* * *
За свои девяносто шесть лет Парфёновна свыклась с жизнью. Давно свыклась. Живёт себе и живёт. Сама по себе. Пенсии на все её нужды хватает. Никто не бьёт, никто пьяным домой не приходит. Много лет уже. Поначалу считала время, крестики в календаре ставила. Каждый день помечала. Давно не считает. Живёт себе и живёт. Зачем? Этот предательский вопрос не раз подступался к Парфёновне, но не вешаться же в девяносто шесть. Смешно! На том рассуждения Парфёновны о смысле жизни заканчивались.
На девяностопятилетние к ней из района съёмочная группа приезжала, с корреспонденткой. Фильм о долгожителях снимали. Парфёновна на их движения по её двору, как на кино смотрела. Будто инопланетяне высадились. И аппаратура у них точь-в-точь звездолёт. Парфёновна даже всплакнула - до того зрелище умилительно было.
Всплакнувшую Парфёновну успели заснять и в фильм вставили, но не в том моменте, где она плакала, а после рассказа о её нелегком жизненном пути. Получилось вроде слёз горести. Парфёновна после той передачи телевизор не включала. Но корреспондентка с тех пор, как призрак по двору носится, нет-нет, да сунет в Парфёновну бумагу печатную:
- Прочитайте, что будете отвечать на наши вопросы.
- Откуда Вам знать, что я отвечать буду, - хотелось Парфёновне прогнать «инопланетян» со двора своего, но молчала. Как всю жизнь молчала, если кого-то прогнать хотела, так и тогда промолчала.
Телевизионщики сами о ней всё рассказали: и про то, как мужа любимого рано похоронила, и про то, как дочь убили, и про то, как сын в аварии трагически погиб, и внучка пропала, как страшно было Парфёновне опознавать труп родной кровиночки, но бесстрашная женщина…
Парфёновна после той передачи телевизор больше не включала.
Осталась непонятная для самой Парфновны досада на корреспондентку.
- Милая, симпатичная девушка, - рассуждала Парфёновна, - на телевидении работает, значит, училась много, с чего это я сердиться на неё вздумала, не могли же они рассказать же по телевизору, что муж и сын у меня от водки умерли, что оба в пьяном угаре меня колошлатили. Муж - для порядку, сын - потому что, папа так делал. Не рассказывать же всему миру, что дочку сутенёр прирезал, а внучка повесилась, после того как своё дитя порешила.
Никогда ни на кого из близких она досады не держала, а тут…
Не то, чтобы Парфёновна мучилась по этому поводу, но, корреспондентка каждый день незримо рядом присутствовала, и не просто присутствовала, а, точь-в-точь, как тогда при съёмках, по-деловому по двору расхаживала, в Парфёновну бумаги печатные тыкала, и, как заведённая твердила:
- Послушайте, Вам необходимо ознакомиться с ответами на наши вопросы. Вы меня не услышали!
Вот это – «Вы меня не услышали» и въелось…
- С чего это я тебя услышать должна? – хотелось тогда Парфёновне возмутиться, но отвела взгляд Парфёновна, в землю уставилась и молча кивнула, мол, не спрашивайте, что надо, то и сделаю. Как всегда…
После тех съёмок, кроме бегающего по двору образа деловой корреспондентки, у Парфёновны страх появился, будто не умрёт она. Вот так вечно жить и будет.
- Ненормально это, человек умирать обязан - размышляла Парфёновна, - а что делать, если она и вправду не умрёт? Тогда с телевидения обязательно приедут, а еще раз выдержать их присутствие она не сможет. И тут Парфёновну охватывала такая паника, какой ни на каких похоронах и ни при каких побоях, она не испытывала. Но мысли о своевольном уходе из жизни не допускала. Что Господу скажет? Повесилась в девяносто шесть лет. Смешно!
Так, целыми днями и ходила, мысленно отмахиваясь от назойливой корреспондентки.
- Бывает, до сто двадцати лет доживают. Вот исполнится сто двадцать, тогда и надо паниковать, - успокаивала себя Парфёновна.
Попыталась было сосчитать, сколько ей до сто двадцати лет спокойной жизнью жить можно, но отказалась. Во-первых, не была уверена, сколько ей сейчас точно лет, девяносто шесть или девяносто семь. Во-вторых вспомнила графа Монте Кристо в тюрьме. В-третьих, такое развитие событий отнимало у неё надежду помереть раньше намеченного срока, что не радовало. И Парфёновна плюнула. Вот так, взяла и плюнула, прямо посреди двора на тщательно подметенную землю. Таким непривычным для неё способом Парфёновна решила оставить всё как есть, потому как в этом варианте оставалась надежда на нормальное развитие событий, то есть на нормальную смерть.
Иногда Парфёновна начинала чувствовать недомогание и у неё даже поднималась температура до тридцати шести и восьми, что усиливало её надежду на нормальную кончину. Тогда она неизменно шла в старую хату, где уже много лет хранился купленный ею гроб, тщательно стирала с него пыль, и пыталась представить, как она, вся в новом, в белом платочке в мелкий зелёный горошек, лежит в гробу, мертвая. Картинка представлялась где-то внутри её сознания, но была ложной. Неспособность ясно представить себя в гробу, пугала Парфёновну, и, она, как правило, плевала подле гроба и уходила прочь.
Она вообще часто стала плевать. Придут в голову какие-нибудь мысли-вопросы о смысле жизни, Парфёновна начнёт было думать, как-то ответ в слова человеческие превращать, такая неразбериха получается, Парфёновна непроизвольно плюнет и, бывает, часами на плевок свой смотрит; ни мыслей, ни вопросов, только корреспондентка печатаными бумагами тычет в неё, и достаёт своим:
- Вы меня не услышали!
Парфёновна тогда как плюнет на свой же предыдущий плевок, на душе сразу легче становилось, и корреспондентка приставать переставала.
Появилась у Парфёновны еще одна то ли странность, то ли слабость – стала она по ночам под абрикос приходить. Абрикос этот сама посадила. Посреди огорода. Плодовые деревья принято по периметру огорода сажать. Да кто ей указом мог быть? Когда дерево сажала, никого уже из родственников в живых не было, даже двоюродных.
Так вот, проснётся Парфёновна среди ночи и тихонько, почему-то крадучись, под абрикос придёт, сядет на лавочку, так до утра и просидит, то ли окончательно с жизнью смирялась, то ли надежду о смерти лелеяла.
Раз в неделю к ней приходила Лена из соцзащиты, продукты приносила, с остальными домашними делами Парфёновна сама справлялась. Если в хозяйстве что-нибудь починки требовало, Лена легко организовывала какого-нибудь сельского мужика. И скамейку под абрикосом тоже Лена организовала.
В тот день Парфёновна с утра приболела. Так, ерунда, лёгкое недомогание. Но температура поднялась на тридцать шесть и девять. Мелочь, но как знать! Вспомнила Парфёновна, что давно не навещала гроб свой, даже запылиться успел. Взялась было как обычно, пыль стирать, да плюнула. Натурально плюнула на сам гроб.
- Похоронят, куда денутся…
Прибежала Лена из соцзащиты.
-Жива, Парфёновна? Чем помочь? Ничем? Распишись… Еще разок… Спасибки!
Убежала.
Парфёновна специально о недомогании и температуре умолчала, вызовет Лена «скорую», а так всё какая-то надежда на кончину имеется. Решила Парфёновна под абрикос пойти. Взяла одеяло на тот случай, если не умрёт, то под одеялом всё уютнее будет.
Пришла, а на скамейке мальчуган сидит. Парфёновна не сразу увидела его, только, когда совсем близко подошла. Мальчугану лет двенадцать, в руке пистолет, наставил прямо в живот Парфёновне и говорит:
- Он настоящий, молчи, сука старая, а то пристрелю.
Парфёновна и не думала кричать, только на одеяло пацану показывает, мол, куда его положить, чтобы руки вверх поднять. Вид у пацана «потёртый»; или давно домашних условий не видел, или из такого хозяйства, где потёртость в привычку. А мальчуган не унимается:
- Пристрелю, никто не услышит, только пикни…как пить дать пристрелю…насмерть…слышишь, б… старая!
А у Парфёновны в руках одеяло для уюта на тот случай, если и в этот день не помрёт, в ушах фраза звучит опостылевшая:
- Вы меня не услышали!.. Вы меня не услышали!..
Чувствует Парфёновна, вот-вот плюнет прямо на пистолет, как-то совершенно нелепая ситуация складывается, у мальчугана слёзы появились и сопли потекли, а голос корреспондентки не унимается:
- Вы меня не услышали!
И одеяло это чёртово в руках, «На хрен она его тащила в такую даль?». С пацаном вот-вот истерика начнётся. Решила Парфёновна успокоить малого, пока рефлекс плевания не сработал. Вдруг она непроизвольно плюнет на пистолет, а то и на самого мальчишку, некрасиво получиться, ребёнок всё-таки, что подумать может.
- Ты бы поел чего, у меня каша есть, и печенье, - начала было Парфёновна успокаивать мальчика, а тот чуть замолк, потом как пошёл ее матом крыть. А Парфёновна одно слышит:
- Вы меня не услышали! Вы меня не услышали! Вы меня не услышали!
- Да услышала я тебя, ё…, б…, х… твою мать…, - Парфёновна самой себе удивилась. Пока родственники живы были, матами только и общались, как говорится, они, так не думают – они так разговаривают. Но Парфёновна ни разу в жизни никого дураком не назвала, не то, чтобы послать куда непотребно. А тут, вдруг, как будто шлюз открылся, так речь полилась, на таком чистом русском языке Парфёновна объяснила положение дел, что мальчуган не только понял, что был невежлив, но и сделал попытку как-то извиниться, но общепринятое: «Простите, я так больше не буду!», не вязалось ни с абрикосом, ни с пистолетом, ни с одеялом.
- Не бойтесь, пистолет игрушечный, я немного отдохну и уйду, только не говорите никому, что видели меня, пожалуйста, - пацан скатился на землю и расплакался окончательно.
Парфёновна почувствовала себя совершенно обессиленной, прилегла, использовав, одеяло вместо подушки, и, буквально, провалилась в сон. Очнулась от ломоты в теле, потихоньку встала с жесткой скамейки. Мальчишки не было.
- Должно быть, привиделось, - решила Парфёновна и направилась к дому.
- Есть хочу! Дайте что-нибудь поесть! Хлеба! Пожалуйста!
Мальчишка вылезал из-под скамейки, худой, грязный, с, вероятно игрушечным пистолетом в руке, с засохшими, смешанными с черноземом соплями. Он выглядел таким несчастным, жалким и загнанным, что Парфёновна от всей души пожелала, чтобы виденное ею оказалось галлюцинацией, чёрт с ней, пусть не предсмертной, но только не натуральной.
- Пойдём в дом, - позвала она мальчугана.
- Нет, пожалуйста, принесите сюда, меня никто не должен видеть.
- Никто и не увидит, я одна живу, и никто ко мне не ходит. Вставай! Пошли! – Парфёновна направилась к дому, не оглядываясь, всё еще надеясь, что мальчик галлюциногенный.
- А одеяло надо забирать? – услышала она вопрос позади себя и чуть не лишилась чувств, не за себя, за него:
- Похоже этот милый ребёнок в беде…
Покормив мальчика, Парфёновна рассказала, где и что находится, куда можно спрятаться, если неожиданно придёт тётя из соцзащиты. Дала инструкцию, как в её условиях воды нагреть и выкупаться. Мальчишка внимательно слушал, кивал, растерянность его постепенно уходила, а после купания и вовсе выглядел обыкновенно, даже, завёрнутый в простыню. Свою одежду он постирал. Пока он мылся, Парфёновна принесла раскладушку из старой хаты, сносную постель для него устроила.
- Зачем вы такую тяжесть несли, я же сам мог, - пацан опять расплакался, вытирая слёзы кулаками, попросился пожить у неё «навсегда», или, «сколько можно», он всё по дому будет делать, ей даже с постели вставать не надо, только когда тётя из соцзащиты будет приходить.
Парфёновна тоже расплакалась.
Так, оба в слезах и уснули…
На следующий день мальчишка рассказал, что ушёл из дома, потому что мама с папой всё время ругаются, и его ругают. Даже не ругаются, а выговаривают друг другу, постоянно чем-то недовольны. Только и слышишь:
- Ты меня не услышала!.. Ты меня не услышал!.. Такую чушь несут, а еще хотят, чтобы их услышали.
- Так, родители у тебя не матерятся? – поинтересовалась Парфёновна.
- Нет. Никогда. Они интеллигентные, – при слове «интеллигентные», мальчишка в лице изменился, и, как пошёл «матушку крыть», минуты три без остановки. Даже от стола встал и в середину комнаты прошёл. Оратор и только!
- Ой, извините, вырвалось! – пацан покраснел от смущения, а Парфёновна рассмеялась.
Впервые в жизни рассмеялась…
- Надо бы утром пораньше встать, в магазин сходить, купить что-нибудь вкусненькое для мальчишки…, - с такими намерениями Парфёновна заснула.
Утром, она обнаружила неубранную раскладушку и пустую шкатулку, в которой хранилась небольшая сумма.
- Хоть деньги догадался взять, - подумала Парфёновна и расплакалась.
Раньше Парфёновна часто плакала, но при людях и по поводу, «сам-на-сам» - никогда! А теперь заплакала… Но это были другие слезы, они несли облегчение душе. К концу дня Парфёновна отметила, что корреспондентка больше не ходила по её двору, не тыкала в неё печатными бумагами, не приставала со своим: «Вы меня не услышали!». И «плевательский» рефлекс пропал. За целый день Парфёновна ни разу ни на что ни плюнула. Более того, ей показалось, что жизнь конечна, в смысле, она увидела, что может умереть.
На следующее утро Парфёновна обнаружила на раскладушке спящего мальчика, на обеденном столе продукты, тетрадь и ручку.
- Повеситься захочешь, а предсмертную записку написать не на чем, - услышала Парфёновна голос мальчика, и сильно пожалела, что она стара и смертна, - деньги на место положил. Предвижу вопрос, отвечаю, на часть ваших денег купил провиант, на вторую сыграл в автомате. Повезло. Даже с наваром. Вся наличка в шкатулке. Какие будут распоряжения по хозяйству?
- Ты считаешь, что можно жить в моём доме по своим правилам, да? Можно уходить без спроса, брать деньги без спроса, тратить их, как вздумается! Я что – мебель? Я тебе рассказала, что где находится и как работает, но разве я сказала, чтобы ты делал по-моему или думал по-моему? Или я неуважительно к твоей свободе отнеслась?
Мальчик, слушая речь Парфёновны, встал с раскладушки, стоял смирно, опустив голову. Парфёновна же, в действительности сильно расстроенная поступком мальчика, не сердилась на него, но и такой воли позволять ему не хотела. Нет, тут даже не в его воле дело!
- Жить вместе, значит – жить вместе. Вместе принимать решения, советоваться, а то, что же получится! – это Парфёновна про себя отметила, а вслух сказала:
- Начнём с того, что ты сейчас сядешь и в тетрадь запишешь, сколько и на что потратил, – эти расчеты Парфёновне были «до фонаря», но словами «кашу не сваришь».
- Принято! – обрадовался мальчишка и тут же принялся за написание отчета.
Парфёновна принялась за повседневные домашние дела. Но сколько она ни пряталась от очевидного, что жить мальчик у неё не может, он ушёл от родителей, и какими бы ни были взаимоотношения в его семье, мальчика ищут и беспокоятся о нём, и как бы Парфёновна ни привязалась к нему, оставить его у себя она не имеет право. И должна ему об этом сказать, но он может уйти от неё и не вернуться домой. Если она сообщит полиции, мальчика отвезут к родителям, но он опять может от них уйти. Ой, не хотелось Парфёновне, чтобы мальчишка возвращался к родителям, и понимала, что иначе нельзя. Ничего в жизни не даётся за просто так, но как это объяснить двенадцатилетнему ребёнку?
Между тем, отчет был составлен и предъявлен Парфёновке на проверку. Парфёновна достала очки, стала было читать, но, передумала:
- Сделай милость, прочти вслух.
В списке числились сигареты.
- Это еще зачем? Я не курю! – Парфёновна сделала нарочито удивлённое выражение лица.
- Я курю – обыденно ответил мальчик, - вы же сами сказали «Давай по-честному», вот я по-честному. Я курю, и мне это нравится.
- Почему же ты не положил сигареты вместе с остальными продуктами?
- Мы тогда еще не договаривались по-честному, я бы их положил, а вы выбросили, разве не так? Если вы мне запретите курить, я же всё равно буду это делать, только так, чтобы вы ничего не знали и по-честному уже не получится.
- Ладно! Согласна! Неси сюда свои сигареты.
Парфёновна ловко распечатала пачку, положила сигарету в рот, щёлкнула пальцами, мол, дай прикурить. Пацан достал из кармана зажигалку, но сигарету Парфёновне поджигать не торопился.
- А говорили, не курите!
- Так сейчас учиться буду.
Мальчишка замешкался:
- Вообще никогда-никогда не курили, даже в школе?
- Никогда-никогда, даже в школе. Давай-давай поджигай, я очень постараюсь научиться.
Мальчишка спрятал зажигалку обратно в карман и для верности зажал её в кулак:
- Нельзя! Вам плохо станет. Очень плохо! Вы даже умереть можете. Знаете, как мне первый раз плохо было! Думал, всё, капут! Пожалуйста, не надо. Куда я пойду, если вы умрёте?
- Я и так скоро умру, без курения. Мне уже сто двадцать лет, - Парфёновна специально прибавила года, чтобы не оставлять мальчику никакой надежды. И жить ты тут можешь только нелегально. Тебе в школу надо ходить, учиться, документы у тебя должны быть. Вырастешь, в армию пойдёшь, потом женишься, в ЗАГС паспорт требуют. Нельзя нелегально. Хочешь, я поговорю с твоими родителями, чтобы они тебя ко мне отпускали. Может они согласятся, чтобы ты вообще у меня пожил, пока я в живых хожу. Я даже дом могу тебе завещать. Но нелегально нельзя. Ты ведь не маленький, сам понимаешь.
- Врёте вы про сто двадцать. Вам – девяносто шесть, я в городе в интернете посмотрел, вас в прошлом году по телевизору показывали, еще статья есть в интернете, и про всю вашу жизнь я всё знаю… Сами говорите, надо по-честному, и сами врёте!
Мальчишка буквально рухнул на раскладушку и разрыдался…
- Да с годами это я неправильно прибавила. Соврала. Только, девяносто шесть или сто двадцать, разница небольшая. Один хрен, в любой момент коньки двину. Так, получается, говорила правду. Нельзя тебе нелегально жизнь начинать. Если есть, что против этого сказать – говори!
Пацан молчал. Долго молчал. И Парфёновна молчала. Потом стёр кулаками слёзы и сказал, как отрезал:
- К родителям не вернусь!
Несколько дней они жили спокойно, слажено, будто так всегда и было. Ни о чём серьёзном не заговаривали. Парфёновна за это время окончательно убедилась, что должна о мальчике должна сообщить, хотя бы Лене. Больно решение принималось.
Больно принималось, и Парфёновна от него отказалась.
- Пусть живёт со мной, пока я жива! – думала Парфёновна, но тут же вставал вопрос о школе, о сверстниках. Она может быть, до ста двадцати лет не умрёт, он, что, так и будет в добровольном заточении? Опять ей граф Монте Кристо вспомнился. Только она не старец из соседней камеры и адреса на необитаемом острове с несметными сокровищами у неё нет. А пацану учиться надо и в обществе находиться. В тошнотворном, грубом, бесчувственном, но обществе. Решила Парфёновна опять серьёзный разговор завести. Но завтра.
С утра Лена из соцзащиты прибежала, сообщила Парфёновне, что надо её парадно одеться, через час машина приедет, на концерт повезут.
- Лена, не поеду я ни на какой концерт.
- Парфёновна, не поедешь, артисты к тебе домой приедут. Программа в крае по защите пожилого населения. Положено! Так, что собирайся. Надо чего помочь – говори!
- Лена, может быть, я распишусь, где надо, вроде была на концерте.
- Не получится, Парфёновна, в край фотографии надо представить.
- Хорошо, через час буду готова.
Боялась Парфёновна, вдруг артисты и впрямь к ней во двор придут, и с ними телевидение, вдруг усекут пацана. Потому и согласилась.
Через час подъехала машина, из неё сначала вышел человек с видеокамерой, следом, Лена из соцзащиты помогла Парфёновне усесться на первом сидении, рядом с водителем. Ехали недолго, за поворотом остановились.
- Приехали, - объявил водитель.
- Парфёновна, вы только не волнуйтесь, полиции с вами поговорить надо.
- А концерт для маскарада? – спросила Парфёновна.
Лена из соцзащиты пыталась объяснить, что это распоряжение сверху, а что к чему, она не знает, даже понятия не имеет, самой такое поведение властей странно. Но бояться Парфёновне нечего, она же ничего не сделала, ответит на несколько вопросов и её отвезут домой.
«Выкаблучивалась» Парфёновна, а для себя понимала, чтобы у неё в полиции ни спросили, рассказать о пацане она обязана.
Тем временем, сзади подъехала еще машина, к ним подошёл неизвестный человек, вероятно ехавший в той машине:
- Всё путём! Взяли его! – он еще долго, как показалось Парфёновне, говорил о законе, чести и совести, старости и смерти, но Парфёновна не слушала. Она думала свои мысли, и были чёткими, как никогда. Только фраза:
- Вы меня не услышали! Вы должны выйти из машины! - вернула её в действительность.
- Услышала, сынок, услышала! – Парфёновна вышла из машины. Её взгляд встретился с затравленным взглядом мальчика, он сидел на заднем сидении, по всей вероятности между родителями. Парфёновка уверенно подошла к ним и не менее уверенно постучала в закрытое окно.
- К чему весь этот маскарад, разве нельзя было просто прийти, просто поговорить. Что ж вы его как преступника излавливаете? Если от вас бежит родной ребёнок – кто виноват? Отвечайте! Отвечайте куськины…
Родитель выскочил из машины и, наверное, ударил бы Парфёновну, но Лена из соцзащиты вцепилась в его волосы и так завизжала, что сработала сигнализация на всех припаркованных машинах. Пацан бросился было бежать, но был сбит бдительным полицейским (не местным, городским). Парфёновна тщетно пыталась отбить его снятой с себя туфлёй, к тому же, подскочившая родительница пару раз чем-то её стукнула. У Парфёновны закружилась голова. Потом, чьи-то сильные руки оттащили её в сторону, этим кто-то оказалась всё та же Лена из соцзащиты.
«Куча-мала» продолжалась недолго. Местные угомонили родителей, все приезжие рассредоточились по машинам. Парфёновна только и успела крикнуть вслед:
- Не сдавайся, малыш, режь по-честному… ё…б…х… и т.д.!
Участковый предложил отвезти Парфёновну домой, на что она ответила, что уже лет тридцать за ворота свои не выходила, и рада выдавшемуся случаю прогуляться по родному селу.
Провожать Парфёновну пошли всем полицейским отделением во главе, конечно, с Леной из соцзащиты. По дороге выяснилось, что родители пацана принадлежат «обществу», из дома он с шести лет убегает, первый раз воспитательницу в детском саду обманул, что его мама ждёт и сбежал. Только ночью нашли. Бомжи сдали. На этот раз его через интернет-клуб вычислили, карту их села «гуглил» и Парфёновной интересовался, так на них и вышли.
Парфёновна всех в дом пригласила. Решили, в другой раз, на сегодня и так много впечатлений. Да и поздно уже.
На следующее утро Парфёновна не проснулась…
