бурьянисто-тернистая пустошь
на душе, когда близкие люди
на рассвете уходят в предаты –
как в солдаты войны на четыре
мирно-мирных сторон для покоя:
умывания солью и солнцем,
полоскания ног своих новых
все-доверчивых жертв, в цвет пустыни
облачения душ их, простёртых,
как мираж – кобылице, чьи губы
оверблюжело верят во влагу…
Да умоется солью и светом
шкаф с друзьями, как грозди ночнушек,
растрепавшими тесную память,
паучью отдающую раны,
нанесённые Эхом Людей…
Да умоется солю авосьной
тот рассвет, на котором забудешь
провожать их сжиманием терна
и крапивы в пронизанной ветром
банке сердца, где вымерли рыбы –
лишь медузы тревожно-красиво
расправляют банты, словно – верность,
от которой – мурашечный спазм…
Да умоется солью и слизью
плоть ветров, уносящих всё к пеплу,
в тёплых лёгких, надрезанных косо
каждодневной рассветной лавиной,
в чьих шагах, неподвижно-горячих
(этой вечной палачной лавины),
остаются надгробия душ и,
будто раньше, мерцают сквозь темень…
Да умоются раненым светом
все пустыни, где люди молитвы
своим прошлым оазисам, с местью
замешав, онемевшими ртами
прижимают к пескам! –
караваны
по пескам, суховеем влекомы,
переносят на шеях планеты
Состраданий, Страданий, Покоя,
и Воды, утекающей в Пустошь…
Как солдатики-мошки, на марлей
опечатанный воздух на сердце,
бьются-падают блюдцами люди,
бьются-светятся далями люди,
бьются-мостятся сёстры и братья,
чтоб умыться и кровью, и пеплом,
чтоб светиться и солью, и тьмою,
чтоб делиться и болью, и рыбой…
Да умоется марля меж ними
добродушной мордашкой рассвета –
влажнозубого зверя ручного,
что мурлычет ветрам и планетам –
и, умытые солнцем и верой,
и, залитые небом и страхом –
потеряться, –
звучащие люди
вырастают из Эха людей…
