свои боли-страхи-сумерки... быстро - долго,
ненадёжно прячу... Прячу в тени лица
неизвестных лиц свои яблочные наколки...
Вот орех в окне - как грех мой, нетороплив...
Вот луна линяет ржавчиной и цикутой...
На арбузных корках мёртвые псы любви
языки протянули к призраку Хоть-кому-то.
Языки тепла протянули - живей живьём
замурованных в чуши прекрасной личинок скуки...
От печальной нежности, сладостно-ножевой,
у царапин дрожат бока и потеют руки.
У царапин млеет тёплый шиповник рта.
Под движеньем рта смуглый воздух в осеннем танго
выгибает спину...
Растрёпанные ветра,
запрокинув головы (будто бы - куртизанки),
подметают шёпот падших змеистых неб,
разметавших звёзды коньячные по пижамам...
И миндаль в стене цветёт, как обойный хлеб, -
кружевами душ, засоленных в выживаньях -
по немое горло,
по дождь, заточённый в жар,
по хрустальных детей - по пояс в надбитых лунах...
За окном орех впивается в млечный шарф
и надрывно плачет над вавилонской урной
городка, где -
пир для вяленых псов любви
у кроватей,
где, царапая боль о сумрак,
на горелых корках нежности корабли
ледовитых тел вспоминают всех те, кто умер
в тех телах, и ладят фиговый терпкий лист
одичавшей ладони - к острову потных паток...
И печальный призрак грохочет цепями из
марсианских груш и прелых осенних яблок...
...лихорадит...
...адит...
Градом грешат ветра...
Под орехом псы хоровоют...
Дрожа, как цуцик,
я губою рваной в чей-то осколок рта
свои смерти прячу.
Им - нежно.
Они - смеются...
