Мария (Рассказ / миниатюра)

    Пить… Пи-и-ить…
- Машенька, ты справилась бы у дохтура, авось, можно уже пить Кузякину? Уж больно  мучится, болезный.
- Маш! Да дай ты ему воды! Лишь бы заткнулся!
- Стыдно, Воронов!.. Нельзя! Нельзя ему. Ему только хуже от этого будет. Так… а кто Маркову курить дал? У него в каждом легком по три дырки! Марков! Из тебя сейчас, как из паровоза, со всех щелей дым пойдет! Гаси папироску, гаси, я сказала!
  - Ох! Сурова наша Маша, что твой фриц на танке.
  - А ты на Машеньку хулу не возводи! Ты посмотри, на что девка стала похожа! Одни глазищи на лице - хлоп-хлоп… Она и в операциях, и на перевязках… Ты, от, ночью спишь, а она за всеми, как за дитятками малыми, ходит, выносит. Прикорнет на чуток у коптилки, так нет -  опять кто-то кличет… Ей бы мужика справного, да деток своих няньчить… А тут воно как – война, и всему крышка.
   Мария зарделась и выскочила из палатки. Выйдя на солнышко, присела на минутку на грубую лавку из тесаных бревен и, протянув руку, потрогала рукой простыни, марлю, что сохли на протянутых меж сосен веревках. Вздохнула… Не высохли еще. Этот льняной материал появился в госпитале в изобилии в городке, через который они проходили, отступая. Когда Маша наткнулась на женщин, что бегом бежали к каким-то складам, те позвали её с собой.
- Девонька, давай с нами! Там сейчас военные мануфактуру взрывать будут, может, хоть что-то останется. А ты тоже военная, глядишь, и уговоришь их раздать материю народу.
- Там марля есть?
- Там всё есть!
В госпитале отчаянно не хватало перевязочного материала. Перебои со снабжением заставляли экономить на всём… Сапёры уже были готовы к подрыву, когда санитарка, раскрасневшаяся от бега, схватила за плечи высокого, пшеничноусого сержанта и затрясла его, как грушу.
- Ты что творишь? Ты… зачем? Зачем взрывать-то? Мне раненых перевязывать нечем, а ты?
Сержант растерялся.
- Бешеная! У меня приказ! Приказ, понимаешь? Приказ. Ничего не оставлять врагу!
- Вот и не оставляй! Мне марлю, женщинам материю. Или мы тоже враги? Они хоть платьев себе нашьют. Ты посмотри, в чём ходят-то? Срам один! Пошьют и всё. Что думаешь, немцы платья отберут? Отберут и на тебя в атаку пойдут… А ты и перепугаешься.
И таков был напор, с таким жаром отстаивала она своё право на часть народного достояния, что не выдержали сапёры, не сдержался сержант, рубанул воздух рукой.
- А-а! Была - не была! Даю десять минут. Что успеете унести, то ваше. В конце-концов, вы и есть народ. Вперёд, бабоньки, штурмуй склад!
Рядовой санитар Романова сидела возле тюков с марлей и плакала от бессилия. Взять всё ей было не под силу. Даже один тюк она смогла лишь подтащить к выходу из пакгауза. Бабы деловито тащили мимо неё отрезы. Замедлила шаг одна, другая встала рядом, третья положила руку на плечо.
- Там раненые…  а бинтов… в госпитале… перевязывать нечем… я не могу-у-у… тяжелое очень…
И женщины, молча, побросав цветастые штуки, брались вдвоём, втроём, вчетвером за тюки марли, рулоны миткаля и вытаскивали, и складывали на траву у дороги, и снова тащили. Сапёры не удержавшись, пришли на помощь - бегом носили тюки, рулоны. Потом склад был взорван и долго дымно горел… Саперы подвезли её к госпиталю на своей полуторке и помогли сгрузить  ткани. Вечером санитарки обмыли Маруськину добычу, закусывая спирт по-братски поделенной плиткой горького шоколада - наградой от начальника госпиталя.
Она отвернулась от палаток полевого госпиталя, от сохнущих на солнце          бинтов, подставила солнцу лицо - пусть загорает, меньше румянец видно будет. По ветке, что бессильно повисла в безветрие над лавкой, ползла божья коровка. Спугнула бледно-зелёного червячка-землемера, и тот повис на невидимой паутинке под листком. Повисел, опомнился и начал, смешно складываясь пополам, опять подтягиваться вверх, на прежнее место. Божья коровка поползла дальше, деловито так поползла, как будто и нет никакой войны. А ведь действительно,  для этой божьей твари войны не существует, как и она не существует для войны. Где-то вдалеке постукивал топор, пели лесные пичуги, но, напоминая о войне, за палатками тарахтел генератор, и издалека приглушенно доносилась фронтовая канонада.
  - Романова! Что расселась тут как царица? Нет неотложных дел? Лопату в руки – и рыть укрытие. Шагом марш!
  - Хорошо, Василий Сергеевич!
  - Не «хорошо», а так точно! Не Василий Сергеевич, а  военврач второго ранга. Иди, помоги по мере сил Петровичу. А то он там один кряхтит, старый.
  - Так точно, товарищ военврач второго ранга! Иду.
Петрович сам прибился к госпиталю. Для фронта был он уже стар - под шестьдесят.  Петрович…  Петрович. Имени его никто не помнил. Когда он прибился, кто его поставил на довольствие? Но очень он уж старался принести хоть какую-то пользу. Вот и сейчас из щели вылетали комья лесного суглинка.
  - Ну, как ты тут, Петрович? Упрел, небось?
  - А и упрел, что с  того? Ешь - потей, работай- мерзни. Вот и прохладно мне, девонька. А тебя никак в подмогу послали? Становись тогда рядком, на тебе лопаточку. Обравнивай стеночку. Вот так, срезай, да отбрасывай на бортик, да прихлопывай лопаткой-то. Чем выше бортик, тем целее будем, когда ховаться начнём.
- Да знаю я! Не первый раз окопы копаю…
   За работой Мария попыталась было расспросить Петровича о его прошлом, о доме, о семье, но получив короткий сухой ответ, что «всех господь через немца прибрал», замолкла, не стала бередить дедовы раны. А ещё через некоторое время от усталости уже и разговоров не хотелось. Так и копали они вдвоём, под шумное дыхание и сдавленное покрякивание Петровича, до первых криков «воздух!».
  Мария тут же бросила лопату и полезла из окопа.
- Сдурел старый? Отпусти! Там же раненые!
Петрович цепко держал санитарку за сапог.
- Ховайся, девка! Я сам. А ты тут посиди. Сон мне был… И не перечь!
И столько было в его голосе правоты и убеждённости, что девушка, замолкнув, растерянно сползла по стенке на дно окопчика и съёжилась там в комочек.
   Растерянность прошла почти сразу, как только Петрович скрылся в палатках. Мария выбралась из щели и побежала к ближайшему шатру. Столкнулась на входе с подругой землячкой, тоже санитаркой.
- Дуся! Бельё, бинты в палатку, быстро! Демаскируют!
А сама внутрь. Там паника. Раненые суетятся, гомон стоит… и перекрикивая шум звонким девичьим голосом:
- Раненые, кто может идти сам, поддержи другого, и в укрытие!
- Эх, бедовая! И нет тебе удержу!
Петрович сунул ей в руки носилки, с другого конца подхватил сам и шустро перевалил в них раненного танкиста с забинтованным лицом. Рядом двое легкораненых вели под руки прыгающего на единственной оставшейся ноге, матерящегося при каждом шаге красноармейца. Госпиталь стал похож на потревоженный муравейник: как муравьи спасают белёсые мягкие яйца, так сейчас все, кто мог ходить и носить - спасали раненых.
А тем временем с запада небо потемнело от вражеских бомбардировщиков, не было даже смысла считать их.
- На Соловьёвскую переправу идут, не иначе. Может, нас и минует. Запереть фриц хочет наших на том берегу. Ему эта переправа, как кость в горле.
Из-под брюха первого самолёта просыпалась вниз цепочка бомб, за ней потянулась такая же с другого. Белые, ватные комки разрывов зенитных снарядов появились гораздо ниже бомбардировщиков, не нанося им никакого видимого вреда. Да и мало было этих облачков. Мало по сравнению с армадой самолётов.
Эвакуация закончилась уже при первых разрывах. Сам Днепр от лагеря было видно, но переправа была закрыта от глаз ближайшим перелеском. Несмотря на это, фонтаны вздыбившейся воды, щепки, клочья чего-то непонятного, взлетающие в небо, четко обозначили место самой переправы. Спустя мгновения, наконец долетел и грохот взрывов и заполошное, хриплое тявканье зениток. Мария сидела на дне того самого окопа, который копала сегодня с Петровичем. Того видно не было, ушел куда-то по траншее вглубь. В укрытии тесно сидели, лежали, стояли раненые красноармейцы. Слева на дне лежали носилки, справа подпирал её плечом легкораненый грузный майор-штабист. Располагаясь поудобнее, Маша переложила к себе на колени голову раненого танкиста  с носилок. Сильно ему досталось… грудь в бинтах, нога, рука, голова вся замотана. Лишь глаза, да губы не забинтованы. Губы запёкшиеся, все в сухих трещинках. Его миномётным огнём накрыло. Только утром в себя пришел. Военврач из него одних осколков с килограмм извлёк, не меньше. Как он жив остался, непонятно… Танкист что-то говорил ей. Грохот на переправе заглушал всё, даже гул самолётов над головой, что, отбомбившись, заходили на новый круг или улетали обратно на запад. Девушка наклонилась к нему поближе, чтобы расслышать и…
Его глаза… Впервые вглядевшись в них, она сразу окунулась как в теплую воду, в мягкую синеву, обрамлённую чуть подпалёнными ресницами. Столько нежности, боли, ласки, жалости, и силы было в них, что зачастило сердечко под гимнастёркой. Подумалось ей, что вот Оно, наконец… и так не вовремя…
- Сестрёнка… ты… не бойся. Эти… не по нашу душу…
И дернув рукой в лубке, зажмурился, сжал губы. Открыв вновь глаза, здоровой рукой, горячей ладонью, мягко накрыл руку санитарки. Мария не стала отнимать своей руки.
- Ты не бойся, смотри вверх, сестрёнка. Если хвост… у бомбы видишь, значит, она мимо тебя летит. Значит… не твоя.
- А если не видно?
- Тогда… читай «Отче наш» и вжимайся… в землю, что сил есть.
В воздухе заревело, заверещало. Один самолёт выбился из строя, задымил и винтом пошел вниз, скрылся за леском и сильно рванул, громче и выше разрывов собственных бомб. С переправы повалил густой чёрный дым, закрывая видимость. От ровных рядов двухмоторных бомбардировщиков отошла группа из восьми машин и направилась в сторону от переправы, потом ещё одна восьмёрка, в другом направлении.
- Всё, хана переправе! Теперь за остальных примутся, - со злостью сказал кто-то из раненых, что выглядывал из окопа.
Накаркал... В сторону госпиталя, быстро увеличиваясь, летели семь машин с крестами на крыльях. Вот они уже как бы зависли над опушкой соснового бора. Вот от фюзеляжей отделились пунктиры-строчки бомб. Мария до боли вглядывалась, видны хвосты или нет… Рука танкиста сильно сжала её запястье.
- Не смотри туда, сестрёнка. Не смотри! Лучше…
Что - лучше, санитарка не расслышала, свист бомб заглушил его тихий, хриплый голос…

Верхняя запись - из официального документа.
Всё что ниже - "художественное произведение"

                                           Ломовой извозчик.