется, здесь, мне вряд ли дадут работать.
Итак, как быть? Я не должен отвлекаться на глупости — приведения, упыри — бред, нестоящий внимания. Мими я мог просто вообразить, а легенда здешняя просто совпала с моим, мягко говоря, невменяемым состоянием... что печально. Я справлюсь. Мне нужно время и лаборатория... Эта проклятая больница! Что ж в ней происходит? Француженка ничего не смыслит в больных. Завтра же всех распущу. Никого слушать не стану. И тогда будет и время, и место заняться делом. Что касается генерала... потяну время, напишу Ларионову, спрошу соизволения лечить высокопоставленное лицо столь малоизученным способом. Даст добро — так уж и быть, попробую гипноз.
Иноземцев вскочил, сел за стол, пошарил поверху руками, нашел спички, зажег свечу и, взирая на мир через привычные окуляры на носу, приступил к письму. В сердце засвербело — а вдруг Лаврентий Михалыч не позволит? А миллионы? А алмазы?
— Да что же ты, Иван Несторович, совсем из ума выжил? — вскричал Иноземцев, стукнув кулаком по столу. — Какие миллионы? Какие алмазы? Их нет, как и прочей нежити, о которых здесь идут толки.
Дописав послание, Иноземцев решительно его подписал, свернул, положив на край стола, дабы утром не забыть. И приступил к своим дневниковым записям. Еще раз перечитал абзац, где объяснял, как удалось получить более совершенное вещество от морфия.
— А интересно, как взаимодействует этО вещество со спиртом.
В эту минуту под окном завыл волк, да так близко, что Иноземцев вздрогнул.
— Правильно, — дрожа, прошептал он. — Я проведу эксперимент на какой-нибудь животинке.
Ответом был знакомый раскатистый смех, со звонким похрюкиванием.
Утром, чуть свет, Иноземцев был уже в больнице. Зашел во двор, смело прошагал мимо сторожа, отметив, что вчера на глаза тот не попадался, вернулся, приподнял шляпу.
— Иван Несторович Иноземцев. Здешний-с доктор.
Сторож склонил голову — уж как-то не по-крестьянски, и даже не по-мещански, точно был, по меньшей мере, графом. И лицо у него было не простое — под густой бородой, подозрительно неестественной, пряталась слишком гладкая кожа, глаза излучали наличие интеллекта, осанка выдавала человека не из простых. Будто ряженый какой-то. Да и бог с ним!
Пошел дальше. В сенях столкнулся с кухаркой, крепко пропахшей вареными овощами и бульоном. В коридорах и служебных помещениях суетились фельдшерицы и несколько молодых сиделок. Все, как один, вашеблагородничая, приветствовали, сдабривая восклицания слово-ериками, и проходили мимо. Никто не лез с расспросами, сплетнями, никто даже чаю не предложил. Женщины в белом ходили туда-сюда, изображая сосредоточенную занятость.
Иван Несторович завернул в кабинет и первое что сделал — бросился к позабытому чемоданчику. Порошок, растворы и шприцы были целы.
Вздохнув облегченно-уныло: облегченно, потому что добро не пропало, уныло из-за того, что придется повременить с впрыскиванием, дарующим силу, пока не восстановиться прежнее здоровье, Иноземцев отправился вновь на обход. Теперь его целью было — выяснить наверняка, отчего здесь люди с виду здоровые, угасали в одночасье.
И надо же было такому случиться, что зашел он именно в тот момент, когда сиделки разносили лекарства.
Иноземцев сначала не предал тому значения, присел на краюшек постели первого попавшегося больного, и попросил оголить живот. Тот послушно выполнил просьбу. Подошла темноволосая девушка и, безэмоционально наполнив ложку мутноватой жидкостью, сунула в рот больному. Тот столь же безэмоционально проглотил.
— Что это? — спросил Иноземцев, недовольный, что на него совсем не обращают внимания и мешают вести осмотр.
— Лекарство, Иван Несторович.
— Вероятно, — сыронизировал тот. — Кто велел?
— Так вы и велели, — внезапно смутилась девушка, выпучив глаза и поджав губы. — Разве вас не проинструктировали?
— Проинструктировали, — огрызнулся Иноземцев, поднявшись. — Я здесь лечу этих несчастных. И не успел ничего им приписать. Что вы мне здесь театр устраиваете?
Оглянувшись, Иноземцев обмер. Пациенты спали мирным сном. Хотя минуту назад копошились, проявляя мало-мальски какие-то признаки жизни.
— Вы чем их сейчас опоили? Это снотворное? Это потому они ведут себя как травленные тараканы? Дай сюда.
Он вырвал из рук сиделки бутылек и, откупорив пробку, раздраженно вновь вернул ее на место.
— Лауданум. Так я и думал. Зачем?
— Я ничего не знаю, — стараясь скрыть страх, отвечала сиделка. — Я лишь исполняю свою работу.
— Кто вам велел их опаивать?
В ответ — тишина. Девушка потупила взор, следом вновь поджала губы, явно показывая тем самым, что говорить не намерена.
— Тааак, — протянул Иноземцев. — Веди меня в ваши закрома, в аптеку и показывай, какими еще лекарствами запаслась барыня Тимофеева.
— Вам не велено знать.
— Как это «не велено»? Я — врач, и должен знать.
— Я не пойду.
— Пойдешь!
Разозлившись, Иноземцев вытряхнул содержимое саквояжа прямо на пол и достал с самого дна револьвер.
— Пойдешь! — воинственно вскричал он, потрясая им в воздухе. Схватив бедную девушку за локоть, он вытолкал в коридор. Та поначалу упиралась, но когда дуло пистолета коснулась ее виска, зашагала бодрее.
Попадавшиеся на пути тени в белом в ужасе шарахались в стороны. Иноземцев не заметил, как они следом бросались во двор к тесной будочке сторожа.
Добравшись до самой последней двери в коридоре на первом этаже, они оказались в небольшой комнатке с полками. Полки были, как ни странно пусты. Ларионов предупреждал, что в больнице нет аптекаря.
Иноземцев грозно воззрился на сиделку, мол, что это значит, почему здесь нет ни порошков, ни трав, ни ампул с камфорой, ни даже хлороформа. Только в углу, сокрытый досками пола виднелся люк.
— Там, — коротко бросила девушка. Иноземцев тотчас прильнул к небольшой квадратной дверце, соображая, как она открывается. Дернул за кольцо, доски взвизгнув, разверзлись. Внутри было темно, но с собой врач всегда носил спички. Чирк, чирк —маленький юркий язычок слабо озарил пространство подвала. Десяток ящиков аккуратно громоздились справа. Слева — стол с несколькими свечными огарками.
Недолго думая, а о напуганной сиделке позабыв вовсе, Иноземцев спустился вниз. Пока спускался, выронил спички. Долго дрожащими руками шаркал по полу, в надежде их отыскать. Нашел, вновь не без труда высек огонек, зажег свечные пеньки и вновь огляделся. Достать первый ящик и вскрыть его заняло минуты две. Ровные ряды бутылочек с лауданумом поблескивали в неясном свечении.
— Дьявол их всех подери, — поцедил сквозь зубы врач. — Они сделают этих бедняг морфинистами. Зачем?.. Нееет, ничего не выйдет. Я такого не потерплю. Страдать в поисках средства от этой чудовищной напасти, и пройти мимо того, как других несчастных затаскивают в омут. Никогда!
И бутолочка за бутылочкой Иноземцев принялся разбивать дорогое лекарство о край стола. Первый ящик опустел — пол покрылся влагой, блестели искорки осколков, в воздухе повис дурманящий аромат, придавший, однако, бодрости и уверенности. Иван Несторович снял пиджак и, отбросив его в угол подальше, принялся за второй ящик.
Когда на дне осталась последняя бутылочка, стало жарко и душно. Иноземцев сбросил и жилет, завернул рукава и притянул к себе третий.
— Сколько же здесь этого дерьма. И ведь ни аспирину, ни йоду не прикупили. Только лауданум, — ругался он, но, тем не менее, в груди саднило и горело — столько бесценного морфия полегло в подвале этой загадочной больницы. Вдруг его осенила мысль — весь этот морфий можно было превратить в луноморфий!
— Болван! — вскричал он, со всего размаху шлепнув себя кулаком по лбу. А в кулаке был зажат осколок горлышка, тонкое стекло рассекло бровь. Иноземцев подскочил и, ухватившись за рассеченное место, зашипел от досады и боли.
На дне последнего ящика оставались четыре бутылки.
Оттерев кровь рукавом, Иноземцев кое-как нацепил жилет (получилось наизнанку), завернул драгоценные бутылочки в пиджак и полез наверх. Да, все у него было сегодня не слава богу — на пятой ступеньке нога соскользнула и одна из бутылочек шмякнулась о пол, сотворив маленький искрящийся фонтан.
Едва не потеряв равновесия, ибо он долго заворожено глядел, как падала бутылочка, Иноземцев, наконец, выбрался из подвала и понесся в кабинет.
На пути он натолкнулся на фельдшерицу.
— Где у вас тут лаборатория?
— Напротив аптеки. Идемте, я покажу вам, — учтиво ответила та, нисколько не смутившись видом нового уездного врача, не удивившись, не испугавшись. Лицо ее было маской любезного спокойствия, точно она каждый день видела, как врачи, между прочим окончившие академию, носились, будто полоумные, в перепачканном жилете наизнанку, с рассеченной бровью, с чем-то очень бесценным, завернутым в пыльный пиджак. Она и не спросила ничего, а Иноземцев и не заметил этого.
Лаборатория была чистенькой, опрятной, с небольшим количеством необходимой утвари, были здесь и инструменты — да только скудна оказалась подборка: несколько видов скальпелей, трубка, крючки и два пинцета в небольшом стеклянном шкафу. Все лежало на своих местах и, казалось, ни к чему здесь никто никогда не прикасался, только изо дня в день смахивали пыль сердобольные сиделки.
Разложив оставшийся лауданум на столе, Иноземцев спохватился.
— В одной из палат я позабыл медицинский чемоданчик, — проговорил он торопливо и потер переносицу, с досадой обнаружив, что потерял очки. — Не могли бы вы принести его.
Фельдшерица манерно склонила голову и развернулась, чтобы выйти.
— И очки... поищите мои очки. Тоже где-то там, вероятно.
Итак, теперь надо вспомнить — как? Как он сотворил луноморфий и что сделал в самом начале.
— Ага, мне нужен треножник и огонь, — бормотал он под нос. — Уксусный ангидрид кажется еще оставался, а аммиак найдется и здесь... ведь должен быть! Но для начала отсоединим опиумную соль от всего остального.
Треножник отыскался, в качестве огня воспользовался низенькой керосиновой лампой. Аммиак подала невозмутимая фельдшерица, решившая вопреки призрачному уставу больницы, забыть о своих призрачных обязанностях и поассестировать Иноземцеву. Уж очень он, вероятно, забавно выглядел, суетясь вокруг стола.
До самого вечера спасенный от уничтожения, лауданум коптился с уксусным ангидридом на язычке лампы. Уже начали гореть стенки. На деликатные замечания фельдшерицы, Иноземцев отмахивался, занятый тем, что пока есть время, заносил все произошедшее в дневник. Закусив губу, взъерошив волосы, лихорадочно пыхтя и шевеля губами, он чиркал, чиркал, чиркал, пока в нос и ему не ударил запах гари.
— Черт! Лейте аммиаку! Что вы смотрите на меня? Вон он... Давайте, давайте, смелее... А, и огонек погасите! Чую, получится у нас лунаморфий. В тот день я точно так же едва не получил вместо нового вещества пепел и угольки. О да здравствует наука! Получилось! Кристаллики идеального розового цвета. Вы видите? Они начинают проявляться сверху... Как вас зовут?
— Акулиной Ивановной, — мягко улыбнулась уже немолодая женщина с мягкими чертами лица, темной косой, спускающийся из-под белой косынки.
— Ну, Акулина Ивановна, вы присутствовали при историческом событии. Я вывел вещество, доселе неизвестное науке. И оно стократ сильнее морфия. Ваш лауданум в погребке — просто жалкая настойка. А это! Универсальное лекарство. Вы заметили, чтобы я кашлял? Нет? А у меня начинался бронхит. Но я остановил его с помощью укола луноморфия. Хотите взбодриться? Хотите уснуть? Все он!.. Единственно, еще предстоит доказать вызывает ли он привыкание. Если — нет, слава мне обеспечена. И вы знаете, что это значит? О-о, нет — прозябанию, нищете, скитаниям, ссылкам. Я вернусь в Петербург. И все, кто называл меня бомбистом, будут носить меня на руках... Мне нужен человек для эксперимента, прежде никогда не принимавший морфия. Дело в том, что я, увы, уже не подхожу... О, да мне обо все нужно поведать Юлиане Владимировне! Каким идиотом я выглядел в ее глазах. Теперь она все поймет! И не будет жалеть, точно собачонку. Будет уважать!
И Иноземцев дернулся к двери. Но сделав пару шагов, остановился.
— Больных всех распустить, — добавил он, посерьезнев. — Лауданума не давать.
— Как же так... — внезапно забеспокоилась фельдшерица, — как же, ваше благородие? Никак нельзя не давать лауданума. Они превратятся в настоящих чудовищ и перегрызут нас всех.
— То есть вы хотите сказать, что уже успели подсадить несчастных на опий?
— Так это еще при докторе Теодорском пришлось прибегнуть к опию, ваше благородие. Это не простые больные, это укушенные нечистью. Натали Жановна-с специально отстроила эту больницу, потому что не могла смотреть, как от таких больных отмахиваются в земской больнице, что в пятнадцати верстах отсюда.
Иноземцев приблизился к фельдшерице, в глазах ее застыло искренняя, совершенно искренняя тревога.
— Какой нечистью? — спросил он, изо всех сил стараясь держаться от грубостей. — Что вы несете? Я скажу вам, что это за нечисть. Морфий — ее имя. Несчастные пристрастились, и без него обойтись просто не могут. Поверьте мне, я такой же! С трудом сдерживаюсь от того, чтобы не вколоть себе пару сантиграммов. А когда совсем невмоготу, чувствую в себе такое отчаяние, что готов убить любого, кто попадется под руку. Вот настоящее бедствие!
— Нет, ваше благородие, это самые настоящие укушенные, и после смерти, они ходят вокруг больницы в поисках того, кем бы могли поживиться. Только тех не трогают, кто носит в кармане вот это, — и фельдшерица вынула из-под белоснежного фартука пригоршню чищеного чеснока.
— Фууу, — отмахнулся Иноземцев.
— Что это вы так отпряли? — с внезапной грозностью воскликнула Акулина Ивановна. — Неужто, вы из этих?
Иноземцев вновь хлопнул себя по лбу и усталым движением провел ладонью по лицу. Затем выхватил из рук фельдшерицы зернышко чеснока и принялся яростно его грызть.
— Видали? — шмыгнув носом и причмокивая ответил Иноземцев. — Фокус, да?
Акулина Ивановна попятилась назад.
— Где вы проходили обучение?
— В N-ской фельдшерской школе.
— Где прежде работали?
— В цирюльне.
— Где? В цирюльне?
Развернувшись, он отправился в кабинет. Бранясь под нос, на счет жуткого аромата, который теперь он издает, по меньшей мере, на версту, на счет проклятой цирюльни, Иван Несторович встал у стеллажа с карточками. Вынув первую, прочел:
— «Афанасий Тихонович Кузьмин, 19 лет отроду. Был пойман на болоте в попытке напасть на товарища. Вцепился зубами в шею сотрудника медперсонала. Лечение: лауданум для успокоения нервов». Далее страницы пусты.
Вторая тетрадь содержала животрепещущую историю Марфы Микулишны Афиногеновой, которая убила весь свой рогатый скот, состоявший из двух буренок и козы, и неделю насыщала чрево кровью и сырой плотью животных, а потом съела своего мужа Степана Антоныча Афиногенова. И опять: лечение — лауданум для успокоения нервной системы.
Пятая, шестая, десятая тетради содержали истории в том же духе. Иван Несторович призадумался. А что если и в правду какая-то нервная болезнь? Нехватка в организме этих несчастных каких-нибудь важных строительных материалов для нервных клеток или в составе крови. Неужто и вправду они падки до свежей крови и плоти? Но только лишь потому, что равновесие здоровья нарушено дурными обменными процессами в теле.
Обхватив взглядом стеллаж, Иноземцев быстро подсчитал в уме — тетрадей здесь в сотни раз больше, чем больных ныне. Неужели за два года существования сей богадельни для укушенных, померло столько народу?
Сглотнув и поморщившись, Иван Несторович перекрестился и про себя добавил, что чесноком здесь точно не помочь.
Устало вздохнув, он сел за стол, уронил локти на столешницу, голову на ладони и замер, затаив дыхание. Минута затишья дала ему возможность взвесить внутреннее состояние, чего прежде он сделать не мог — вихрь невозможных событий, на кои он едва успевал реагировать захлестнули рассудок. Он был подобен машине, маятнику, случайно задетому, и долгое время все раскачивался, раскачивался стремительно, вниз и вверх. Ему не давали ни секунды, чтобы глотнуть воздуха. Зажатый, распятый безумством он ощущал себя заживо погребенным. Толкал крышку гроба, а та не поддавалась под тяжестью земли. Вдали маячила счастливая звезда — открытый им луноморфий, который быть может, перевернет все в фармакологии! Но меж ним и счастьем, славой и почитанием стояли генерал-людоед, ждавший от него чуда, племянница-краса, воистину луч света в темном царстве, изнеможенная борьбой с упырями барыня-француженка и куча погибающего народу, смерти коих остановить должен он. Он, и никто другой.
Сжав зубы, Иван Несторович вскочил с места, сделал нервный круг по кабинету, в раздумьях. Потом вновь зашел в лабораторию и бесстрастно принялся разводить полученные сегодня кристаллы в растворе, набрал два сантиграмма и всадил укол в предплечье. А где еще взять силы, чтобы сотворить чудо?
— Подохну, но добьюсь правды, разберусь, что к чему, — процедил он, швырнул шприц в раковину и, прихватив чемоданчик с инструментами, вновь отправился осматривать пациентов. Следует выяснить, куда же эти укушенные укушены...
Битых два часа, сосредоточенно, дюйм за дюймом, Иван Несторович исследовал своих пациентов, но не нашел ни намека на укус, хоть приблизительно похожий на человеческий. Потом почесал затылок и решил, что вряд ли озверевшие зараженные пытались кусать плоть жертвы зубами. Да и как они себя при этом вели, он не знал, а верить носящим чеснок под фартуком фельдшерицам он не хотел — против этого восставала вся его ученая сущность. В целом, третий обход лишний раз убедил, что здешние больные проводят время зря на койках, поедая обеды и ужины (все это время, пока он здесь находился со двора не прекращали доноситься ароматы всяких яств) и усмиряя нервную систему (которая быть может в порядке) каждодневными изрядными порциями опия.
Тут его сердце похолодело.
Они откармливают этих несчастных на убой генералу!
Мысль сия, между прочим, уже приходившая в голову Иноземцеву, хотя с окраской иронии, парализовала его. Минут пять он сидел с открытым ртом и круглыми от ужаса глазами. Картинки, мелькавшие доныне бешеным калейдоскопом, вдруг воссоединились в единое целое. Больной генерал — вовсе не больной, он притворщик, жена его вынуждена, чтобы «прокормить» супруга-людоеда, построила самую настоящую скотобойню под видом богадельни, а несчастная Ульянушка, верно, и не знает, что твориться вокруг. Вот почему Натали Жановна просила его убить, и рыдала при этом так, что волосы становились дыбом.
Остановись, Иноземцев!
Нет, это не может быть правдой!
Может! К нечисти происходящее здесь не имеет никакого отношения. Если человек внушил себе, что не видит жизни без человечины, значит пока не внушить ему обратное, бесовские безобразия здесь не закончатся никогда. Вот где гипноз — единственный выход.
— Ваше благородие, — раздался знакомый голос, выведший молодого доктора из лихорадочных раздумий. — Ваше благородие.
Пред ним стоял та девчушка, что раздавала больным лауданум, на подносике она держала бутылочку со спиртом и пушистый комок ваты.
— Разрешите, я поставлю вам пластырь. Акулина Ивановна велела.
— Пластырь? — переспросил Иноземцев.
— Вы ведь бровь рассекли. Поглядите, как рукав запачкали. Так в барский дом поедете? Перепугаете господ.
Иноземцев безучастно посмотрел на рукав и пожал плечами.
— Быстрей. Господин Тимофеев меня явно заждался, — многозначительно буркнул он.
За окном солнце клонилось к закату. Теплый розоватый свет наполнил белую палату и мягко играл бликами на окнах. Пациенты, не получившие дневную порцию «лечения» стали приходить в себя, что-то бубнить, ерзать на матрасах, кое-кто даже поднялся. Когда сиделка ушла, Иван Несторович попытался расспросить их, как зовут, отчего здесь оказались. Имена называли, а вот день, когда сюда попали, не помнили напрочь.
— Неведомая чума поразила наш уезд, — заговорил один седовласый сухой старичок с прищуром. — Не спрашивайте нас ни о чем, ибо в минуту ярости болезни, пропадает память. Никто ничего потом не помнит. Проснешься утром после сна, а тебе: «Ты убил соседа, горло ему перерезал и руку егошнюю отъел». «Да ты что, — воскликнешь в ответ, — быть такого не может, как так — отъел?». «Вот так и отъел», — отвечают.
— Кто отвечает? — спросил Иноземцев, не уставший третьи сутки приходить в изумление.
— Кто, кто! Господа благородные из земской управы.
— А имен не помните?
— Какие имена! Достаточно поглядеть на ихнюю наружность — господин благородный, значит правду глаголет, слушайся и делай, что говорят.
— Из слободы что ли? Бывшие крепостные?
— Да, так оно и есть.
— И все, кто здесь лежит, тоже из слободы?
— Не знаю про всех. Кто в этой палате — да. В других помещениях, тем более на женской части никогда не бывали.
— И что же... вам здесь нравится?
— А отчего нравиться не будет? Кормят, точно на убой, — Иноземцев аж вздрогнул, побледнев, — ухаживают любезно, лечат, смотрят, а ты знай себе — пей лекарство, на солнышке грейся, спи, да ешь, спи, да ешь.
Прикрыв рот рукой, Иван Несторович, выскочил за дверь, метнулся к лестнице, пролетел по ней как вихрь, и понесся через рощицу. У самой ограды его вывернуло на изнанку. Прежде никогда не приходилось беседовать с тем, кого, быть может, завтра съедят на ужин.
Шатаясь, он добрел до коляски. Тихон, ничего не спросив, стегнул лошадок, и они покатили.
Долго ехали, свернули через лес, потом ехали кладбищем, затем через поля. Вчера, когда рядом сидела Ульянушка, дорога показалась втрое короче. Прибыли они, когда ночь уже полностью расправила черные крылья.
У крыльца усадьбы стояла казенная карета, подле — двое урядников в штатском. Это из земской управы, догадался Иноземцев. Представители власти? Перст господний! Может им все рассказать? А как же Ульянушка? Что будет с ней, когда несчастная узнает, что ее дядюшка откармливает бывших крепостных, точно боровов на съедение? Умрет с горя!..
И едва он поднялся по мраморным ступеням парадного входа, вошел в залу, тотчас к нему подлетел человек в зеленом мундире с петличкой коллежского секретаря на вороте. Лет ему было около сорока — сорока пяти, лицо со светлыми усами, нахмуренным лбом. Выпалив: «Иноземцев Иван Несторович? Именем губернатора вы арестованы за убийство», щелкнул наручниками.
Иноземцев, опешив, едва не присел.
— За какое убийство? — пролепетал он. — Я никого не убивал.
— Это ваше? — ищейка подцепил двумя пальцами со стола пистолет, в котором с ужасом Иноземцев признал револьвер Ларионова. — Найдено на месте преступления.
— Как же... — начал Иван Несторович и запнулся. Как оставил его у входа в подвал, так ни разу и не вспомнил.
— Вы были сегодня в тимофеевской богадельне?
— Я только что оттуда.
— И мы только что оттуда. Странно, что разминулись. Прибежали сиделки в управление, сказали, что видели, как вы вели под дулом пистолета покойницу Катерину Ильинишну. Это так?
— Так...
— Вот! Уже лучше. Поедемте на место преступления, дальнейшие вопросы — там.
Осознав, что бессмысленно пререкаться, Иноземцев поплелся за чиновником. Вдруг их остановил голос Натали Жановны, заговорившей по-русски, характерно выделяя последний слог:
— Как? Вы пр-росто так забир-раете нашего гостя? Неужель ничего нельзя сделать? А где же Пантелемон Палыч? Обычно он прыэзжал, когда была нужда.
Иноземцев обернулся. Рыжеволосая француженка, одетая в легкое бирюзовое платье, в ореоле страусиновых перьев, взволнованно обмахивалась веером. Но блеск ее мерк — с противоположной стороны, на лестнице стояла Юлиана Владимировна; щеки той горели и были залиты слезами.
— А вы разве не знаете, Пантелемон Палыч в отставке с мая этого года. Теперь я вместо него.
И вновь развернувшись, жестом предложил Иноземцеву пройти вперед, зашагал следом.
Несчастный Иван Несторович надеялся хоть на малую, хоть ничтожнейшую передышку, хотел вновь увидеть Ульянушку и поведать ей о своем открытии. Но вместо этого вновь оказался в сим злосчастном месте. Ночью! Да и в какой роли — роли убийцы. Он безучастно шел за человеком в зеленом мундире с петличкой коллежского секретаря на вороте. А глухая рощица и возвышающееся здание без единого огонька навевали такой ужас, что врач не мог порядочно испугаться из-за ложного обвинения и возможного последующего заключения в кутузку.
Все-таки, когда оба пресекли половину пути, навстречу вышла Акулина Ивановна со свечой. Но даже свет не мог рассеять страха. При приближении к зданию до слуха новоприбывших донеслись странные, жутковатые звуки — то было и многоголосое пение, и возня, и скрежет, и вой с плачем пополам. Иноземцев не мог унять дрожи, вновь к горлу подкатил ком.
Слава богу, идти было не долго: первый этаж, по коридору направо. И через несколько минут вся троица благополучно спустилась в подвал, где давеча Иноземцев расколотил весь, почти весь, лауданум.
Посреди осколков, в темной луже крови лежала та самая девица, что наклеила Иноземцеву пластырь на лоб...
Пластырь!
Он и рассматривать не стал несчастную, дабы убедиться действительно ли она мертва. Разум озарило спасительное воспоминание.
— Так ведь после того, как я ее револьвером напугал, она заходила ко мне, разговаривала. И не обиделась вовсе. Напротив, я бровь рассек, а она пластырь поставила, — выпалил Иван Несторович, скованными руками указав на лицо.
Чиновник покосился на доктора и внезапно принялся снимать с него наручники.
— А еще, — добавил он, — из вашего пистолета не стреляли, по меньшей мере, год.
— Да? — приподняв брови, улыбнулся Иноземцев. — Я и не знал.
Чиновник опять покосился, теперь с еще большим недоумением, к которому примешалась изрядная доля чванливого призрения. Он вздохнул, и выражение призрения сменилось снисходительной миной.
— Прошу простить меня за спектакль, но мне пришлось прибегнуть к уловке, чтобы выиграть время. Коллежский секретарь Кирилл Маркович Делин — новый исправник N-ского уезда, к вашим услугам. Я давно уже пытаюсь понять, что за дела происходят вокруг помещичьей усадьбы Тимофеевых. Аристарх Германович, обвиненный в государственной измене, парализован. Власти касательно отставного генерала приняли решение оставить его в покое — пусть доживает остаток дней в постели. Но вот относительно супруги у меня вопросов много — под видом благотворительности она, вероятно, проворачивает странные дела. И дела эти как-то не убедительно прикрыты легендами об упырях и людоедах. Самоубийства, что совершали приглашенные ею доктора, расследовал, увы, подкупленный Натали Жановной Пантелемон Палыч Гладун — прежде мой начальник. Десять лет я служил помощником земского исправника, теперь меня повысили. Да кто еще возьмет на себя этот гиблый N-ский уезд.
Иноземцев проглотил язык, вновь мозг лихорадочно принялся соображать. Вот оно — спасение так близко, доверься этому человеку, Иван Несторович, и все закончится, преступники будут наказаны, несчастные отпущены на волю и он — счастливый и свободный — отправится в Петербург. Но не тут-то было! А как же искренность слез Натали Жановны? А как же запятнанная репутация Ульянушки? Как же миллионы и алмазы?
— Что замолчали? — буркнул Делин. — Нужна ваша помощь и горячее участие. Для начала составим протокол. Вы дадите свои показания, к делу прикрепим ваш револьвер — все равно им пользоваться не умеете. Да привести б его для того в порядок. Возили с собой для устрашения?
— Для устрашения, — механически отозвался Иноземцев.
— Могу я вас попросить, осмотреть тело погибшей? Хотелось бы услышать и вашу оценку. Последнее время Иннокентий Петрович не слишком смышлен. Да и везти его сюда не хотелось.
Тут, прежде молча слушавшая, Акулина Ивановна осторожно заметила:
— Поглядите, доктор, нет ли укусов.
Исправник так на нее глянул, что бедная женщина тотчас отошла на шаг другой и опустила голову.
— Почему ваши больные так шумят среди ночи? — веско заметил он.
Иноземцев поглядел на испещренное морщинами лицо, однако, открытое, строгое и почувствовал такое негодование к себе — все это время он — Иноземцев — носился, суетился и ни разу не выказал подобную сосредоточенность, ни разу не попробовал проявить ум, чтобы самому справиться со случившимся. Вместо этого он возлагая большие надежды на опиум и не получив желаемых сил, пытался просто бежать, зажав уши.
— Так ведь без лекарства, они не уснут, — виновато ответила фельдшерица.
— Да, — тотчас нашелся Иван Несторович. — Я разбил весь здешний лауданум, потому как подумал — больных опаивают снотворным зря.
— Вот как? — заинтересовался уездный исправник. — Отчего вы так предположили?
— Оттого, что все как один — здоровы и... более того, о приписываемой болезни не помнят, но в больнице им нравится, и уходить вряд ли захотят. Я не могу судить ни о какой болезни, пока не увижу истинного ее проявления.
— Вот точно так же рассуждал и Фурман — здешний уездный врач, которого в итоге нашли загрызенным волком. Он соблазнился платой, что давала барыня Тимофеева, и приступил к обязанностям доктора в ее богадельне.
— Более он ничего не добавил? — живо спросил Иноземцев, тотчас воскреснувший от надежды узнать какие-либо еще детали и тонкости.
— Быть может, вы по-быстрому осмотрите тело, — проворчал исправник, доставая носовой платок из кармана. — Здесь нечем дышать.
— О, простите, конечно!
Иноземцев закатал рукава и, призвав на помощь все свою врачебную бесстрастность, развернул Екатерину Ильинишну на спину и принялся снимать с нее одежду.
— Смерть мгновенная, наступила часа три-четыре назад, — заговорил он, морщась, — от пулевого, сквозного ранения в голову, лобная доля... пуля прошла через мозжечок, верно, задела мозолистое тело, свод мозга и вышла через затылок. Стреляли в упор. Укусов на теле нет, Акулина Ивановн, как и других следов насилия.
— Все, довольно, — буркнул Делин. — Все наверх. Вы, Акулина Ивановна, усмирите, наконец, ваших подопечных. А мы с вами, — он ткнул Иноземцева в по-прежнему одетый наизнанку жилет, — едем в город.
7. Иноземцев сходит с ума
— Итак, теперь, все по порядку, Иван Несторович, — молвил коллежский секретарь, усевшись в свое потертое кресло за стол и предложив Иноземцеву одно из других кресел, что находились по обоим концам объемного старого секретера.
Уездное полицейское управление находилось на окраине небольшого городишки N-ска в здании бывшего Земского Суда, упраздненного лет пятнадцать назад вследствие полицейской Реформы. Напротив располагалась Пожарная Охрана — обветшалый особнячок времен Екатерины, озаренный тусклым светом единственного фонаря.
Стояла глубокая ночь, добро коптившая керосиновая лампа бросала блики на лица — усталое Иноземцева и сосредоточенное Делина.
— Я понимаю, что вам предстояло провести не лучшие дни и вы порядком вымотаны, — вижу по вашим тяжелым векам и покрасневшим глазам. Но дело не терпит отлагательств. Убийство. Потом ведь другое, за ним и третье. Этим пахло! Я не хочу, чтобы на моем участке ходили слухи о вампирах, а богатая иностранка, пудрив мозги русскому человеку, наживалась или тешила свое ненормальное самолюбие.
«Я почти не ел и не спал двое суток!» — мысленно взмолился Иноземцев, но выпрямив спину и сложив руки на коленях, точно гимназист, приступил к рассказу. Начал с того, как впервые увидел Натали Жановну в кабинете Ларионова, как отправился по его рекомендации в Т*** губернию на службу в уездную больницу, которая на самом деле оказалась частной богадельней, сообщил о сплетнях и перешептываниях, что слыхал в пути. Немного смутившись, решил все же не скрывать и о встрече с Мими и о легенде, что поведала Ульяна. А когда заметил, с каким вниманием слушает исправник, стал впадать в детали, но вовремя остановился, ибо не желал призваться в зависимости от морфия. И о разговоре с барыней Тимофеевой о сатрапии генерала тоже умолчал. Прежде чем он сам не убедиться, что Натали Жановна виновна, выдавать ее порывистую жажду смерти мужа не стоило.
— Итак, что мы имеем, — бросил взгляд Делин на Иноземцева, который, в очередной раз подавив зевок, утер глаза и вновь одев очки, приготовился слушать. — Мы имеем: а) парализованного генерала, которого вы, кстати говоря, не осмотрели, и судить о его парализованности мы не можем, пока точно не убедимся в оной; б) его супругу, которая словно головой в омут погрузилась в работу своей больницы для якобы «укушенных»; в) эта самая больница; и наконец, г) укушенные, которые вовсе не укушенные, а здоровые бывшие крепостные, которых зачем-то держат взаперти и отпаивают снотворным.
— Вы позабыли о Мими, — осторожно напомнил Иван Несторович.
— Да, если следовать правилу — опирайся на самый невозможный из вариантов разворота событий, то Мими здесь главная зацепка. Вы точно ее видели?
— Как вас сейчас! — мгновенно вырвавшись из полусонного состояния, воскликнул Иноземцев.
— Вы не совсем здорово выглядите, — нахмурил брови исправник. — Часто ли прибегаете к уколам?
Иноземцев замер, побледнев. Все! Догадался, догадался ищейка чертов.
— Нечасто, — пробормотал он, опустив глаза. — Я занят научными исследованиями. Потому иногда приходится испытывать получившиеся вещества на себе.
— Вот оно как. И над чем же вы работаете?
— Ранее над антидотом морфия... Пытался отыскать таковой. Но вышло совсем иное вещество, гораздо более эффективное. Правда, я еще не выяснил, вызывает ли оно привыкание и зависимость.
— Успели пристраститься, Иван Несторович, — вздохнул Делин. — От меня не скроешь. Прошу включить всю сознательность, дабы иметь возможность отличать бредовые видения от действительности. Кроме вас, увы, никто не сможет помочь. А подозреваем мы с этой минуты всех — от генерала и его племянницы, до последнего слуги в доме и до последней сиделки в чертовой богадельни. С вас я тоже глаз не стану спускать.
Иноземцев сглотнул.
— Итак, — вновь повторил коллежский секретарь, поднявшись с кресла и потянувшись. — Имея сии скромные данные, вернемся к убийству Коноваловой Екатерины Ильинишной. Здесь напрашивается вывод: она показала вам, где храниться изрядное количество лауданума. Стало быть, ее убили за то, что не оправдала доверия, по ее вине вы узнали, что больных давно поют снотворном, подавляя волю.
— Да, но тот, кто это сделал, вероятно, наивно полагал, что я — доктор, закончивший Петербургскую медико-хирургическую академию, работавший прежде у самого Ларионова, не замечу, что больные постоянно под дурманом.
— Вам же объяснили, зачем понадобился опий.
— Да, но... — Иноземцев запнулся, бросив на исправника изумленный взгляд. — И вы считаете это правильным?
— Нет, я считаю, что за все время существования богадельни персонал привык к таковому виду лечения и не видел в этом ничего дурного. Да и доктора, коих Натали Жановна приглашала работать, не имели ничего против.
— Стало быть, такие были доктора, — обиженно заметил Иноземцев. — Я полагаюсь на свой рассудок и врачебную интуицию, и говорю, что больные здесь вовсе не больные, а превращенные в опиоманов несчастные бывшие крепостные, которых держат для какой-нибудь иной цели... — Иноземцев замолчал, едва не проговорившись об откорме для людоеда, но в голову тотчас пришла мысль, прекрасно обосновавшая эту странную ситуацию. — Чтобы тайно продавать их в рабство!
Делин хмыкнул, приподняв брови.
— Очень интересное предложение. Но как вы объясните нахождение кладбища, что располагается неподалеку? Люди ведь умирают, и их хоронят там. Я пытался сопоставить умерших и похороненных. Число всегда совпадало.
— Я пока ни разу не видел, как они умирают и, что потом делают с покойниками.
— Надо выяснить, — поднял вверх палец уездный исправник. — Ваше предположение о рабстве мне нравится. А почему нет, собственно? Под сенью легенды о всякой нечисти, можно творить безнаказанно все, что угодно.
Делин приблизился к большому, размашистому книжному шкафу, уставленному папками, прошелся пальцем по корешкам, затем вынул семь тоненьких бюваров. И открывая поочередно каждый их них, стал читать:
— Первый — страдал от пьянства, второй — от пьянства, третий — был замкнут и страдал нервным истощением, четвертый — морфинист, пятый — тоже. Вот доктор Фурман имел отличную от других особенностей — он тайно писал картины. Его считали немного сумасшедшим.
— А не его ли наши задранным волком? — вдруг спросил Иноземцев, почувствовав скрытую связь между этим единственным из плеяды пьяниц и морфинистов, и трагическим концом тоже явно отличающимся. Все остальные были самоубийцами в противовес доктору Фурману.
— Да, так оно и есть. Вы воскрешаетесь в моих глазах, — скривил Делин подобие улыбки. — Мы говорили о нем в подвале.
Иноземцев покраснел — а ведь, правда.
— Но Натали Жановна, — невозмутимо продолжал Кирилл Маркович, — выбирала докторов не по количеству лет практики, не по диплому, а по наличию отклонений в психике. Ей явно были нужны те, кто не станет вдаваться в вопросы по поводу выбранного лечения предыдущим доктором. Остается загадкой — отчего они так быстро погибали. Все как один — самоубийцы, ну кроме одного. Неужели, ей это было на руку? Неужели ее целью — было привлечь больше внимания уездного полицейского управления к своей богадельне?
— Да, да, — тотчас взволнованно подхватил Иноземцев. — Вероятно, для того, чтобы, наконец, привлечь власти к тем страстям, что разыгрывались в ее владениях. Она так сетовала, что никто не желает ни в чем разобраться.
— Да что вы говорите! — наигранно развел руками Делин. — Потому и подкупала исправника, чтобы тот ноги не казал на ее территории?
— Быть может, напротив, пыталась заплатить за следовательские услуги.
Делин одарил Иноземцева тем из арсенала своих уничтожающих взглядов, что имел огромное количество, и промолчал, явно давая понять, что последняя версия Иноземцева не имеет права на существование.
— Скорее, их просто кончали, когда те начинали о чем-то догадываться.
— Вы Натали Жановну считаете главной подозреваемой? — чуть ли не жалобно спросил Иван Несторович.
— Да... Пока да. Но прежде, необходимо прощупать каждого. Ваша первая задача — выяснить, парализован ли генерал.
Чтобы попасть в покои генерала, пришлось прибегнуть к еще одной уловке, ибо сделать это необходимо было конспиративно, то есть незаметно. На удивленный вопрос Иноземцева «зачем?», коллежский секретарь заговорщицки подмигнул и ответил:
— Пусть истинный преступник гуляет на свободе, ложно полагая, что вместо него осуждены вы, Иван Несторович.
Потому, Ивану Несторовичу пришлось дожидаться сумерек, лезть через зеленую ограду парка, точно шпана, чуть ли не ползком пробираться по заднему двору к окнам, которые по сведениям исправника принадлежали покоям генерала. И все это время приходилось тащить довольно тяжелый чемоданчик с инструментами.
Иноземцев, точно вор, прижавшись к каменной клади стены, скользил вдоль цоколя, поминутно то задирая голову, чтобы найти заветные алые шторы, то опуская взгляд, дабы не спотыкнуться, не налететь на колючий кустарник, крапиву или острый камень.
Когда, наконец, проклиная все на свете: и уездного исправника, а вместе с генералом и Т*** губернию, и здешнего садовника, совершенно запустившего растительность в этой части сада, Иноземцев увидал пламенеющий отсвет из окон на втором этаже восточной башни, то от радости, едва не закричал. Но крик застыл в его горле — за спиной раздался приглушенный рык.
Иноземцев даже не обернулся. Он уже знал — то был зверь, рыскающий здесь по ночам, хохочущий смехом бесов. Тот самый, что загрыз доктора Фурмана за слишком большую склонность совать нос не в свои дела. Оценив высоту стены и расстояние до окна, Иван Несторович, понял, что ему по ней не взобраться, выпустил из рук сумку и бросился наутек к ограде. Серая тень метнулась вслед. Едва он достиг высокого кустарника, росшего вокруг владений Тимофеевых, огромная зверюга повалила несчастного на землю. Иноземцев взвился как уж, попытался перевернуться на спину, отпихнуть скалящуюся морду. Острющие клыки мелькали прямо перед лицом, с них капала зловонная слюна...
Вдруг зверь отпрыгнул, принялся трясти мордой, завертелся волчком, затрясся от смеха и юркнул в ограду. Иноземцев лишь успел заметить, что волк был каким-то ненастоящим, с красноватой вздыбленной шерстью, покрытой россыпью темных, как у гепарда пятен, спина выгнута как у кошки, голова маленькая, круглая, а уши — точно блюдца.
Господи боже, что за нечисть такая?
Иноземцев лежал на спине, раскинув ноги и руки, не в силах пошевелиться. Его только что не задрало странное существо, оборотень не иначе! И эта мысль распяла его на траве, точно парализованного.
Парализованного!
Иноземцев тотчас пришел в себя, в страхе допустив мысль, что подобная встреча с жителями леса могла навести на него настоящий паралич. И едва он зашуршал сухой травой, дабы подняться, кусты подле него вновь зашевелились.
Закричав не своим голосом, он приподнялся на колени, но вместо серой тени, из-за ограды показался человек.
— Иван Несторович? — удивленно воскликнула Ульяна. — Что вы здесь делаете?
Иноземцев не успел еще избавиться от дрожи и скованности в членах, пожелал тотчас подняться, но вместо этого вновь бухнулся на траву.
В эту минут на втором этаже башни, одно из алых окон распахнулось, и до молодого доктора донесся взволнованный голос Саввича:
— Кто здесь? Митрошка ты?
— Все в порядке! — в ответ закричала Ульяна. — Это я здесь. Тени напугалась и закричала.
— Поздно уже, ночь на дворе. Шли бы в дом, Юлиана Владимировна. Что я сейчас дядюшке вашему скажу? Он ведь велел поглядеть, кто кричал.
— Иду, иду.
Ульяна присела подле Иноземцева и принялась очищать его пиджак от грязи.
— Что с вами опять произошло? — причитала она. — Почему это вас так неприятности любят, не понимаю. Откуда вы здесь взялись? Исправник отпустил?
Иноземцев замотал головой, отчасти потому что не знал что сказать, отчасти потому что говорить не мог, страх все еще сковывал глотку.
— Верно, с луны свалились, — пошутила девушка. — Сбежали что ли?
— Да, — наконец, выдавил Иноземцев, — так оно и есть. Я ведь слово дал вашему дядюшке, что вылечу его... с помощью метода мистера Брайда, который... англичанин... он придумал, как с помощью сна можно будет заставить человека встать.
— Что, прямо как Иисус — Господь наш? — ухмыльнулась Ульяна.
Иноземцев похлопал ресницами, не совсем поняв, к чему здесь Иисус, но головой кивнул:
— Да, наверное, как он. Я как раз шел к вашему дяде, да вот... а, ладно, ерунда. Испугался немного.
— Мими видели? Или Энцо?
— Кого? Мими... нет, не Мими, — пролепетал Иноземцев. — А что, Энцо тоже з-здесь появляется?
— Ну, говорят, его видели. Только он никого не трогает, кроме... а, ладно, ерунда, — в тон ему ответила девушка и подхватила за локоть. — Идемте, я вас отведу к дядюшке. Он будет очень рад. Слава богу, ему еще не успели рассказать о смерти сиделки и про ваш пистолет.
— Я не убивал ту барышню! — возмущенно воскликнул Иноземцев. — Неужели, вы подумали такое про меня?
— Нет, что вы, — улыбнулась Ульяна. — Я видела ваш пистолет, он был неисправен. Вы не могли бы из него никого убить. Да ведь и не стали бы, верно?
— Разумеется. И исправник меня тотчас освободил. Более того, теперь я играю чуть ли не главнейшую роль в расследовании. И первое, что должен сделать — оживить вашего дядюшку, Аристарха Германовича. Тогда все встанет на свои места. Он разберется, а виновников накажет, — выпалил Иноземцев. А что еще он мог сказать бедной девушке?
— Виновников накажет? — глухо усмехнулась она. — Как накажешь Мими и Энцо. Они ведь... духи бестелесные.
— Вы что же полагаете, что всем тут заправляют духи бестелесные?
— Увы, да.
— А почему вы ранее не говорили мне про Энцо? — вдруг спросил Иноземцев, во второй раз, услышав имя итальянского привидения.
— Не хотела вас пугать.
— Пугать? — усмехнулся молодой врач. — Полагаю, после всего, что я пережил, меня трудно чем-либо напугать.
— Вы сказали, что намерены вылечить дядюшку. А Энцо безжалостно убивает всех, кто пытается сделать это, — всхлипнула Ульяна, прикрыв лицо ладошкой.
— Какие глупости! — вырвалось у Иноземцева. Но сердце, тем не менее, защемило от страха.
Они добрались до небольшой дверцы, что вела в кладовые. Дверца скрипнула и отворилась, вышел Митрошка. Теперь он зачем-то шаркал позади и Иноземцев больше не осмелился ни о чем спрашивать. Однако внезапное появление Энцо на сцене больно царапало грудь. Чертово поместье!
Перед тем, как зайти к генералу, Ивану Несторовичу пришлось умыться, переодеться и дождаться, когда Фомка принесет утерянный саквояж.
Перед Аристархом Германовичем врач предстал к десяти часам вечера, когда тот уже собрался почивать, но узнав, что доктор изъявил желание посетить больного, тотчас велел пустить.
Коротко поприветствовав и осведомившись о состоянии здоровья, Иноземцев придвинул табурет к кровати и присел.
Вооружившись тонким деревянным шпателем, велел генералу открыть рот. Тот послушно разинул челюсть.
— Скажите «а», — попросил Иноземцев.
— Аааа, — протянул тот.
— А теперь «э».
— Ээээ. Зачем все это нужно? У меня нет ни ангины, ни ларингита.
— Я проверяю речевые рефлексы.
— Неужели не ясно, что моя речь сохранила свою функцию.
Иноземцев нахмурился и не ответил, вместо чего вновь попросил попеременно произносить то «а», то «э».
— Итак, — протянул он на манер Делина. — Нёбный и глотательный рефлексы в норме.
— Я же вам только что говорил это, — возмутился Аристарх Германович.
Затем Иноземцев с невозмутимой сосредоточенностью принялся слушать сердечные ритмы генерала и считать дыхательные движения. И здесь, как ни странно, все было в норме. Медицина на сей счет имела массу отговорок, на вроде того, что не всегда присутствие нормального сердцебиения и наличие нёбно-глотательных рефлексов говорит об отсутствии какого-либо периферического поражения нервов. Но легкие-то генераловы давно должны были потерять свою жизнедеятельность, от постоянного пребывания в горизонтальном положении. Сколько прошло? Третий год минул...
— Распахните одеяло, — велел Иван Несторович Саввичу.
Тот поглядел на хозяина и, получив молчаливое согласие, стянул одеяло, обнажив облаченного в ночной костюм генерала.
— Снимите сорочку.
Кое-как приподняв нелегкое тело хозяина, пыхтя и пришептывая, камердинер исполнил просьбу врача.
— А теперь, Аристарх Германович, — проговорил Иноземцев, оглядывая на изумление хорошо сложенный торс и руки престарелого генерала Тимофеева. — Поверните голову направо.
— Я не могу этого сделать, — возмутился тот. — Вы что смеетесь?
Иноземцев вдруг выпростал руку в сторону и щелкнул пальцами. По телу Тимофеева пробежала едва уловимая волна судороги, но он не дернулся, а лишь скосил взор.
— Пожмите плечами.
— Я не могу.
Склонившись, Иноземцев тщательно ощупал грудино-ключичную и, трапециевидную мышцы. Ни малейшего намека на атрофию. Ни кривошеи, ни тикообразных подергиваний при раздражении.
Нижние конечности, сколько Иноземцев их не пытал щекоткой, острой иглой, молоточком, не проявили никаких признаков движения.
— Итак, что мы имеем, — молвил, наконец, Иноземцев, утомленный долгим и муторным осмотром, не давшим никаких результатов. Он взлохматил затылок и вздохнул. — По всей видимости, это псевдопаралич, некий род развития плегии, вызванной острым проявлением истерии. Странно, что ваши мышцы не скованы гипотонусом...
— Говорите яснее, доктор, — раздраженно бросил генерал.
— Я имел в виду, что от долгого пребывания без движения, вы бы выглядели иначе. Ваши мышцы похожи на мышцы двадцатипятилетнего атлета, — ответил Иноземцев. — Как такое объяснить?
Иноземцев обвел взглядом кровать с ярко выделяющейся загорелой грудью генерала на белых простынях, и, заметив кувшин с водой на столике, решил, что лучше умрет сегодня, но узнает каков предел актерского мастерства этого африканского мистификатора. Он приблизился к столику и, сделав вид, что наливает в стакан воды, окатил пациента содержимым кувшина.
Сам ослепленный от проделанной выходки, Иноземцев на мгновение зажмурился, но открыв глаза, увидел, что Аристарх Германович, лежал как и прежде, не двинувшись ни на дюйм, совершенно не сменив позы, только лицо его густо покраснело, стало почти черным от красноватого освещения.
— Черт знает что! — взревел он, тяжело дыша. — Что это вы себе позволяете?
Саввич бросился к господину и принялся вытирать лицо и грудь краем одеяла.
— Ой, что ж вы наделали, я ведь только простыни сменил, — причитал лакей, — ай, как нехорошо. Ай, что ж вы за доктор.
— Это часть... осмотра, — пролепетал Иноземцев. — Я должен был проверить рефлексы.
— Парализован он, — накинулся на Иноземцева с кулаками Саввич, — парализован, Христом клянусь! Просто африканские боги даровали Аристарху Германычу такое здоровье. Ничто его не берет.
— Извините, — пятившись назад продолжал бубнить Иноземцев. — Я пойду. Мне надо подумать.
И обогнув кровать, бросился к двери.
Дрожа всем телом, он, наконец, дернул ручку, и оказался в темном коридоре, освещенном лишь одной свечой, сиротливо оставленной на подоконнике. Охваченный непонятным отчаянием, он впился пальцами в волосы и заметался по кругу, точно пес, гнавшийся за своим хвостом.
Что здесь происходит? Зачем весь этот безумный фарс? Зачем спектакль? Не болен генерал! Напротив, с годами точно молодеет... И ясно отчего. Читал Иноземцев о чудотворной силе свежей крови и свежего мяса. На других континентах существовали целые племена, исповедовавшие каннибализм с целью возвысить мощь и силу своего тела, продлить молодость и обрести бессмертие. Но неужели, на пороге XX столетия, когда человечество изобрело электричество, движущиеся экипажи, а медицина встала на путь великих открытий Востока, и давно побуждает трезвомыслящих отказаться от пагубного мясоедения, здесь в далекой глубинке процветает чудовищный синдикат, который поставил на поток разведение человека, точно скот.
Иноземцев сам не заметил, как разрассуждавшись оказался на лестнице и спустился на несколько ступеней. Свет одной-единственной свечи из коридора сюда не доходил. Но ноги сами несли его, а мозг лихорадочно перемалывал мысли одну за другой. А что если это вовсе не чудовищно? Что если это прорыв в медицине? Что если эта кучка безумцев нашла эликсир молодости и таким странным образом пытается его скрыть?
Внезапно Иноземцев был схвачен — двумя руками за плечи, двумя — за ноги. Он попытался крикнуть, но в рот ему запихнули кляп. А было столь темно, что даже теней своих врагов Иван Несторович увидеть не мог. Не слышно ни дыхания их, ни шагов. А, тем не менее, Иноземцева приподняли и поволокли вниз, затем через дверь, следом опять по лестнице, но уже куда-то наверх. Держали его так крепко, что пошевелиться, а тем более вырваться он не мог, и перестал сопротивляться после нескольких неудачных попыток.
Потом он вдруг осознал, что сил и воли он лишился не потому что двое захвативших его невидимок были небывалыми силачами. Кляп, что запихнули ему в рот оказался пропитан эфиром.
Наконец, тьма перед глазами немного рассеялась. Иноземцев увидел неясные очертания высоких, стрельчатых окон, на мгновение перед глазами вспыхнуло воспоминание — множество крыс и Мими в лиловой амазонке.
Эфир лишил его способности не только сопротивляться, но и страха. Будучи довольно сильно опьяненным, он едва не рухнул, когда руки, что словно железные путы, сковывавшие его доселе, внезапно ослабли. Точно мешок, врача водрузили на некое подобие табурета. Он покачнулся, но справа и слева надежно придерживали.
Наконец через голову перекинули петлю. Сердце Иноземцева стало. Его хотят вздернуть?
И только он успел удивиться, как внезапная вспышка света озарила зал. В нескольких шагах стояла Мими. Стояла, опустив голову, с волос стекала вода.
— Один лишь шаг, — прошептала она, подняв белую с синими прожилками руку.
Иноземцев дернулся, табурет тотчас повалился на бок, и дикая боль пронзила шею. Он услышал, как хрустнули собственные позвонки, и все померкло.
А после смерти все вокруг светилось. Свет и белые блики. Прохладцей веяло откуда-то, аромат небесных цветов в смеси с уксусом почему-то. Прозрачные светящиеся дали манили бесконечностью и безмятежным умиротворением.
Он на небесах, это очевидно.
Легко и свободно. Руки, точно крылья. Махнуть ими, и взмыть в просторы рая.
Только глотать больно. Отчего это? А ну, конечно же, душа помнит все обиды, что причиняли телу. Что-то ведь произошло, что-то стряслось, зачем он здесь?
Как же саднит горло? Все сильнее и сильнее. Подобно тому, как небосвод омрачает одинокая тучка, вдруг появилось продолговатое синее пятно. И откуда оно взялось? Минуту назад все пространство было окутано белоснежным эфемерным полотном.
— Нехорошо, ай нехорошо, — неожиданно раздался голос: ясный, чистый баритон. — Что же теперь с тобой делать? Будешь метаться меж раем и адом, не зная, куда себя деть.
— Кто это? — прохрипел Иноземцев, ощутив еще большую боль в горле.
— Я — Энцо.
— Господи Боже...
— Такой же несчастный, как и ты, уже двести лет места себе не нахожу. Повесился в лесу, как Иуда. Господь из рая гонит, а сатана в ад не пускает. Мне все хорошо, лишь бы не средь живых терпеть эти невыносимые муки.
— Я все же мертв? — обеспокоился Иноземцев, глубоким подсознанием надеясь, что жив и просто бредит. Он собрался с силами и попытался разглядеть, где находится.
Свет под содействием усиленной работы умственного аппарата, начал рассеиваться. Иноземцев увидел белый потолок, белую занавеску и окно, впускавшее сонм лучей полуденного солнца.
Попытался встать, но не смог.
— Вот что я тебе скажу, возвращайся в свое тело и живи дальше, — проговорил голос Энцо и Иноземцев ощутил прохладное прикосновение к лицу. Белый потолок исчез, занавеска растворилась, солнечный свет стал сначала невыносимо ярким, а следом вновь померк.
И попал Иноземцев в какое-то параллельное пространство. Существовал он в нем словно сгусток свободно парившей энергии — все, что осталось от настоящего Иноземцева. Видел и больного генерала, и племянницу его, роняющего слезы, и отчаявшуюся Натали Жановну, и Саввича, понурившего голову. Люди ходили, были заняты какими-то делами, говорили, ели, спали. У его глаз хлопали дверьми, отталкивали, словно назойливую муху, когда он пытался дать о себе знать, а порой даже проходили сквозь него. И продолжали ходить, есть, спать, вставать и вновь ходить. Иноземцев все это видел. А они его — нет. Ощущение это становилось все невыносимей, все больней, все тяжелей. Привыкнуть к нему он никак не мог и не хотел. Его точно похоронили заживо. Стеснение в груди сменилось удушьем. Неужели целую вечность придется маяться? Иноземцев стал задыхаться...
Пока вдруг не проснулся.
Минуту он лежал, сначала осознавая — это всего лишь сон? Следом радуясь.
Наконец, поднял руку и прикоснулся к губам.
— Я улыбаюсь. Я живой.
— Ну, конечно, живой, слава царице небесной, — вновь отозвался голос. Только теперь это был не Энцо. К кровати живо подскочил Саввич и, всплеснув руками, стал тараторить долгую благодарственную всем святым, каких знал, а знал он их не мало. Иноземцев с трудом поднялся, вместе с острой болью в горле, ощутив головокружение и тяжесть в затылке. Прощупав череп, охнул — шишка с куриное яйцо, наверное, ежели не больше, выдавалась вперед и ныла невыносимо.
— Что произошло? — спросил он. — Нет, погодите, я вспомню сам. Я понимаю, что, видимо, треснулся, где-то... Но где? Надо самому вспомнить, иначе быть беде — память не восстановится. Итак, — протянул он на весьма знакомый лад и тут же вспомнил Делина — уездного исправника. — Ага, был я у Кирилл Марковича.
— Да, задержали вас-с, — кивнул головой почтенный камердинер. — Уж точно по ошибке. Никак не иначе.
— По ошибке, — согласился Иноземцев, смутно припоминая образ убитой сиделки в подвале, револьвер Ларионова и долгую беседу с исправником в кабинете здания уездного полицейского управления. С трудом вспомнил о задании. И скривив несчастную мину, воскликнул: «О, господи!», ибо задание необходимо было выполнить, как можно незаметней. — Я помню, заходил к Аристарху Германовичу... Осмотр проводил.
— Заходили-с, — вновь закивал Саввич. — Опыты проводили, даже водой облили. Потом вышли. Я простыни его высокопревосходительству сменил и за вами. Уж очень ваше благородие были бледны и беспокойны. Хотел узнать, что осмотр показал, узнали ли вы что о неведомой болезни его высокопревосходительства. Али нет? Спустился по лестнице, слышу крик, шум. Не уж-то из оружейной залы опять, думаю. Призрак там, говорят, поселился... Я вам не рассказывал? Была у предка его высокопревосходительства жена заморская, из Италии. Убил он ее из ревности. Вот говорят, призрак теперь покоя не знает. Да странно как-то — сколько здесь живу, а призрак появился аккурат, как барин женился на Натали Жановне. Ну, прямо, невзлюбило ее почтенное привидение. Хотя мне и не знать, что было до того года, как я сюда с Ульянушкой прибыл. Я ведь ранее ее папеньке служил — Владимиру Францевичу, брату младшему его высокопревосходительства, упокой господь его душу святую. Но ходит слух, — здесь Саввич перешел на шепот, склонился к самому уху Иноземцева, у которого от этих генеалогических ветвей голова шла кругом, — будто барин наш в паралич впал, увидев енто самое привидение.
Выпрямившись, он как-то странно сверкнул глазами и улыбнулся уголком рта.
— Но сам барин об этом мне ни разу не говорил. Его беспокоит только африканское проклятие. И именно в нем он видит зерно зла-с. Вот так-то. Но что это я отвлекся? А, говорил, значит, последовал я за вашим благородием и, шум из оружейной слышу, будто тяжелое что-то обрушилось на каменный пол. Захожу, свечу — а посреди залы люстра чугунная лежит и вы подле нее. В ногах табурет зачем-то. Поднимаю взгляд выше — у вас на шее веревка, глаза выпучены, язык на боку... в общем, все как у повешенного. Я и быстро как смог освободил удавку. Ясное дело, думаю, повеситься решили, а люстра старая, не выдержала веса вашего и рухнула...
Рука Иноземцева скользнула к подбородку. Вот почему так горло-то саднит.
Встал, подошел к зеркалу — черный обод шириною в два пальца охватывал шею, от уха к уху. Повеситься решил? Как же так? Сам? Да зачем же? Зачем, зачем? Известно зачем!
И разом Иноземцев вспомнил обо всех своих приключениях: и о алмазах, о приведениях, о хохочущем красном волке, что едва не разодрал на части под окнами больного генерала. Не выполнил ведь задания Делина тогда, весь дом на уши поставил, вернувшись из управы и пытаясь незамеченным пробраться в покои пациента. Да и осмотр не дал никаких результатов, только лишь все запутал окончательно, уверив несчастного, что его обманывают, держат за дурака. Генерал-то здоров, здоровехонек. Да бывает ли такое, что пролежал три года в постели, а выглядел, как богатырь!
Вздохнув, Иноземцев, опустил голову. Краска стыда залила лицо. Слабак, каков слабак. Столкнулся с трудностью, и сразу в петлю.
— Вам бы еще отдохнуть денек, — оборвал вдруг Саввич поток самобичивательных восклицаний Иноземцева. — Не беспокойтесь, его высокопревосходительство подождет, пока вы определитесь с решением. А Натали Жановна за больницей присмотрит. Ей это не впервой, прежние доктора тоже слабы здоровьем были. Ну как сапожники без сапог, ей богу! Ложитесь, — Саввич попробовал увести Иноземцева к пастели. — Ложитесь, Иван Несторович, я вам компресс уксусный на шишку вашу поставлю, а следом завтрак принесу.
Но Иноземцев почему-то при фразе «А Натали Жановна за больницей присмотрит» ощутил, как комок подкатил к горлу, от лица краска отлила, руки сжались в кулаки. Ну и отлично, пусть думают, я шишку компрессами лечу, пусть думают. Я задание сейчас выполню. И узнаю, наконец, каким-таким образом барыня Тимофеева больницей заправляет.
И не сказав ни слова, принялся одеваться.
Саввич удивленно воззрился.
— Что вы, ваше благородие, делаете? Вам нельзя никуда идти?
— Я в больницу.
— Да куда ж там! Какая больница? Вы гляньте — горизонт чернеет, через два часа гроза начнется, вас в дороге застанет.
— Ничего, — отмахнулся Иноземцев, застегивая сорочку. — Ты лучше пиджак почисть. Мне с Натали Жановной беседовать в грязном пиджаке несподручно.
Воодушевленный предстоящим делом, Иноземцев выскочил во двор и тотчас направился искать Тихона с коляской.
Коляска стояла запряженной, точно ожидала кого. Но возницы на козлах не было. Иван Несторович решил воспользоваться случаем и взобрался на облучок сам.
— Нооо, — крикнул он, и пара в яблоках зацокала по камню, следом миновала ворота и понеслась по грунтовой. Ими даже управлять не надо было — сами шли.
Дорогу, видать, лошадки знали назубок. Иноземцев не зря доверился их бодрому ходу. Домчали быстро. Врач даже не успел толком разглядеть над лесом сгустившиеся тучи. А с другой стороны вовсю светило клонившееся к закату солнце. Было часа четыре по полудню.
Подкатив к забору, он натянул вожжи.
Неожиданное зрелище повстречало его.
Тотчас, как спустился на тропинку, Иноземцев заметил суматоху у крыльца. Приблизившись, увидел деревянный гроб, прислоненный к стене.
Сердце его застучало в предчувствии раскрытия тайн, ведь если гроб, значит — покойник, а если покойник — значит смерть. Наконец, он сможет определить, отчего здесь умирали вполне себе здоровые «больные».
Домчав до крыльца, он вбежал по лестнице, поймал за руку первую попавшуюся сиделку и выпалил:
— Кто?
— Марья Анисьевна... Копытина, — пробормотала девушка.
— Когда?
— Вчера вечером. Вот ждем дьячка из соседнего прихода. Хоронить будем.
— А тело кто анатомировать будет? — гневно вскричал Иноземцев.
— Так ведь... Натали Жановна осмотрела и сказала, не надо вскрывать, и без того все ясно.
— Что все ясно? Ну-ка быстро тело на стол. И Акулину Ивановну пригласите. Ясно, или не ясно, я буду решать.
Еще больше Иноземцев был удивлен, что никакой Марьи Анисьевны Копытиной не помнил, и лицо ее видел впервые, хотя больных было всего-то два десятка, запомнить каждого труда для молодого мозга не составляло. Почесав затылок, Иноземцев вспомнил, что накануне мозг свой неудавшимся самоубийством повредил.
Опустив руки, он расстроено присел на стул неподалеку от покойницы, готовой к вскрытию. Бесполезная трата времени. Его могли надуть, подменив тело, и ведь доказать этого нет никакой возможности.
Но скрепя сердце и поджав губы, Иван Несторович приступил к осмотру и анатомированию, надеясь обнаружить хоть самую малую зацепку.
После часа работы он торжествующе воскликнул:
— Ага, нет никаких укушенных. Это инфаркт. У Копытиной был инфаркт! Вот поглядите, Акулина Ивановна, какие обширные очажки омертвления, — воодушевленно кричал Иноземцев, тыча скальпелем в кроваво-красный рисунок обнаженных органов. — Тут и тромб имеется. Ого, какой кровяной сгусток! А вот и спазмы артерий налицо, поглядите, поглядите! Верно, покойница страдала грудной жабой.
Акулина Ивановна удивленно приподняла брови.
— Чего ж удивительного. Сердце не выдержало.
— Да, конечно, могло не выдержать. Но я давеча всех осмотрел, и не было среди женщин-пациенток, у кого я мог отметить хоть какое-то отклонение в работе организма. Уж слабое сердечко я б заметил. Грудную жабу, тем более.
Фельдшерица пожала плечами и промолчала. Иноземцев даже спорить с ней не стал, заметив ее скептическое выражение лица. Решение было принято — похоронить пациентку, дабы здешние злоумышленники от тела избавиться не смогли. И — в город! Делину есть, что рассказать.
Солнце село быстро, тучи заволокли небо, скрыв и звезды, и луну. Но предать земле несчастную Марью Анисиевну успели до того, как скрылся последний серый лучик. Дьячок наскоро прочитал заупокойную и поспешил к своей лошаденке, что оставил на дороге, аккурат рядом с коляской Иноземцева.
Молодой врач же имел твердое намерение дождаться, пока разойдутся все. Очень уж не хотелось, чтобы прямое доказательство уплыло из под носа.
Перестукивая зубами, Иноземцев ждал. Ждал, когда стук копыт дьячковской лошадки затихнет, перестанет громыхать телега, на которой сторож привез гроб, умолкнет торопливое шарканье двух фельдшериц, что вызвались присутствовать на скромных похоронах, ибо родственники укушенных к больничному кладбищу и носа не казали. Больничное кладбище было самым обыкновенным погостом, что относилось к церквушке. Гуляет здесь ангел смерти, вот и опустела она вместе со школой.
Жуткое место!
Но Иноземцев мужественно стоял, кутаясь в свой пиджачок, старательно вычищенный Саввичем.
— Раз, два, три... — начал считать он, чтобы хоть как-то унять страх, — ... двадцать пять, двадцать шесть... сто десять, сто одиннадцать. Все! Не могу. Совсем темно стало. Едем!
И обернувшись, понесся к дороге. Сделал несколько шагов и со всего размаху столкнулся с чем-то, а может быть и кем-то, мягким и живым.
Темно было, хоть глаз вырви. Иноземцев поднялся и хотел шагнуть вперед, наивно полагая, что ему показалось, что задел он пушистую ветвь ели. Но нет. Перед ним выросла темная тень. Тень подняла руку и сделала какое-то фантастическое движение, навроде тех, что исполняют фокусники. В ночи вдруг загорелось лицо. Загорелось светло-голубым фосфоритовым светом, а глаза и рот — напротив, зияли черными дырами.
Иноземцев от неожиданности вновь повалился на землю. И ведь даже закричать не смог, не поверив, что такой обман зрения возможен.
Лицо приблизилось, и несчастный перепуганный врач почувствовал, что его тянут за рукав.
Наконец, обретя дар речи, он заорал во все горло, вскочил на ноги и рванул не разбирая дороги. Бежал, спотыкался о холмики могил, раздирая руки, ноги торчащими во все стороны крестами, цеплялся за кусты, пока не рухнул. Доколе вставал, светящееся лицо нагнало его. Глядь, а их теперь уже не один, а два. До двоения в глазах дошло... Нет, не двое их. Трое! Обступили, кружат, хватают за руки, за ноги. Иноземцев дергался и извивался, пытался отползать, встать на ноги... Вдруг ух! — земля разверзлась под ним. Иноземцев успел потерять сознание от страха и... тут же придти в себя.
Тьма тем временем рассеялась, плещущие отсветы, точно от гигантских костров озаряли все вокруг, светящиеся тени приняли человеческий облик. Нет, это не гигантские костры, это молния. Она освещала небо, темные длинные силуэты, что стояли во весь рост и смотрели на Иноземцева откуда-то сверху казались гигантскими великанами.
Иноземцев не мог понять, где он.
Пока вдруг на лицо не посыпалась сырая земля. Руки невольно нащупали ровную поверхность выщербленную лопатами земляной стены, а взор зацепился за прямоугольную раму, через которую он глядел на небо и на то, как три темные человекообразные фигуры работали лопатами. Методично, точно механические куклы.
Собрав весь дух, все силы, Иван Несторович рванулся вверх и, несмотря на достаточную глубину ямы, ухватился руками за края.
— Помогите, помогите! Мама родная, — вопил Иноземцев.
Одна из теней отложила лопату, присела, и молча принялась толкать Иноземцева обратно. Доктор, продолжая вопить, не смог долго сопротивляться, рухнул на спину.
— Боже, — едва не плача кричал он, — что вы делаете? Кто вы?
Тут неожиданно к ногам упало что-то тяжелое. Машинально Иноземцев схватился за предмет, узнав в нем свой револьвер.
— Боже, да что это такое происходит?
— Теперь он отлажен, — раздался шепот, похожий на змеиный. — Застрелись, коли не хочешь быть погребенным заживо.
С криком «Аааа!» Иноземцев вдруг вновь вынырнул из могилы и, направив пистолет перед собой, зажмурился и выстрелил. От того, что выстрел совпал с раскатом грома, Иноземцеву показалось, будто он палил из пушки. И тени испарились. Точно под землю ушли.
Но Иван Несторович даже глядеть не стал, куда они подевались, бросил пистолет, выкарабкался из ямы и помчался вон, вновь по холмикам, через оградки, натыкаясь на сосенки-березки.
Поплутав, помаявшись, дрожа и сам того не замечая, всхлипывая, как девчонка, он наконец, оказался у дороги.
Одна из вспышек молнии озарила стоящую в нескольких шагах коляску, в подтверждение сему до Иноземцева донесся лошадиное ржание — пара в яблоках явно беспокоилась из-за непогоды. Доковыляв до коляски, Иван Несторович взобрался на облучок, и едва схватился за вожжи, как хлынул дождь.
— Что ж ты бежишь? — раздалось знакомое за спиной. — Куда? Куда от смерти собственной? Уж мне-то не знать, что невозможное это.
Иноземцев дернулся в сторону. Хотел спрыгнуть, даже не поглядев, кто с ним говорит. Но некто со знакомым голосом ухватился за полу пиджака врача и тот едва не полетел вниз с козел. Довольно сильной рукой незнакомец втянул Иноземцева обратно.
— Не узнаешь старого друга? Я — Энцо. Теперь мы с тобой неразлучны. Ты прежде не видел меня. А теперь видишь. Вот он я какой, друг твой навеки.
— П-п-почему? — пробормотал Иноземцев.
— А что это, по-твоему? — удивился Энцо.
Прогремел гром, вспыхнула молния. Иноземцев увидел молодого человека с длинными черными волосами, лицом белым на столько, что, казалось, его основательно вываляли в муке. Синие извилистые прожилки украшали впалые щеки, глаза были неестественно черны, точно их и вовсе не было — пустые глазницы. Одетый в какое-то перепачканное тряпье, призрак Энцо протянул руку и, коснувшись виска Иноземцева, ткнул затем ее под нос ошарашенного врача.
— Что это? Ась?
Рука призрака, такая же белая, как лицо, с такими же синими прожилками, была в крови. Иноземцев вздрогнул и провел пальцами по виску. Только теперь он почувствовал, как что-то мокрое заливало щеку, шею, плечо.
— Ты стрелял, — пояснил Энцо. — Стрелял прямо в висок. Теперь ты мертв. Уж ничего не поделать.
Сказал и, вздохнув, сполз с коляски.
Иноземцев еще и еще раз потер рукой висок. Боли он не чувствовал. Вернее, чувствовал — ныл затылок, ныла шея, по-прежнему было больно глотать, к тому же, кажется, подвернул ногу, но там, где должна была находиться пуля, плоть не пульсировала, да и раны Иноземцев не нащупал.
Тем временем в коляске он остался один. Дрожащими руками нашел вожжи и погнал фырчащих лошадок вперед по дороге, в надежде добраться до города.
8. Сеанс гипноза
Как оказался на пороге кабинета Делина, Иноземцев вряд ли мог объяснить. Но пришел в себя он от того, что кто-то хлопал его по щекам, в то время как он стоял, точно гвоздями прибитый и, взглядом впившись в одну точку, стучал зубами. Раннее утро глядело в окно серым неясным, еще полусонным взором. Пахло дождем, шумел ветерок, где-то далеко одиноко выл пес, предвещая недоброе.
— Да, что ж такое! — возмущался Кирилл Маркович. — Как угораздило-то? В такую рань! Разбудили, говорят, вы весь в грязи, мокрый... кровь, будь я не ладен. Я сразу сюда. Откуда вас лешие пригнали? Вы генерала осмотрели? Хоть слово скажите!
Почувствовав на губах нечто обжигающее, Иноземцев закашлялся и пришел в себя.
— Да, сядьте уже, — продолжал Делин, тоже отпив из фляги коньяку. — Иль вас заговорил кто? Так и будете стоять? Ивааан Несторович!
— Я мертв, Кирилл Маркович, мертв... застрелился... я самоубийца... я сошел с ума и покончил с жизнью...
— Ну-ка сядь, говорю, — рявкнул коллежский секретарь и толкнул Иноземцева в грудь. Тот, наконец, рухнул в кресло.
— Я мертв... я самоубийца... вам не понять...
Все вокруг было точно в тумане. Иван Несторович не мог вспомнить даже собственного имени. Почему-то легенда, что рассказала Ульяна, вдруг ожила, и он почувствовал себя одним из его участников, а точнее — Энцо. Словно вдруг сам пережил и войну с Виктором Амадеем Вторым, долгий путь по российским дорогам, безумную страсть к черноволосой Мими... Нет! У нее были светлые волосы, как солнца свет, а глаза, как небо. Она умела летать. Парила над ним, то касаясь нежно пальчиками, то отталкивая. То становилась рядом, обнимала, прижимая голову к груди, то таяла, точно снегурочка. Ульянушка, красавица!
— Улья-ааа-нушка, — шептал, точно полоумный, Иноземцев.
Вновь несколько крепких пощечин вернули его в кабинет уездного исправника.
— Говори, что произошло, дурень! — прокричал взбешенный Кирилл Маркович прямо в ухо.
Иноземцев вздрогнул, потерев щеки, которые горели, точно их кипятком кто обжог.
— Простите, простите, — залепетал Иван Несторович, — Я не расслышал... честно! Я осмотрел генерала, как вы велели. Не верю... Что он болен, не верю. Мускулы крепкие, хотя рефлексы умело скрывает...
— Хорошо, а это у вас что такое? — исправник двумя пальцами приподнял Иноземцева за подбородок.
— Я не знаю... Я не помню... Я жизнью покончить хотел.
— Как так?
— Не знаю. Я не помню.
— Черт возьми! Вспомните! Это важно.
— Я другое скажу... Приехал я сегодня к часам четырем после полудня в больницу, а там одна пациентка преставилась. Я вскрытие сделал, оказалось, что инфаркт, сердце, понимаете? Грудная жаба была. А я ведь осматривал всех, да только не было ни у одной живой души больного сердца, и покойницу я не помню, ни лица ее, ни имени. Подменили. Точно подменили, а тело истинной Копытиной на съедение генералу отправили. Это я точно знаю. Он людоед. Понимаете? И супруга его — несчастная женщина, ни в чем не виновата, она просила меня найти способ, как извести вампира. Я ей не поверил! А там на кладбище на меня целая армия упырей напала, хотели заживо закопать, да только я убежал.. Они мне револьвер отдали, мой.. Лаврентия Михалыча, и требовали, чтоб я застрелился. Я стрелял, но стрелял в них... а потом выяснилось, что себе череп прострелил. Живой ли, мертвый? Как к вам добрался? Ничего понять не могу...
Кирилл Маркович с минуту глядел на врача, изумленно приподняв брови.
— Дааа, — наконец, выдавил он. — Просил я вас не употреблять морфий.
— Нет, что вы! Я уже двое суток без уколов.
— Оно и видно. Без морфия едет ваша крыша.
— Вы полагаете... — пролепетал Иноземцев с несчастнейшим видом. — Вы полаете, у меня галлюцинации?
— Очень хочется в это верить. Откуда кровь на вашем лице? Точнее сказать, откуда ее столько. На вас ни единой раны, кроме пары ссадин.
— Как же? Я не знаю... Я ничего не знаю. Все это мне приснилось. — Иноземцев поднялся и, сделав круг по кабинету. — Боже, какой стыд!
—Погодите отчаиваться. Ситуация совершено беспросветная. Но то, что вы не раз пытались наложить на себя руки, говорит, что стыд не впервые овладевает вами, Иван Несторович. Или же прежде вы не подозревали, что во власти пагубного вещества, становитесь жертвой галлюцинаций?
— Да, я испытывал острое чувство стыда, — вздохнул Иноземцев, — когда узнал, что повесился в оружейной зале.
— Так, в оружейной зале? Тааак. Если принять во внимание, что другие несчастные доктора, с коими работала барыня Тимофеева, были подвержены галлюцинациям, и как следствие, стремлением покончить собой, стало быть, в этом просматривается некая закономерность. Мне не надо было отпускать вас одного.
— Бросьте, Кирилл Маркович, — печально проронил Иноземцев. — Все ясно. Я сошел с ума. Мне нужно в смирительный дом.
— Не делайте поспешных выводов. Советую вам остаться в городе. Я же отправлюсь на кладбище, а затем загляну в поместье. Если, все что вы рассказали — правда, то хоть какие-то следы ваших приключений непременно сыщутся, поверьте мне. Если на вас напали вампиры... — тут Делин призадумался, лицо его из озабоченного стало хмурым. — Черт возьми, вампирика какая-то! С бесами всякими прежде дел не имел. Но мое профессиональное чуть говорит — дурят нас, как пить дать. Дурят! Пользуясь тем, что вы натура утонченная, наукой озабоченная, да к тому же морфинист, тьфу на вас спасу нет. Сидите здесь. Никуда не ходите. Я буду скоро.
На ходу надев темно-зеленый мундир, поправив оружие, спрятанное у пояса, Делин вышел. Звуки решительного вышагивания заглохли в коридоре и на лестнице, исправник процокал по булыжной дорожке, и, верно, миновав калитку, отправился на задний двор, где стоял казенный экипаж. Через четверть часа в окно влетел букет звуков — шум колес по мостовой, лошадиное ржание, звонкое «Но!». Уехал Кирилл Маркович.
Иноземцев сначала посидел, безучастно глядя в одну точку, потом поднялся и тоже пошел к выходу. Урядник, восседавший внизу, попытался его остановить, но доктор отмахнулся, сказав, что волен идти куда захочет.
По пути он вспомнил, что вроде приехал сюда на коляске. Где ж она, интересно, подевалась? Ноги сами шли невесть куда, мысли блуждали то отрывками страшных картин кладбищенского приключения, то представала пред взором лиловоцветная Мими, то Ульяна с заплаканным лицом, то призрак Энцо. Все смешалось в какую-то невообразимую кашу, пока вдруг он не осознал, что вышел из окраины города и тащиться, точно нищий по деревенской дороге. Вот так, поди, и Энцо плелся к своей возлюбленной.
И тут, будто из сказки появляется его потерянная коляска, на облучке — Тихон, а на скамеечке — Ульяна. Легкая, воздушная, точно фея, она соскакивает на землю, приподнимает белые оборки платья и бежит. Волосы ее вьются, точно золотое знамя, глаза искрятся слезами счастья. Она бросается ему на грудь, и словно сквозь толстое полотно, Иноземцев слышит ее голос. Она просит прощения за то, что требует от него невозможного, просит ехать обратно, пока проклятые призраки не убили его. Но Иноземцев мотает головой. Куда же он поедет? Без нее.
— Я исцелю вашего дядю. Я знаю как, — проговорил он.
— Они ведь вас убьют...
— Пусть убьют! Но все равно попробую. И уеду, пока не добьюсь правды.
Иноземцев взял Ульяну за руку, помог взобраться в коляску, сел сам и Тихон покатил обратно.
Пока ехали, Иноземцев сосредоточено вспоминал метод Джеймса Брайда. Долгие два часа он не проронил ни слова, сконцентрировав все свое внимание, память и силы на одном единственно слове — гипноз. Труд, в которой подробно описывал англичанин глубины и возможности гипнотических трансов, словно заново был прочитан — страница за страницей пронесся пред взором Иноземцева.
Невзирая на полубезумное состояние, Иноземцев был настроен твердо. Сил придавала непонятно откуда взявшаяся уверенность в конечном результате будущего эксперимента и, конечно, поспешно семенящая рядом Юлиана Владимировна. Как покинули коляску, промчались по крыльцу, по анфиладе зал, по коридорам и лестницам, она шла за ним, вцепившись в рукав, и ни за что не хотела покидать.
— Вам бы умыться, Иван Несторович, — с придыханием от быстрого бега говорила она.
Иноземцев покивал, скосил взгляд, невольно залюбовавшись нежным ликом, чуть встревоженным, чуть напуганным, но столь притягательно прекрасным. У двери, девушка остановилась, пробормотала извинения, сказала, что сейчас принесет воды и исчезла. Иноземцев проводил ее коротким взглядом, пожалел, что нет времени глядеть, как тонкий белый силуэт поспешно удаляется по коридору. Влетел в комнату и от счастья едва не пал на колени — чемоданчик с инструментами, верно, принесенный сюда заботливой рукой Саввича лежал на столе. Дрожа и задыхаясь, Иноземцев распахнул его, нашел чистый шприц, припасенные серо-розовые кристаллы, ампулу с раствором для инъекций. Опустился прямо на пол и, закатав рукава, принялся изготавливать смесь. Все существо молодого человека было заключено в нескольких крупицах изобретенного им луноморфия, вся жизнь, каждый стук сердца, каждый вздох...
— Иван Несторович, зачем вам? — вдруг раздался встревоженный голос Ульяны над склоненным затылком Иноземцева. Тот поднял голову и виновато улыбнулся.
— Я измотан. Мне нужны силы.
— Тогда, быть может, отложим лечение. Вы выспитесь, отдохнете, наберетесь сил, — ответила девушка, ставя на стол жестяной чан с водой. Через плечо она перекинула полотенце, а из кармашка вынула кусочек мыла.
— Сейчас, или никогда, — возразил Иноземцев, и, набрав в шприц мутноватой жидкости, помял пальцем венку на локтевом сгибе и одним быстрым движением вогнал иглу под кожу.
— Иван Несторович, — покачала головой Ульяна. — Ну, как же так? Поглядите на ваши руки. Вы же врач!
Иноземцев с изумлением оглядел ладони. Спирт, которым он попытался обработать пальцы, лишь размазал грязь. Да и сам вид имел весьма неприглядный — одежда изодрана, в клочках глины, травы, вся сплошь в кровавых разводах, будто он выполз из могилы. В сущности, так оно и было. Как нехорошо! Барышне показываться в энтаком виде, ай нехорошо!
Поспешно принявшись расстегивать пуговицы, густо покрасневший от стыда Иноземцев бросился к чану с водой. Ульяна протянула мыло, повесила полотенце на резную спинку стула, следом отошла на несколько шагов и смущенно отвернулась.
— Что это за розовые кристаллики? — не удержавшись, спросила она, присев у разбросанных вокруг чемоданчика предметов.
Раствор уже подействовал. Иноземцев со страстностью тер щеки и лоб, мысленно ругая себя, на чем свет стоит.
— Производная от морфия. Я вывел опий из ягод луносемянника, — отвечал он, продолжая намыливаться, — и полагая, что из растений, содержащих опиаты, смогу получить противоядие морфию, выпарил его с уксусным ангидридом. Получилось нечто новое, более мощное, чем морфий. Я назвал его луноморфием. Подобно тому, как морфий во много раз сильнее опия, так и луноморфий сильнее морфия.
— Вы, наверное, гений, — восхищенно воскликнула Ульяна. — Настоящий изобретатель. А как он действует... этот луноморфий?
— Он дарует невиданные силы! — страстно едва не вскричал Иноземцев, а затем добавил голосом более тихим, — и одновременно ощущение полного покоя и уверенности. Сердце бьется, точно тысяча сердец. И чувствуешь, что готов свернуть горы.
— Да, но верно, потом наступает бессилие?
— Я не успел изучить, увы. Приехав сюда, я погряз в сумасшедшем водовороте. Чтобы понять, как он действует, мне нужно вернуться в Петербург.
— О, да, конечно, — вздохнула Ульяна, чуть скосив голову, дабы поглядеть, закончил ли Иноземцев с водными процедурами. Тот наскоро вытерся, следом нырнул за ширму и принялся переодеваться.
— Но одно я знаю наверняка, — прокричал он из-за своей ограды. — Более пяти кристалликов — смертельная доза. Это четыре сантиграмма простого морфия. От трех я однажды чуть душу богу не отдал. А если вспомнить вашу настойку. Выпей я ее тогда, точно помер бы.
— О, какой кошмар! — ужаснулась девушка. — Более пяти? Смотри, какие маленькие, а какие ядовитые.
— Все есть яд, все есть лекарство, — процитировал Иноземцев Парацельса. — Лишь доза определяет яд то, или лекарство.
— Какие правдивые слова. А от них сразу умирают?
— Не сразу. Происходит медленное угасание функций дыхания. Сразу, это если настойки выпить стакан.
— А вы уже решили, как будете лечить дядюшку?
— Сейчас вы все увидите, Юлиана Владимировна.
— Это вы гипноз задумали, да? Я знаю, я слышала.
— Однажды я был на лекции одного молодого психиатра, — воодушевленно начал Иван Несторович, натягивая брюки, — некого Бехтерева, не абы кого, а члена Петербургского общества психиатров. Вот он показывал настоящие чудеса гипноза. Вызвал из залы одного из студентов, которого давно хотели исключить из академии, и спросил: «А хотите я внушу вам примерное поведение и отличную успеваемость?» Тот, разумеется, согласился. И что бы вы думали! Сейчас он, едва защитив докторскую, стал старшим врачом Петропавловской больницы.
— А это не опасно? А вдруг дядюшка не проснется?
Иноземцев почувствовал, как сердце сковало страхом, точно ледяной коркой.
— Проснется, конечно же. Гораздо сложнее погрузить пациента в сон. А, разбудить!.. Есть множество способов разбудить. Облить холодной водой, как помните, вы сделали, когда я, выпив настойки, стал задыхаться. Ведь, вы тогда спасли мне жизнь.
— Едва не погубив, — жалобно простонала девушка. — Я такая невежда!
— Бросьте, я должен был поблагодарить за спасение.
— А как еще можно привести в чувства? Я так переживаю... Дядюшка стар и может не выдержать эксперимента.
— Способов много. Похлопать по щекам, громко крикнуть, дать хлебнуть чего-нибудь крепкого. Не торопите события, Юлиана Владимировна. Верьте мне. Но будет нужна ваша помощь и помощь Саввича.
— Он не откажет. В таком случае, я побежала, предупрежу дядюшку, что вы придете.
Обогнув стол, девушка приблизилась к ширме. Иноземцев видел, как легко скользнула удлиненная тень. Он едва успел застегнуть верхнюю пуговицу жилета, как очаровательная светлая головка вынырнула справа. Она стояла и молча улыбалась. Иноземцев тоже молчал не в силах при столь волнующей близости произнести хоть слово. Внезапно она коснулась пальчиками его плеча, чуть приблизилась, словно желала поцеловать и прошептала:
— Я в вас верю.
Прошептала, взмахнула ресницами и исчезла.
Через мгновение раздался щелчок дверного замка. Побежала предупреждать дядюшку. Ах, до чего она прелестна!
Генерал от инфантерии выглядел на удивление оживленным и на редкость добродушным. Едва Иноземцев ступил за порог красной спальни, тот радостно воскликнул:
— О, доктор! Где же вас носит? Наконец вы порадовали визитом. Племянница рассказала — вы готовы лечить меня.
И это после того, как Иноземцев облил его из кувшина. Должно быть, издевается, хочет поколебать уверенность, посмеяться. Не выйдет! Решительно приблизившись к больному, Иван Несторович склонил голову в поклоне, осведомился о самочувствии.
— Прекрасно! Весь — нетерпение и ожидание.
Глаза его странно горели, он скалил зубы точно хищник, но при этом пытался выказывать расположение духа. Иноземцев проверил — нет ли жара. Напротив, руки и лоб Тимофеева были как лед.
— Что вы сегодня ели? — быстро спросил Иноземцев.
— Позавтракать еще не успел. Только чай пил. Это важно? Хотя вас, ученых мужей, не понять. Так что ж, когда начнем?
— Да, непременно, — вновь склонил голову Иван Несторович, затем повернулся к стоявшим у двери Ульяне и Саввичу и многозначительно поглядел, что это, мол, с барином?
Ульяна покраснев, опустила голову, Саввич махнул рукой — ничего, бывает с ним такое, скучно хозяину, забавляется.
— Итак, что ж, — потерев руки, начал Иноземцев, — Аристарху Германовичу, верно известно, каким образом будет проходить подобный сеанс...
— Нет, нисколечко неизвестно, — перебил его генерал. — Вот жду, когда, наконец, просветите.
— Вы хотите подняться с постели, — сделав вид, что не замечает попыток пациента сбить его с толку, продолжал Иван Несторович. — Я уверен, что нет никакой иной причины вашего паралича, кроме вашего собственного желания пребывать без движения.
— Так, так. Очень интересно.
— Я даже подозреваю, что вы склонны проваливаться сознанием в беспамятство. В такие минуты вы владеете также хорошо своим телом, как и речью.
— Хм, что ж, я, по-вашему, лгу? Разыгрываю спектакль пред всеми?
— А почему бы и нет? Паралич спасает вас от государственного заключения, — сказав это, Иноземцев в страхе поглядел на Ульяну, не задели ли столь резкие слова бедную девушку. Юлиана Владимировна продолжала стоять, потупив взор, но теперь уже с видом обреченного, словно происходящее нисколько не волновало ее, словно она знала будущее наперед. Иноземцев понял, она полностью доверяла ему, пытаясь скрыть страх под опущенными ресницами.
— Да, — согласился генерал, — паралич спасет мне жизнь, но такая жизнь мне не нужна. Я обещал вам целое состояние не напрасно. Поднимите меня с постели и получите свои алмазы.
— Меня трудно обмануть, поскольку я вижу то, что простому человеку, не имеющему сведений о человеческой физиологии, обнаружить непросто. Если вы действительно хотите встать, а не морочите нам головы, вы встанете. Для это нужно лишь слушать меня и делать, что я скажу. Полностью довериться, и быть предельно послушным.
— Ну, хорошо. Командуйте.
— Закройте глаза.
— Закрыл.
— Расслабьтесь, — тихим голосом начал Иноземцев, стараясь говорить уверенно и вместе с тем спокойно. — Полностью расслабьтесь, от пяток до кончиков волос. Каждый мускул, как кисель. Вы растекаетесь по постели. Слушайте лишь мой голос. Только мой голос. Нет никаких звуков. Есть только мой голос. Если вы продолжаете слышать, как за окном поет соловей и шумят деревья, перестаньте это делать. Сосредоточьтесь только на том, что я говорю. Помните, вы обещали слушаться. Вы слушаетесь. И слышите только меня. В этой комнате нет ничего, пространство объято пустотой. И в пустоте сей живет мой голос. Это единственное, чему вы должны внимать. Я знаю, что вы испытываете никаких ощущений, что обычно испытывает здоровый человек. Но попробуйте вызвать в воображении чувство тяжести тела. Теперь тело, точно свинец. Оно налито непреодолимой тяжестью. Оно давит в кровать, намеревается проломить перекладины, пол и провалиться в бездну. А теперь, дышите ровно: вдох, выдох, вдох, выдох. Считайте: на вдохе — раз, два, три; на выдохе — раз два три. Вы спокойны, ваши мысли заняты дыханием, вы наблюдаете, как поток воздуха медленно проникает в легкие, и столь же медленно вытекает. Медленно, медленно, очень медленно... Вдох, выдох, вдох, выдох... вдох, выдох... — едва ли не шепотом говорил Иноземцев, от собственной монотонности начиная внутренне зевать. Аристарх Германович на удивление быстро пришел в состояние покоя, послушно дышал, выдерживая необходимый интервал между вдохами-выдохами — сначала несколько секунд, и дошел, под бдительным контролем Иноземцева, почти до минуты. Видно больной привык к поверхностному дыханию, ведь как-то надо было приспособить легкие к жизни в горизонтальном положении. Иван Несторович тихо приблизился к нему и заглянул в лицо — мускулы были неподвижны, чуть подрагивали веки, как у глубоко спящего.
Что, все? Все, уснул?
Пощелкав у ушей, врач убедился, что генерал действительно погрузился в сон. Не ожидал Иноземцев такого результата. Мысль о том, что его безжалостно водят за нос, тихой едва заметной змеей подползала все ближе.
— Вдох, выдох, вдох выдох, быстрее, еще быстрее. Вам не хватает воздуха. Нечем дышать. Вы задыхаетесь, — резкий переход от шепота к полновесному голосу заставили вздрогнуть Ульяну и Саввича — тот стоял бледный, испуганный, с тревогой следя за процессом. Поразительно, но генерал засопел как паровоз, побледнел, следом стал синеть, пока Иноземцев не выкрикнул:
— Поток свежего воздуха ударил вам в лицо. Вы дышите, глубоко. Дыхание восстанавливается. Вдох, выдох, вдох, выдох... медленно, медленно.
Когда дыхание Аристарха Германовича стало вновь почти незаметным, Иноземцев продолжил:
— Вы не чувствуете стоп. Представьте, что они есть, — продолжил Иноземцев, заложив руки за спину и мягко ступая вокруг кровати, — горячие, они ноют в бездействии, затекли, столько дней в них не бурлила кровь. Вам хочется пошевелить пальцами, хочется подвигать пятками. Так пошевелите! Пошевелите пальцами мысленно. Двигайте ими, двигайте, двигайте, двигайте, двигайте же! — Иноземцев сошел на крик, Ульяна зажала руками уши, но генерал лежал с закрытыми глазами и на лице его отпечатались лишь переживаемые усилия, на висках заблестела испарина.
— От стоп исходит тепло. Приятное, согревающее тепло. На ваши ноги легла кошка, свернулась клубком, шерсть ее теплая, даже горячая, как жестяная грелка. В грелке тлеющие угли. Они рассыпались по постели, они касаются кожи, угольки воспламеняются и ваши стопы пылают в огне. Это настоящий пожар! Вам больно, вы не в силах терпеть эту боль. Огонь поднимается выше, он охватил голени. Смахните пламя, сейчас же смахните его, надо затоптать пламя, иначе он безжалостно спалит вас до костей. Ведь больно же! Боже, какая невыносимая боль! Чудовищная, — кричал Иноземцев, в возбуждении принявшись кружить вокруг кровати, точно взбесившийся леопард по клетке. — Пламя поднимается, оно занялось не на шутку. Пылают колени! Вы слышите — пылают колени, согните их, согните, согните колени, — требовал он так, словно генерал мог это сделать. По телу генерала пробежала едва зримая судорога. Заметив это, Иноземцев обрадовался — его слышат, пациент в его власти. Но надо было убедиться в этом, прежде чем переходить к кульминации процесса, от своевременности коей зависел исход всего сеанса. Он продолжал нести чушь о пламени, живописуя пожар в ярких красках, смакуя страдания и боль, причиняемые огнем и каждый раз, когда он сходил на крик, точно пылает сам, тело генерала содрогалось в судороге, ноги и руки подскакивали и дрожали. Вот-вот он вскочит и завопит: «Хватит! Все! Нет больше сил...»
Иноземцев сам весь трясся от излишнего, созданного им накала и драматизма, по лицу текли ручьи пота, пальцы дрожали, еще немного он охрипнет и не сможет закончить. Надо держаться. А вдруг пациент играет?
Сам не осознавая, что делает, Иноземцев вдруг подбежал к двери и, распахнув настежь, со всей силы хлопнул ею. Стена задребезжала от удара.
— Боже! — всхлипнула Ульяна, сжавшись в комочек.
Но врач даже не взглянул на нее, подбежав к кровати, увидев, что лежащий никак не отреагировал на звук, тут же продолжил в прежнем тоне:
— Все вокруг объято пламенем. Костры! Костры! Кругом костры! Перед глазами звездное небо, справа, слева — пляшущие в огнях тени. Они кружат в дьявольском наваждении, они пьяны от свежей крови. Хау, хау, хау...
Задрожав всем телом, генерал не выдержал и резко встал. Глаза его были по- прежнему закрыты, лицо исказило от ужаса. Восклицание племени каннибалов воскресило в нем память.
— Бегите! — подойдя совсем близко, прокричал Иноземцев прямо в лицо испытуемого. — Бегите, черт вас возьми! Бегите, они вас съедят...
Аристарх Германович отбросил одеяло и, спрыгнув с постели, понесся вперед, неразбитая ничего перед собой. Иноземцев ликовал!
— Хватаете его, Саввич! Хватайте! — вскричал он, преградив сомнамбуле путь. Иноземцев обхватил его за плечи и налег всем телом, пытаясь повалить на пол. Но генерал был силен, как медведь. Непонятно откуда взявшейся силой он отпихнул врача в сторону. В суматохе Иноземцев позабыл, что нужно было сказать, как в той сказке, горшочек не вари, позабыл, что проснуться пациент может только лишь, услыхав соответствующий приказ.
— Вы оторвались, — крикнул он, — вас больше никто не нагоняет. Вы оторвались от них.
Руки генерала, которыми он махал, направо и налево, точно ветряная мельница лопастями, мягко опустились. Он уперся ими в пол, а голову обессилено свесил на грудь
— Ваше дыхание успокаивается. Вы спокойны. Вы дома. Раз, два, три, откройте глаза.
Открыл ли глаза генерал, никто увидеть не смог, ибо он полулежал спиной ко всей компании. И продолжал тяжело дышать. Саввич подобострастно бросился к господину, протягивая ему серебряную флягу.
— Вы окончательно проснетесь, немного выпив коньяку, — пролепетал на смерть перепуганный лакей. Генерал вяло приял флягу и принялся опустошать ее жадными глотками.
Саввич и Иноземцев, встав по обе стороны, приподняли его и почти донесли до кровати, с трудом уложили — Аристарх Германович был без сил. Он как-то странно откинулся на подушки и замер.
С минуту, а может две, или даже пять, трое присутствующих молча и с замиранием глядели на него.
— Мне к-кажется, — начал лакей, заикаясь, — или его п-превосходительство не дышит? Уж б-больно... б-бледны... как мел.
Ошарашенный Иноземцев схватился за руку генерала, проверил пульс — сердце билось с явной неохотой. Взглянул на зрачки — те были, будто маленькая черная точка в пространстве серо-голубых хрусталиков, белки нелицеприятно испещрены полопавшимися сосудами.
— Почему он без сознания? — вскричала подскочившая Ульяна. — Дядя, дядюшка! Проснитесь. Не умирайте.
— Возможно, он устал, — проронил Иноземцев, — шутка ли, сейчас он пережил все ужасы каннибальской Африки, смог бежать оттуда и преодолел болезнь.
Вновь коснувшись холодного запястья больного, Иноземцев принялся считать удары пульса. Сорок. Через пять минут — уже не более тридцати. Губы генерала посинели. Дыхание можно было различить лишь при пристальном взгляде.
Твердо уверенный в том, что ему необходим сон и покой, Иван Несторович пытался оттянуть плачущую Ульяну. Саввич, не скрывая слез, сам отошел в угол, присел на пуф и тихо всхлипывал в платок.
Девушка оттолкнула руку Иноземцева и продолжала трясти дядю за плечи, хлопать по щекам в слепой безумной жажде привести его в чувство.
— Он очнется, — пробовал уговорить Иноземцев.
— Убирайтесь прочь! Вы убили его! — вскричала она и, размахнувшись, залепила врачу пощечину. — Вон отсюда, видеть вас не могу. Довели его своими безумными спектаклями. Он не выдержал.
— Он выдержит. Он крепок.
— С чего вы взяли? Да какой же вы врач? Уйдите, прошу, дайте мне хотя бы проститься с ним.
Никогда он не видел девушку, прежде тихую и скромную, в таком состоянии. Она была похожа на волчицу, у которой отняли дитя. Невольно Иноземцев подчинился. Может, он слеп, может, и в правду он убил старика, перегнул палку с этим чертовым Брайдом и Бехтеревым. Точно сквозь сон, он глядел, как девушка склонила голову на грудь раскинувшего руки генерала, что-то шептала на ухо, причитала, плакала, вновь принималась трясти его за плечи. На одно мгновение он шевельнулся, приоткрыл глаза и проронил каких-то два непонятных слова. Потом голова его безжизненно скатилась в сторону.
Иноземцев сам не заметил, как вновь был подле него и мял запястье, тщетно пытаясь отыскать пульс.
— Нету, — одними губами проронил он. — Нет пульса...
— Убийца, — взвизгнула Ульяна и выскочила вон за дверь.
Убийца, мысленно повторил Иноземцев. Убийца! Убийца! У-бий-ца!
Вдруг стало нечем дышать.
Поднявшись, он подошел к окну и распахнул створки. Стекло тренькнуло, когда рамы встретились с откосом. Ветер ворвался в спальню вместе с потоком слепящих солнечных лучей.
— Что вы делаете? — раздался позади голос Саввича.
Иноземцев обнаружил, что стоял на подоконнике и глядел вниз. Желто-зеленый ковер буйной поросли манил безмятежностью. Ха, вот так же я оказался в петле в той зале, также, должно быть, пытался застрелиться неисправным револьвером. Вот стою здесь и знаю, сейчас шагну вниз. Шагну, потому что я — убийца.
И шагнул.
9 . Разрушитель легенд
Если бы падение подарило долгожданную смерть, не было б места для удивления. Бросился с пяти-шести аршинной высоты и разбился — кому вообще в голову пришло б удивляться? Но, нет! Иноземцев ухнул в кусты, ободрал лицо, тяжело стукнулся левым боком и, похоже, остался при этом жив.
«Ди Морто, означало мертвый, — смерть не брала его, обходила стороной, словно страшась. Сколько раз Энцо тонул, горел, падал с высоты мансарды палаццо, и всегда выходил без единой царапины. Ангел смерти хранил его...» — бормотал Иноземцев не в силах пошевелиться. — «Кто я? Я Энцо ди Морто. Энцо Бессмертный... Бессмертный! Я бессмертен потому что уже погиб, там на кладбище осталось мое тело, а дух здесь...
Попробовал приподняться и вновь рухнул, сдавленно простонав — дикая боль пронзила левую руку, пронеслась по шее и впилась в виски. Иноземцев скосил взор — уши заложило от ужаса, во рту пересохло, ибо кожа и рукав сорочки превратились в кровавое месиво, и нечто острое выдавалось вперед, точно айсберг. Иноземцев не сразу осознал что это, дернул правой рукой, думая, что острая ветвь вонзилась в плоть. Собственный вой полный боли и отчаянного неверия застыл в ушах. То была не ветка, то была лучевая кость. Надо же было так сломать руку!
Через некоторое время в Иноземцеве проснулся врач. Он нашел силы, приподнялся и сел. Сжав зубы, попробовал надавить на осколок, чтобы вправить, но вновь взвыл, сложившись пополам. Надо было идти — самому никак не справиться. Придерживая израненную конечность, он кое-как встал на ноги и, шатаясь, побрел вдоль стены.
В ушах звенело, перед глазами плыло, но тяжело ступая Иноземцев шел, сам не зная куда и что будет делать.
У клумб с цветами кто-то схватил за плечи и проорал в самое ухо:
— Иван Несторович, что с вами?
Иноземцев видел лишь темно-зеленые силуэты, да и голоса он не узнал.
— Господи боже, да как же вас угораздило так.
Кто-то присвистнул, посыпались удивленные восклицания.
Одна из темно-зеленых теней подвела Ивана Несторовича к скамье и, надавив на плечи, усадила.
— Сейчас Иннокентий Петрович посмотрит вас. Благо мы вовремя прибыли. Потом покойным генералом займется. Вам ведь шину скорее надо наложить, кровь теряете. Плохи дела...
Иноземцев поднял глаза, взор застилал туман.
— Это я убил генерала, — прошептал он.
— Что? Что-что говорите?
— Это я убил генерала! Я!
— Вы бредите, доктор. Вас совсем замучила эта змея подколодная, чтоб ее!
— Я убил. Я, говорю вам. Почему вы не верите? Он гипноза не выдержал, сердце остановилось. Но он встал! Понимаете, встал! Я впервые попробовал применить гипноз и получилось... Да только слаб оказался пациент...
Тень, поцокав, покачала головой. Тут же явилась вторая, и голос старческий донесся до несчастного:
— Ого! Эко его угораздило-то... Нее, я вправлю, а шину пусть Богомолов накладывает, вези его в земскую больницу.
Больше Иноземцев ничего не услышал — вероятно, Иннокентий Петрович-таки вправил кость.
Очнулся он в казенной карете, той самой, что два дня назад привезла его в N-ск, к зданию управы. Рядом никого не было. На плечи Иноземцева заботливо набросили плед. Боль была невыносимой, тошнило, перед глазами плавали разноцветные круги. Он приподнял край пледа — покалеченная рука, аккуратно перевязанная, покоилась на ремне. Под бинтами чувствовались небольшие дощечки. Иноземцев знал, что эту временную повязку придется сменить на пластинки. Дай бог, конечно, чтоб хоть пластинки оказались, на гипсовую перевязку надеяться нечего в такой глуши.
Доктор Богомолов был так же стар, как и медик из полицейского управления, но проворен. Ни слова не сказав, он быстро перевязал Иноземцева и даже проводил его в пустую палату на три койки, помог лечь.
— Могу поставить укол, — сказал он, наконец.
Иноземцев вздрогнул. Никакого морфия! Никогда!
— Нет, лучше умру от боли.
— Трудно ведь терпеть.
— Знаю, — буркнул Иноземцев и отвернулся.
Богомолов вздохнул и поплелся к двери, на пороге обернулся.
— Везунчик, однако. Никто прежде-то и не выживал.
Промучившись полночи, он уснул лишь к утру. Но едва под окнами загорланили петухи, кто-то не слишком деликатно затряс его за колено. Еще не открыв глаза, Иноземцев понял — за ним, в кутузку. За смерть пациента заплатит свободой, а если посчастливиться — расстреляют.
— Да, зачем же вы его будите, Кирилл Маркович, — донесся рассерженный голос Богомолова. — Всю ночь, бедолага, глаз не сомкнул, стонал так, что и я сна не знал. Только ведь уснул, а вы!
— Не мог знать, простите, не мог знать, — заоправдывался Делин — на этот раз голос уездного исправника Иван Несторович сразу узнал. — Да только следствие не ждет. Мне очень жаль.
Иноземцев открыл глаза.
— Вы за мной? — прошептал он. — Самому мне не подняться. Помогите.
— Да, нет, Иван Несторович, не беспокойтесь. Лежите, лежите. Я поговорить приехал. Соберитесь с силами и поведайте, что произошло в комнате покойного. До того, как вы... ну сами знаете...
Делин взял табурет и, придвинув к кровати, сел.
— Все по порядку. Не торопитесь. Рука сильно болит?
— Уже нет.
— Да врете все! Одна попытка самоубийства за другой. Ладно, нет вашей вины в том. Рассказывайте. Мне тоже есть, чем вас порадовать и удивить.
— Порадовать? Вы смеетесь?
— Говорите, говорю. В смысле рассказывайте.
— Мне нечего добавить. Я уже все вам рассказал — генерал не выдержал гипноза, умер на руках у племянницы... Юлианы Владимировны.
— Именно у нее на руках?
—Да.
— Он говорил что-нибудь перед смертью?
— Не помню. Да вроде.
— Что говорил?
— Я не мог слышать. Я был в отчаянии.
— Попытайтесь вспомнить.
— Не помню... Что-то пробубнил. Я лишь одно слово слышал: «слева». Верно, о сердце своем говорил.
— Да, нет, — заулыбался исправник. — Это он кое о чем другом изволил говорить.
Иноземцеву было не до смеха, не до разговора. Он нахмурил брови, давая понять, что ему наплевать, о чем говорил генерал.
— А что делала в это время Юлиана Владимировна?
— Пыталась в чувства привести, — пробурчал врач, глядя в сторону.
— Тоже, быть может, слова какие произносила?
— Да, все время твердила: «где, где»?
— И вы не поняли, о чем она?
— Конечно, сударь, понял! — разозлился Иноземцев. — Она спрашивала, где болит. Дядюшка ей отвечал, что слева, стало быть, сердце.
Делин покраснел, а потом зашелся таким диким хохотом, что Иноземцеву стало не по себе.
— Ну, вы, Иван Несторович, и аналитик! Чудак, одним словом.
Иноземцев промолчал. По всему было видно, что вновь выставил себя полным дураком. От того, быть может, с кутузкой не спешат. Определят в Дурдом. И в Петербург ведь не повезут, в Обуховскую, где Ларионов за него словечко замолвит, а запрячут где-нибудь неподалеку от N-ска, так что поминай, как звали.
— Ладно, — Делин вынул из-за пазухи носовой платок и принялся вытирать слезы, — расскажите теперь, как вы проводили сеанс.
Терпеливо, стараясь не выпускать ни единой детали, врач поведал о своем первом опыте в гипнозе. Коллежский секретарь очень внимательно слушал и с каждым мгновением становился все серьезней, про смех он вскоре и вовсе позабыл.
— Я полагал он претворяется, — в конце добавил Иноземцев. — Но, тем не менее, все его реакции были более чем естественными. Простому человеку, пусть даже хорошему актеру сложно вызвать в теле дрожь от произносимых слов, или напротив, не заметить внезапного громкого шума. Аристарх Германович был весь во власти транса. Я, признаться, не ожидал такого легкого эффекта. Возможно, он действительно очень внушаемый человек и параличом был болен лишь потому, что точно также болезнь легко была ему внушена, как и давеча гипноз.
— Чем-нибудь поили прежде чем начать?
— Нет, нет! Не подумайте, что он был под действием какого-либо лекарства. Гипноз дает положительный результат лишь при полном безоговорочном доверии гипнотизеру, иначе может произойти непоправимое. Хотя в нашем случае, как раз непоправимое-то и произошло...
— Дааа, — протянул Делин, — дела. Ваш эксперимент действительно лишний раз доказывает, что бывший генерал от инфантерии жил во власти инспираций. Да, что таить — не он один, весь уезд, вся губерния была во власти ложных выдумок.
— Это как? — не сдержал удивления Иван Несторович.
— А так. Ловко выдуманная легенда, следом ловко сыгранная подкупными актерами держала в страхе столько народу. Прямо таки Жеводанский зверь, — исправник усмехнулся в усы. — Для начала утешьтесь — генерал был отравлен. Дело не в гипнозе. Вскрытие показало передозировку морфия, но следов уколов Иннокентий Петрович не нашел. Зато обнаружил в желудке интересное вещество. Оно же обнаружилось и в богадельне — в лаборатории, в жестяной сосуде. Акулина Ивановна сказала, ваших рук дело.
— Это луноморфий... — прошептал пораженный Иноземцев. — Как он мог попасть в желудок Аристарха Германовича?
— Дальше — еще интереснее, — коллежский секретарь достал из кармана пузырек с розовато-серыми гранулами и протянул его врачу.
— Это мой, — Иноземцев едва нашел силы ответить.
— Мы изъяли его у Юлианы Владимировны.
— Как?.. Как у Юлианы Владимировны?
— Увы, Иван Несторович. Очнитесь ото сна, наконец. Девчонка отравила дядьку, перед смертью выведав, где тот спрятал африканские алмазы, о которых вы говорили, и уже собиралась бежать. Вы ведь вчера утром исчезли и я, побывав и в богадельне, и на кладбище, вернулся в управу, вас не обнаружил и почуял неладное. А единственное место, где мог вас искать — усадьба. Не ошибся. Мы прибыли вовремя. Почти вовремя. Не знаю, кто вас сповадил броситься со второго этажа, но вид вы имели прежалкий. Более того, пришлось карету с вами отправить, чтобы не дай господь, не окочурились мне там. Дознание вели всю ночь. И гаденыши во всем признались.
— Что вы такое говорите! — вскричал Иноземцев. — Ульянушка не могла этого сделать... не могла, она сущий ангел!
— Такой уж и ангел, — вздохнул Делин. — Вы простите мне, что поневоле приходиться ранить ваше сердце, но правда есть правда.
— Не может этого быть, я уверен, — не унимался Иноземцев, вскочив с кровати. Прижимая больную руку к груди, он принялся метаться по комнате. Слезы заливали глаза. Сам не мог понять отчего — рука ли, иль сердце так ныло?
— Она же вас и не повесила едва, она же и на кладбище чуть живым не закопала. Нашел я там маску, вымазанную фосфором, и тотчас же понял — все, что с вами происходило — зловещая, жестокая игра с целью разжечь в округе страх. Вы, как и остальные незадачливые врачи, были лишь рычагами во всей этой истории. Именно с помощью вас раздувалась эта мулька про упырей.
— Зачем? — не выдержав, сошел на крик Иноземцев
— Чтобы извести генерала слухами. Алмазы, — многозначительно подняв палец, сказал исправник.
— Алмазы? Неужели для этого нужно было возводить целую богадельню, убивать людей?
— Что самое удивительное, никто из бывших крепостных не был убит. Управляющий под видом члена предводителя дворянства ездил по уезду, собирал покойников и тайно привозил в богадельню. Труп хоронили словно преставившегося пациента, приписав соответственно недуг: укушенный.
— Роланд?
— Он самый. И это его настоящее имя. Роланд Сонер — трюкач и авантюрист, нанятый вместе с Натали Жанавной — трюкачкой и авантюристкой — скромницей нашей Ульянушкой. Мы делали запрос в Петербург — эти оба два года назад бежали из Парижа, где ограбили самого Плон-Плона. Натали изображала оперную диву, что ей удалось весьма удачно, она даже на неделю покорила Парижскую оперу.
— Как же так... Неужели генерал женился на авантюристке?
— Да, окрутила старика.
— Когда ж Ульянушке было нанять авантюристов, коли она никогда из поместья не уезжала?
— С чего вы взяли? Уезжала, — Делин покопался в карманах, нацепил на кончик носа очки и развернул помятый манускрипт. — В 1885-м, летом. И в 1887-м, тоже летом она ездила в Петербург. В последний раз вместе с дядюшкой ездили, и предположительно именно тогда познакомилась с эти двумя проходимцами, соблазнила несметными сокровищами, обрисовала план свой коварный. Те и согласились.
— Роланд на самом деле не француз, — выпалил Иноземцев. — Его зовут Ромкой Алексеевым, он сын кухарки здешней.
— Это вам Ульянушка вместе с легендой о Мими рассказала? Наплела, — вздохнул коллежский секретарь. — Да, кстати, сторожа больничного изображал он, и Мими тоже.
— В лиловой амазонке?
— В лиловой амазонке, — вновь со вздохом подтвердил Делин. — Замок огромный, обшаривали его долго. До сих пор мои парни прочесывают углы, в поисках пресловутых камней. Начали, конечно же с оружейной залы. В той же башне, в мансардной комнатушке обнаружили настоящую гримерку с лиловой амазонкой, ботфортами, красками для грима всякими, порошками и мазями, париками и костюмами. Чуть поодаль, в еще одном узеньком помещении — несколько ящиков с крысами.
Иноземцев побледнел — помнил он тот день, когда пришлось ступать по живому ковру из этих мерзких тварей.
— В самой зале, под потолком, там, где обзорная площадка, огражденная балюстрадой, был установлен прожектор с лампой накаливания с угольным волокном и небольшой генератор простейшей системы, навроде диска Фарадея. Отсюда яркий свет и эффектное появление привидения. Ваша впечатлительность довершила дело. Вы рассказывали, что Мими полоснула вас крест-накрест шпагой? Да, нашли мы среди прочих костюмов и шпагу, сделанную из тонкой полой трубки, с кнопкой на эфесе. Кнопку нажимаешь, клапан открывается и через другой конец трубки льется краска, аки кровь. Вы весьма предупредительно махнули вниз по лестнице и потеряли сознание. Ибо пока находились в беспамятстве, Ульянушка успела вас переодеть, смыть краску. Держу пари, после вы недосчитались одной сорочки у себя в саквояже. Ах, вот еще на счет кладбищенского приключения. Вы стреляли тогда, кстати, вовсе не из собственного пистолета, а из «ле ма», принадлежащего Роланду Сонеру. Вы верно и не поняли, что попали в него тогда. Это его кровь была на вас. Видать, он бросил вам заряженный пистолет в надежде, что вы застрелитесь сами, — какой благородный, — но истерика с людьми странные вещи делает. В вас воскрес отважный человек, результат — дырка в теле врага. Бедолага рисковал жизнью, дабы завершить спектакль, насилу потом успел в усадьбу. А Натали Жановна вынимала пулю и штопала рану. Темных пятен несколько конечно имеется в этой истории... хм, слуги, к примеру, так и не сознались в том, что пособляли господам в их коварных замыслах, персонал богадельни тоже на этот счет отпирается. Никто ничего не знает. Все, удивленно выпучив глаза, смотрят на тебя, как на диковинку какую.
Пораженный Иноземцев с минуту стоял, открыв рот.
— Как же им удалось это? — проронил он. — Так что же Мими никакой не было? А замок этот итальянский, откуда ж ему было взяться? И легенды никакой не было?
— Замок настоящий и Мими и Энцо существовали в реальности. Бюлов действительно отстроил этот дворец для жены, но строил он его двадцать лет, а когда Энцо добрался до Т*** губернии им обоим было по пятьдесят лет, а сам Бюлов скончался годом ранее. Все гораздо прозаичней. То, что он убил жену из ревности — нелепый слух, который по неясным причинам действительно существовал. Правда, сколь я документов по делу генерала не разбирал, все там путаница с датами...
Иноземцев поник, ощутив бессилие и полную пустоту внутри, точно сумасшедший вихрь сделал круг, два, понесся дальше, его же оставив в покое. Опустив голову, он сел на край постели.
— Что теперь с нею будет?
— С кем?
— С Юлианой Владимировной.
Тут пришла очередь Делина подниматься с табурета, ходить кругами, вздыхать и охать.
— Не знаю, — наконец, выдал он. — Ибо Ульянушке все же удалось бежать. Натали и Роланд пребывают под охраной, а главная зачинщица — сбежала. Ладно, просто сбежала, так и труп дядюшки зачем-то прихватила. Как? — возведя руки к потолку, вскричал исправник. — Как и зачем? Полон дом урядников, а она, как сквозь землю провалилась. В трубу, что ли вылетела, ведьма?
От сей неожиданной новости, воскрешенный Иноземцев не сдержал вздоха облегчения, за что был тотчас награжден уничтожающим взглядом Кирилл Марковича.
— Пусть, — едва не взмолился Иноземцев, — пусть она бежит. Не гонитесь за ней. Я прощаю ее.
— А я — нет, — нервно передернул плечами исправник. — Черт возьми, да разве ж за чертовщиной угонишься?
И нагнувшись к Ивану Несторович низко, добавил шепотом, тихо-тихо:
— Знали бы вы, сколько лет было генералу, ежели он служил до ашантийских приключений Александру Первому. Никак не уразумею, где в этом подвох? Толи что в бумагах напутали, толи ему уже более ста лет.
Пролог.
Через трое суток Иноземцев добрался на почтовых до железнодорожной станции. На врученную от губернатора премию за поимку жуликов приобрел билет на поезд «Тамбов—Санкт-Петербург» в купе вагона первого класса. Медленно шагая по коридору, он искал свой номер. Нашел. Открыл дверцу. Внутри уже сидела пассажирка, что должна была делить с ним пространство в три аршина ближайшие несколько дней. Иноземцев бросил косой взгляд на одетую во все черное даму, лицо коей скрывала вуаль, поздоровался и сел в кресло. Как-то странно распределили места и билеты? Дама — одна, похоже, что вдова, почему не посадили к ней женщину, да и что за мода путешествовать без компаньонки? Эмансипация, словно коварный спрут, проникает своими длиннющими щупальцами во все уголки земли.
Вот Ульянушка тоже девушка удивительная. Такую аферу одна провернула. Хоть и злодейка, но талант преступного мира.
Чтобы прогнать гнетущие мысли Иноземцев взял со стола первую попавшуюся газету и принялся читать. И как назло на первой полосе огромными буквами было выведено:
МЕРТВОЕ ТЕЛО ЛЮДОЕДА ГЕНЕРАЛА ОТ ИНФАНТЕРИИ ТИМОФЕЕВА БЫЛО НАЙДЕНО НА КРЫЛЬЦЕ БОГАДЕЛЬНИ N-ского УЕЗДА Т*** ГУБЕРНИИ
А внизу подробнейше описывалось история с упырями, героический подвиг петербургского врача-ординатора и аналитические способности коллежского секретаря уездного исправника оной губернии.
С губ Иноземцева слетела грубая непристойность, и он в гневе отбросил газету.
— Простите, — спохватившись, проронил он.
Дама подняла голову, отбросила с лица вуаль и одарила Иноземцева чарующей улыбкой. Иноземцев обмер — это была Юлиана Владимировна.
— Не стоит извиняться, мой друг. Статья — дрянь. Да, кстати, рада познакомиться — Жюли Бюлов.
Но ее пальчики, затянутые в черную атласную перчатку так и повисли в воздухе. Иноземцев застыл от изумления. Только дернувшись от неожиданности, скривился — рука на перевязи запульсировала болью.
Тут у ног зашевелилось нечто, раздалось чмокающее фырчанье. Коленями Иван Несторович ощутил мягкое шерстяное прикосновение. Ульянушка нахмурила брови и глянула под стол.
— Дядюшка, как вам не стыдно, — погрозив пальцем, молвила она и вновь послала Иноземцеву чарующую, почти дерзкую, совсем на нее не похожую, улыбку. В эту минуту на краю стола показались две черные лапы, следом красно-песчаная морда и холка, усыпанная пятнами, как у гепарда.
Да это была самая настоящая африканская гиена!