«…Может, и побежал он из Ясной Поляны потому именно,
что пришла ему к концу жизни вот эта такая простенькая
и такая мертвящая мысль».
А. и Б. Стругацкие. Хромая судьба
Лев Николаевич бредил. «Москва, Москва в огне!» — кричал он, и бусинки тяжёлого болезненного пота стекали по осунувшимся щекам.
Смотритель станции, поправляя подушки великому писателю, тоскливо подумал: «Опять меня сделают стрелочником…»
Его жена, полная добродушная женщина, причитала, возясь возле печки: «И надо ж, угораздило!»
— Марфа, — окликнул её смотритель, — погляди тут. Пойду, отобью телеграмму в Москву.
— Не в Петербург? — уточнила Марфа.
— Да нет, видишь — с Москвой что-то неладно. Аль не слыхала?
— Чего не скажешь в бреду, — разумно возразила Марфа и поднесла к бледным губам писателя чашку с липовым отваром. — Ну-ну, ничего, батюшка! Даст Бог, пропотеешь — на ноги-то и встанешь! Уйдёт хвороба-то!
Хлопнула дверь.
Лев Николаевич тут же встрепенулся и резко оторвал голову от подушек.
— Марфа, одни мы? — спросил он твёрдым голосом.
Женщина испуганно вытаращила на него глаза.
— Одни, батюшка, одни! — пролепетала она.
Писатель бодро встал и вытер полотенцем пот со лба.
— Слушай сюда, Марфа! — так же твёрдо сказал он. — Надобно мне в дорогу. Времени у меня мало. Поможешь добраться до следующей станции?
— Да зачем же тебе, батюшка?
— Дело у меня, Марфа, важное дело, последнее в жизни. Слыхала, небось, об анафеме?
Женщина неуверенно кивнула.
— Груз это большой, неподъёмный груз на душе. Перед смертью хочу освободиться, уйти чистым.
— Так не в сторону ли Оптиной пустыни путь держишь, Лев Николаич? — всплеснула руками проницательная женщина.
— Да тише ты, не шуми, — писатель опасливо огляделся.
— Так болен ты? — продолжала удивляться она.
Лев Николаевич жестом пригласил Марфу приблизиться.
— Знаю мужа твоего, — заговорщицки прошептал он. — Масон он, из низших. Следят они за мной, вот и сняли с поезда. А болезнь — прикрытие.
— Да что ж ты натворил?
Лев Николаевич опустил глаза.
— Долгая история, — сказал он после паузы. — Но финал её близок.
Марфа поправила платок на голове и высказала предположение:
— Не прощение ли хочешь вымолить у старцев в Оптине?
Лев Николаевич вздохнул.
— Ты женщина умная, хоть и жена масона, — странным голосом произнёс он и хитро прищурил глаза.
«Где-то я уже видела этот взгляд», — подумала женщина и вдруг вспомнила прошлогодний митинг на Финском вокзале и маленького сорокалетнего бодрячка, картаво кричащего что-то собравшейся толпе. Недобрые предчувствия охватили её. Уж не затеял ли чего старец непотребного? Да и какой её муж масон? Так, лапоть…
Марфа накинула на плечи старый зипун и сказала уже одетому и готовому в дорогу писателю:
— Ты, Лев Николаич, обожди, я схожу, узнаю про лошадей, пешком, поди, не доберёшься до станции.
— Хорошо, матушка, — глаза старца заискрились недобрым. — Ты только поторопись.
На том и расстались.
До конца жизни потом Марфа кляла себя за то, что оставила великого старика одного.
Когда они с мужем всего через пару минут вернулись в хату, его уже и след простыл. Каким образом Лев Николаевич ускользнул, куда его занесло в лихорадке — одному Богу известно.
А через два дня дошли до супругов вести о страшной трагедии в Оптине — сгорел там весь монастырь без остатка, едва только и успели вывезти старцев и монахов прочих.
Что сталось с великим русским писателем — о том нет никаких достоверных сведений. И тайна могилы в Ясной Поляне известна только узкому кругу посвящённых масонов…
(Иллюстрация: картина В. Лубенского «Освобождение Толстого»)
