Капитан нервно раздавил недокуренную папиросу в пепельнице и, застегнув верхнюю пуговицу гимнастерки, поспешно покинул кабинет.
«Вызывали, товарищ полковник?!» - обратился он, входя в кабинет начальника.
«Заходи, капитан, вот почему я тебя вызвал. Майора Егорова перевели в областное управление НКВД и, в связи с этим, принято решение распределить все незаконченные им дела между следователями нашего управления, осталось одно и оно передается тебе».
«Товарищ полковник, у меня и без того девять дел, куда еще?» - хотел было возразить Щеглов, но, поймав на себе строгий взгляд начальника, промолчал. «Оно простое, на одну затяжку «Казбека», я с ним ознакомился – все предельно ясно и доведено до конца, даже можно в суд передавать, тебе, капитан, повезло, другим дела достались ого-го какие», - сказал полковник, протягивая дело Щеглову. Он принял его и сунул себе под мышку…
Вернувшись в свой кабинет, Щеглов сел за рабочий стол и открыл переданное ему дело, его взгляд тут же упал на фото молодой женщины – лет тридцати.
«Симпатичная, а лицо знакомое, где-то я ее видел, хотя, где? Наверное, показалось?» - подумал он и перелестнул страницу.
«Так, очень интересно», - вдруг удивленно прошептал капитан, читая дело, и, подняв трубку телефона, дал указание сержанту привезти из камеры – на допрос подследственную Векшину Марину Васильевну.
Через несколько минут дверь его кабинета открылась.
«Товарищ капитан, подследственная Векшина доставлена!» - доложил сержант.
«Заводи», - ответил Щеглов и в кабинет неспешно, еле волоча ноги, вошла маленькая, худощавая женщина, с опущенными на пол глазами. Она была в длинной, измятой серой юбке и в синей вязаной кофте.
«Ну, что застыла? Садись!» - сказал ей Щеглов и указал на стул, около стены.
Он открыл дело и, не отрывая взгляда со страницы, задал ей вопрос: «Векшина Марина Васильевна, 1922 года рождения?»
«Да, гражданин начальник», - ответила она и осторожно подняла на него глаза.
«А лицо у тебя знакомое, где-то я тебя, как-будто видел, ты у нас в первый раз?» - спросил, с профессиональным интересом, Щеглов и внимательно посмотрел на Векшину.
«Да, я в первый раз», - ответила она.
«Вот тут написано, что ты готовила покушение на первых лиц государства, в том числе, и на товарища Сталина, состояла в международной антисоветской организации, а ты знаешь, что за это полагается? Как говорил один мой хороший знакомый из МУРа: «Дело тут поважнее нагана будет», - Щеглов говорил спокойно, не повышая голоса, но спокойствие это было невыносимым и пугающим и она, не выдержав напряжения, соскочила с места и принялась, размахивая нервно руками, причитать:
«Это - не правда, гражданин начальник, я следователю, который был до Вас, рассказывала совсем другое, он все записывал, а потом велел подписать, я и подписала – без задних мыслей, не прочитав».
«Успокойся, сядь, вышку заменили на двадцать пять лет» - прикрикнул он. Услышав это, она села растерянно и, покачав головой, произнесла: «А не все равно ли? Ну, Вы успокоили, гражданин начальник!»
«Ладно тебе ерничать, ты мне лучше скажи все, что говорила майору», - сказал строго Щеглов.
«Но как я – маленькая, худая женщина, могла готовить покушение на Сталина? Дело было так: я купила на толкучке соленую рыбу, там же мне в газету ее завернули и я принесла домой, положила на стол, а сама пошла переодеваться, вот только дверь наружную закрыть забыла. У нас в коммуналке живет Федя Ветров – пьяница, таких не ссыскать, он зашел ко мне и развернул газету, сволочь такой, рыбу не взял, а портрет Сталина увидел, даже с залитыми шарами, пятно от рыбы, как раз, было на портрете, он и доложил обо мне в Ваше управление, приехали в тот же день и забрали меня и газету нашли, как назло, а я рыбу в нее не заворачивала, я же Вам говорю, как завернули, так и принесла. Вот, уже два месяца, здесь нахожусь, гражданин начальник. Федька мне должен был двести рублей денег, на похмелку брал, наверное, чтоб не возвращать, донос на меня и настрочил, Вы, пожалуйста, проверьте это, я говорю правду».
Дослушав рассказ подследственной Щеглов задумчиво произнес:
«Любопытная история, но в твоем деле нет ни слова ни о рыбе, ни о газете с портретом Сталина и самой газеты в деле тоже нет, странное дело». Затем он достал из кармана подсигар и зажигалку и, закуривая папиросу, спросил у нее: «А мы точно нигде прежде не пересекались?»
«Гражданин начальник, у Вас и зажигалка и подсигар красивые», - подметила подследственная.
«Трофейные, есть еще золотые часы, с убитого фрица снял», - ответил важно, словно хвастаясь, капитан, и, взглянув на нее, он увидел, что она, глядя на него, странно улыбается.
«А ты чего так улыбаешься? Тебе грозит огромный срок, а ты рот до ушей» - удивился Щеглов.
«Дима, я тебя узнала сразу, вначале, конечно, приглядывалась, сомневалась, но теперь вижу, что –это действительно ты. А вот ты мое фото увидел, имя и фамилию прочел, но не вспомнил меня».
Лицо Щеглова нервно вытянулось: «Не Дима, а гражданин начальник, много у меня на войне было женщин, всех не упомнишь!» - крикнул он, привстав со стула. «Возможно, но разве все тебя выносили с поля боя раненного, тащили на себе три километра и выхаживали, как я? А какие я тебе ягодки приносила, неужели забыл? А ты вспомни июль сорок третьего», - сказала подследственная Векшина и, с чувством обиды отвела глаза, было видно, что она с трудом сдерживала слезы.
Щеглов встал из-за стола и, молча подойдя к открытой форточке окна, задумался, но вдруг, резко повернувшись к ней, он воскликнул с приятным удивлением: «Марина, медсестричка из медсанбата 57 стрелкового полка?! Неужели, это ты?! Сколько лет, сколько зим, вот так встреча, извини, что не вспомнил сразу, зато жить долго будешь! Просто, пойми меня, работа такая: столько лиц, фамилий и дел, что сам себя перестаешь узнавать, глядя в зеркало, еще и эта контузия с 1944 года».
«Вспомнил все таки, а я тебя все эти годы не забывала», - словно в укор, заявила Векшина.
Щеглов вернулся за свой стол и веселым голосом произнес: «Ну, чего ты там сидишь, как сирота казанская, бери стул и подсаживайся ближе».
Капитан достал из ящика стола хлеб, немного колбасы и, нарезав на кусочки, пододвинул к ней. Она, забыв обо всем, жадно накинулась на угощение.
«Ешь не торопясь, подавишься, и поговорить не сможем, и давай рассказывай, как там на фронте у тебя было? А я пока чайку заварю».
«А что рассказывать, я на фронте с июля сорок первого, ушла добровольцем, а если честно, сбежала из дома, родители были против, но я упрямая. Война моя была не с винтовкой, а в крови солдатской и в бинтах, мужиков на себе таскала под пулями. Помню, в сентябре сорок первого – под Смоленском, бой идет страшенный, а я грудью по земле ползу, еще и дождь льет, почву развезло, лужи, слышу, кто-то стонет, я поползла на стон, гляжу, совсем юный солдатик, наверное, только школу окончил, весь в крови, кишки вывалились наружу, я подползла к нему, а он таким спокойным голосом: «Я сейчас умру, а ты заплачь по мне, сестричка, не довелось пожить, даже девушки никогда не было». Я взяла его за руку и говорю: «Ничего, потерпи, будет у тебя невеста, свадьбу сыграете, вот кончится война». А он молчит, глаза смотрят на меня, а взгляд уже мертвый, и рука его чувствую холодеет, так он на моих руках и остыл, тут я и заплакала.
Шесть лет прошло, а он все перед глазами стоит, как будто вчера было. А под Вязьмой, помню, майора раненного на себе тащила в госпиталь, тяжеленный, как бык, попался, все грозился расстрелять, если не дотащу, ничего, дотащила, мне потом сказали, что майор этот – редкостная сволочь, но эта сволочь представила меня к медали».
Марина говорила с волнением, с трудом проглатывая пищу.
Щеглов налил чай и, пододвинув к ней чашку, спросил: «А после войны чем занималась?»
«Вернулась с фронта и поступила в медицинский институт, там и работала до ареста, война помогла мне найти себя, понять, что мне нужно и к чему я способна, как бы это не звучало страшно, но это так», - ответила она и, поднеся чашку горячего чая ко рту, принялась с наслаждением пить.
«А я все в своей системе, мы с тобой, Марина, чем-то похожи, ты лечишь людей от болезней, а я страну от врагов». Услышав эти слова, Векшина бросила на Щеглова резкий недовольный взгляд: «Выходит, и я враг народа?! Я имею боевые награды, их у меня больше, чем у тебя, хоть ты и мужик, сколько я солдат спасла, после войны все время проводила, то в институте, то в больнице, света белого не видела, а подружки мои веселились на танцплощадках, мне для себя и пожить не удалось, все для людей!» «Я тебя понимаю, не волнуйся, с твоим делом я разберусь, если ты чиста, выйдешь, наши органы не ошибаются», - попытался Щеглов ее успокоить, но, вместо этого, лишь разжег.
«Ах, говоришь не ошибаются, а я, Дима, помню, как ты драпал по полю, а за твоей спиной шел бой, это твой взвод сражался, помнишь?! Ты их оставил, струсил, если бы не шальная пуля, ты бы и дальше бежал, а я тебя не сдала, хотя, если бы открыла рот, тебя отдали бы под трибунал, а ты знаешь, что это такое в условиях военного времени? А что ты, интересно, сказал особисту в особом отделе, когда тебе задал он вопрос: «Как ты, командир заградвзвода, оказался в госпитале за три километра от места боя, а весь взвод погиб? Тебе же поверили, когда ты ответил, что медсестра тебя раненного в спину и, единственновыжившего в окопе нашла, среди твоих погибших ребят, а я потом твои бестыжие, лживые слова подтверждала. Они, выходит тоже ошиблись, поверив тебе и мне? Да нет таких людей, которые бы не ошибались хоть раз, только Бог всегда прав!»
«Закрой рот, не ори, у нас не было задачи воевать с немцами, мы стояли за штрафниками и, в случае отступления, должны были остановить их. Указ 227 – ни шагу назад, но в тот день весь штрафной батальон погиб и фашисты атаковали нас, а я был так молод и хотел жить, испугался очень и приказал взводу отступить, но они остались и полегли, думаешь, мне не больно, я, Марина, с этим живу».
«Ты, Дима, указ №227 нарушил – это одно, а страшнее другое – ты струсил и совесть тебе - судья. Я тоже была молода, мне в сорок первом было всего лишь девятнадцать, но я не боялась, хотя мне тоже хотелось жить и мальчику тому под Смоленском, умирая хотелось жить, да, я о твоей трусости уж не вспоминаю и, даже там, в сорок третьем, не думала об этом, когда ухаживала за тобой и сама пошла на преступление, скрыв от всех твой поступок».
Векшина говорила так эмоционально, что даже заплакала. Щеглов испытал стыд и вину, он достал из кармана платок и протянул ей.
«Ну, что ты, Марина, все о плохом?! Помнишь, как мы с тобой прогуливались по березняку, около госпиталя, и мечтали о том, как заживем после войны? А ты была такая юная, цветущая, а тот ромашковый венок на твоих волосах не забыть, ты мне очень нравилась. Помнишь, как мы в стогу валялись?»
«Дима, ты хитрец, как умело разговор перевел, сразу вспомнил и веночек и стог в поле, а почему ты меня не искал после войны? На твоей службе найти человека ничего не стоит. Ты сейчас просто оправдываешься и зубки мне заговариваешь, захотел бы нашел бы, теперь я хочу назад в хату». Щеглову меньше всего хотелось, чтоб она возвращалась в камеру и он, встав из-за стола, тихо произнес: «Я не оправдываюсь, хоть и виноват перед тобой и перед всеми. После войны сразу вернулся сюда и работой загрузили. Однажды, у меня возникла мысль найти тебя, но я подумал, что у тебя уже возможно семья или еще хуже, - погибла и не стал искать, а судьба нас все таки свела снова, жаль, что при таких обстоятельствах».
«Семьи нет, не довелось выйти замуж, но есть дочь трехлетняя, когда меня арестовали, ее к себе забрала моя мать, вот уже два месяца я не видела Олечку, скучаю, в свиданье отказывают», - произнесла Векшина.
«А где отец девочки? И кто он?», - переспросил с настойчивым интересом Щеглов.
«Был один на фронте, он и сам не знает об ее существованье», - ответила она и о чем-то задумалась.
«Интересно, Марина, а это не моя дочь случайно? Я успел подсчитать, сроки, как-будто совпадают, сейчас сорок седьмой, дочери твоей три года, значит, родила ты в сорок четвертом, правильно?» - спросил с любопытством Щеглов и заглянул ей в глаза, пытаясь в них прочесть ответ. Она растерянно опустила взгляд.
«Кто отец теперь не важно, выносила в тылу и снова напросилась на фронт, а дочку оставила матери, все в госпитали меня ругали, осуждали: «Мол, убьют, дочь останется сиротой, но я упрямая, твердолобая, хоть и очень люблю ее, но отлеживаться в тылу, когда вся страна воюет, не смогла», - ответила Векшина и снова попросилась обратно в камеру, сославшись на то, что у нее разболелась голова.
После ее ухода, капитан Щеглов убрал дело в ящик стола и глубоко задумался о том, что говорила она, разные мысли лезли в его голову: «Ну, майор Егоров, хорошо, что не успел передать дело в суд, повезло Марине, а ведь по этой статье на долгие годы в солнечную Колыму, потом поминай, как звали? Дочь осиротеет, хоть и есть бабушка, но мать по-настоящему все равно не заменит, нет, срочно надо что-то предпринимать, но что? Изъять протоколы Егорова и уничтожить, а вместо них, за тем же числом, вставить другие? Но что скажет полковник? Он знаком с этим делом, и показания ее соседа Ветрова Федора куда-то девались, если бы они нашлись, все стало бы проще. Да, дело серьезное, а полковник заявил, что все ясно и можно передавать в суд, нет, тут, как раз, не все ясно. Что же делать? Мне нужно встретиться с соседом Векшиной, чтоб поговорить с ним, и любой ценой добыть у него показания, нужны железные подтверждения того, что Векшину арестовали не по подозрению в организации покушения на руководство страны, а из-за завернутой в газету с портретом Сталина рыбы. Это вполне возможно, лишь после этого я смогу передать дело в суд. Срок конечно дадут, но, учитывая маленькую дочь и былые заслуги на фронте, ей могут смягчить приговор. К сожалению, это все, что я могу сделать для нее, а хотелось бы больше.
Что сидеть? Съезжу-ка я к Феде Ветрову», - решил Щеглов.
И, взяв папку с документами, отправился в коммуналку, где жила подследственная Векшина до ареста…
Поднявшись на второй этаж, Щеглов подошел к двери комнаты, где, по ее словам, жил Ветров, и громко постучал. На стук никто не отозвался, он постучал снова, но результат был тот же. Вместо Ветрова, дверь приоткрыла седая, старая женщина, что жила в комнате, напротив.
«Напрасно стучите, этого пьянчугу у себя застать трудно», - сказала она.
«Следователь НКВД капитан Щеглов» - представился он и показал ей свое удостоверение.
«НКВД?!» - удивилась она и вышла в коридор, - «Меня зовут Галина Степановна, странно, что нашим пьянчугой заинтересовались столь важные органы».
«Я Вам всего сказать не могу и не имею права – тайна следствия, но от Вашего соседа Федора сейчас зависит многое, даже жизнь человека», - ответил капитан Щеглов.
«Ах, даже так!» - еще больше удивилась Галина Степановна и сделала круглые глаза, - «А Вы его зря не ждите, он неделями бывает пропадает, все чаще по забегаловкам всяким и закусочным шляется, скажу Вам, товарищ капитан, по секрету, ищите его в закусочной – на Моховой, Вы его узнаете сразу, он в сером пиджаке, вечно небритый, с рыжей щетиной на лице, неряшливый, скулы худые, вытянутые и сам худощавый. Найдется, будьте с ним по строже, совсем от рук отбился, мою хорошую знакомую, с этого же этажа, засадил, настрочил на нее донос, из-за него она уже два месяца света божьего не видит, а ведь раньше Федя таким не был, работал инженером на нашем заводе, жена была, потом война, призвали его, всю войну он прошел, вернулся, а тут жена с другим, - с тыловой крысой из райкома. Федя взбесился и выгнал обоих, полуголыми на улицу. С тех пор, я его больше трезвым не видела. Всем домом пытались облагоразумить, беседовали с ним, объясняли, что жизнь на этом не кончилась, а он не в какую, напьется, придет и, сидя на кровати, в своей комнате, талдычит себе под нос: «Я же, ради тебя, выжил, ты мне писала, что любишь, ждешь, гадина, зачем ты мне лгала? Лучше бы я сгинул на этой проклятой войне». Так Федя жену и не простил, она приходила, искала встречи с ним, а он ее чуть не убил, еле разняли».
«Да, Галина Степановна, грустная история», - хотел сказать в ответ Щеглов, но, вместо этого, спросил у нее, заранее предполагая ответ:
«А как зовут эту Вашу хорошую знакомую?»
«Мариночка Векшина, вот – с двадцать второй комнаты, которая опечатана, дочь есть у нее - Олечка. Марина на фронте в госпитале служила, а после войны в больнице работала, а теперь она у Вас", - ответила с сожалением Галина Степановна.
Щеглов решил не раскрывать соседке цели своего визита к Федору Ветрову, но он не мог удержаться от того, чтоб не задать ей вопрос.
"А что еще Вы можете сказать о Вашей соседке?"
"Только хорошее могу сказать, по совести она жила и никого не трогала, меня вылечила, несправедливо ее там держат!" - возмутилась Галина Степановна.
Щеглов попрощался с ней и направился на улицу Моховую, где в данное время, в забегаловке, мог находить свое уединение со спиртным, по ее словам, Федя Ветров.
В забегаловке стояла суета и, нестихающий ни на минуту, говор посетителей, было нечем дышать от табачного смока и похмельного перегара.
Капитан подошел к прилавку, за которым стояла толстая женщина в грязном фартуке, с папироской в зубах и с огромным синяком под правым глазом. Увидев его, она скорее затушила бычок в бокале с пивом.
Повсюду за столами сидели пьяные мужики, попадались и бабы. Зал, с появлением Щеглова, заметно оживился, все наблюдали за ним и бойко переговаривались.
Щеглов вытащил из кармана удостоверение и выставил перед лицом толстухи, за прилавком.
"Мне нужен Федя Ветров, у меня есть сведения, что он здесь частенько обитает, только не советую водить меня за нос и врать".
От слов капитана она растерялась и занервничала, но заикаясь ответила: "Он за по-по-последним сто-ли-ли-ком, вон, тот в пид-пиджачке сером". Чтоб успокоить себя, продавщица достала из под прилавка тряпку и взялась с трясущимися руками, протирать бокалы. Щеглов подошел к заднему столику, за которым сидел худощавый, непричесанный и небритый мужик, в сером пиджаке, он, не замечая его, наливал водку из бутылки в бокал с пивом, это и был, по описанию Галины Степановны, тот самый пьяница Федя Ветров.
"Смешиваешь? Голова будет болеть", - произнес Щеглов и отодвинул бокал с ершом от него, - "Не время, Федя, разговор есть, мне нужна твоя ясная голова", - добавил он и сел напротив него. "Гражданин начальник, пожалей, с похмели умираю, дай отхлебнуть из бокала, ну, будь человеком", - простонал умирающим голосом Ветров.
"Похмелишься, обязательно, после разговора. Ты написал донос на свою соседку Векшину Марину Васильевну?", - спросил строго капитан и бросил суровый взгляд на Федю, он занервничал и напрягся. "Ты или не ты?! Не заставляй меня применять в отношении тебя допрос с третьей степенью дознания!" - повысил голос Щеглов.
"Но когда это было, гражданин начальник? Столько воды утекло и уже, наверное, неправда", - ответил волнуясь Федя Ветров.
"Молчать, пьянь поганая, всего два месяца прошло и эта такая правда, что если Векшина пострадает, я на тебя найду управу и пить бросишь, и пилу с койлом в руках держать научишься, ты меня понял?!" - крикнул Щеглов на весь зал, Федя вздрогнул от страха, одни посетители осторожно оглянулись в их сторону, а другие сделали вид, что ничего не произошло.
"Но я уже все рассказал майору, он протокол составил, я подписался, что еще требуется от меня?" - ответил Федя, испуганным голосом.
"Послушай, Федор, может ты и сам не в курсе того, что против твоей соседки состряпали очень серьезную статью? Вот ты поверишь в то, что Марина Векшина готовила покушение на Сталина?"
Ветров удивился: "Марина и покушение? Смешно, гражданин начальник".
"Вот видишь, Федя, и ты не веришь в это, а есть люди, которые верят. Все протоколы с твоими показаниями, газета с портретом Сталина и твой донос утеряны, в деле их нет, а вместо них протокол о том, что Векшина Марина готовила покушение на руководство страны, майору Егорову она рассказала о том, что купила рыбу на толкучке и принесла домой завернутую в газету, портрета Сталина не видела, а потом, когда закончила говорить, подписала протокол допроса, якобы написанный с ее слов, и даже не прочитала, душа доверчивая".
"Реально ее подставили, гражданин начальник, но я говорил совсем другое, майор все записал с моих слов, я прочитал и подписал, еще он показал ту газету, в которую была завернута рыба, я видел, а рыбы не было, похоже, съел сам, я не виноват, если бы знал, что так будет..." - твердил, оправдываясь Ветров.
"Хватит оправдываться, ты, Федя, из-за двухсот рублей на свою соседку написал донос и момент поймал, а что рыбу не украл? Я прав, что все это из-за денег, что возвращать должок не хотел, да?!"
Ветров промолчал и отвел взгляд.
"Молчишь, значит, я прав, но если ты напишешь, заново все, что говорил тому майору, твою соседку, конечно, осудят, возможно, но ты ей поможешь!" - строго заявил Щеглов.
"А если нет?" - переспросил Ветров.
"Если нет, тогда я тебя изведу со света, ты понял меня?" - ответил спокойно Щеглов, но его слова бросили Ветрова в жар, на глазах он покраснел и покрылся холодным потом и, долго не думая, согласился.
"Вот и очень хорошо", - сказал Щеглов и, достав из папки листок и ручку, протянул их Ветрову, он взял ручку и, трясущимися руками, начал писать. Минут через десять Федор закончил и, с довольным видом, подписался под написанным.
"Смотри-ка и дату верную указал, память еще всю не пропил, помнишь тот день", - иронично произнес капитан и аккуратно вложил показания Ветрова в папку.
"Теперь-то я могу, гражданин начальник, отхлебнуть пивка? Голова трещит, нет мочи", - спросил Федя, жалобно глядя на Щеглова.
"Хлебай, Федя, хлебай! Но советую завязывать с этим, на человека перестаешь быть похожим, а показания бабуина могут не принять во внимание, сечешь, о чем я? Вот, что еще, если преподнесешь сюрприз - откажешься от показаний или вдруг что-то скажешь против меня, можешь сухарики сушить", - предупредил Щеглов и пригрозил пальцем.
"Нет, нет, гражданин начальник, не подведу, не сомневайтесь", - засуетился от страха Ветров.
Капитан Щеглов закрыл папку и, встав из-за стола, бодро произнес: "Вот и хорошо, бывай!"
Пройдя пару метров, он вдруг неожиданно остановился и, повернувшись к Федору, бросил ему в глаза: "А ведь ты тоже воевал, знаю!"
Ветров растерянно опустил на стол, поднесенный ко рту, бокал пива, и, ответил с волнением:
"Да, гражданин начальник, 1-белорусский фронт, артиллеристом был".
"Фронтовик, а на бывшую медсестричку из медсанбата донос написал, она таких, как ты, спасала!" - бросил суровым тоном голоса Щеглов и хотел было добавить: "И меня тоже спасла", но промолчал, словно хотел показать свою беспристрастность в отношении подследственной Векшиной. К горлу Федора, от резких слов капитана, подступил ком и он раскашлялся.
"Пивом запей!" - крикнул Щеглов и покинул забегаловку...
На следующий день, придя на службу, он вызвал скорей к себе на допрос подследственную Векшину, чтоб сообщить ей приятную новость.
"Я, Марина, вчера встречался с твоим соседом Ветровым, поговорили, показания в твою пользу он дал, так что пляши, но нужно обсудить это с моим начальником - полковником Вершининым, теперь все от него зависит. Вот протокол, который написал твой сосед, прочитай и если согласна, подпиши". Она пододвинула к себе показания Ветрова и, пробежав по ним глазами, поставила свою подпись.
Щеглов развернул газетный сверток и, со словами: "А теперь, рубай", - пододвинул его к Марине.
"Дима, ты меня балуешь, каждый день колбаса, хлеб белый свежий, сало, я тут скоро растолстею на твоем изобилии. Ты проверил газету, там портрета Сталина нет, случайно?" - пошутила она.
"Шутишь? Это хорошо, портрета нет", - ответил Щеглов, заваривая чай, когда чай заварился он налил его в чашку и, бросив в него два кубика сахара, пододвинул к ней.
Затем Щеглов сел на свое рабочее место и долго наблюдал за тем, как Марина уплетает гостинцы, вспоминая июль сорок третьего, когда они встретились и как она его выхаживала, как им было хорошо вместе, а потом он неожиданно отбыл на фронт, даже не попрощавшись с ней, о чем очень жалел.
"Знаешь, Марина, а если бы не было войны, интересно мы встретились бы с тобой?" – неожиданно спросил он у нее.
Марина лишь пожала плечами, жадно уплетая краковскую колбасу с хлебом и, запивая сладким, но слегка горчащим чаем.
Когда последний кусок еды отправился в рот Векшиной, Щеглов скомкал газету и хотел ее швырнуть в мусорную корзину, но она его остановила: "Дима, не надо, дай мне ее, нам в камере с бабами зады подтирать нечем, а ты такое добро и в мусор".
Щеглов протянул ей газету и из стола вытащил еще несколько пожелтевших номеров "Правды".
Марина просто светилась от счастья. "Вот, бабаньки-то обрадуются, спасибо, Димочка!" - воскликнула радостно она и спрятала газеты под кофтой.
"Я не знаю, Марина, смогу ли я тебя полностью вызволить отсюда, но эту статью отвезти от тебя наверное сумею, а впрочем, может и больше удастся, но только никакого майора Егорова ты не знаешь и ничего ему не говорила и не подписывала, а протокол, составленный им, как-нибудь заменим, ты меня поняла?"
От слов Щеглова, радость с лица Векшиной исчезла. "Да, я все поняла", - ответила она, с задумчивым выражением лица, а потом спросила: "Федя - сосед мой не шибко упирался?"
"Еще бы он у меня упирался, я и не таких ослов и быков заламывал" - ответил, с ироничной улыбкой, Щеглов и достал из кармана подсигар. Увидев его, Марина попросила у него две папироски. В ответ он спросил: "А ты, что куришь?" Но все же протянул ей открытый подсигар, она взяла две папиросы и положила их в карман своей кофты.
"Это, Дима, не мне, я не курю, это нашим бабам, а то с пустыми руками в хату не резон возвращаться, я колбасы с хлебом наелась, чайку напилась вдоволь, а они там на утренней баланде, хоть куревом угощу".
Щеглов достал из подсигара все папиросы и протянул их Марине: "Держи, в хату, действительно, с пустыми руками возвращаться не стоит, вечером вызову снова, как-будто на допрос, еду нормальную унесешь, сержанту об этом ни слова, в хате тоже молчи, если что, скажешь, что передачу от родных получила", - предупредил Щеглов и, взглянув на Векшину, вдруг напрямую спросил: "Скажи, Оля от меня?"
Она растерялась и отвела взгляд.
"Молчишь, Марина? А зачем, не понимаю?" - расстроился Щеглов и, подняв трубку телефона, крикнул: "Сержант, уводи!"...
"Вроде бы, здесь все понятно, есть показания соседа Ветрова, но уничтожить протокол майора Егорова я тоже не могу, это, все таки, документ, хоть и сфабрикованный, тем более, полковник в курсе. Что же делать? Если пойти и все ему объяснить? Наверное, следует так сделать, но какова будет его реакция? Рассказать о том, что подследственная Векшина спасла его на войне и выходила в госпитале - тоже хорошо, но мы не имеем права на пристрастность, если даже, по-человечески, он меня поймет, не решит ли, что я ее просто выгораживаю - из благодарности или по другой причине, например, личной заинтересованности, или, еще хуже, хочу завезти следствие в тупик и спустить дело на тормозах? Как бы то ни было, но разговора с полковником не избежать, у меня нет другого выбора", - решил для себя твердо Щеглов. Докурив, он раздавил папиросу в пепельнице и, взяв дело Векшиной, с напряженным выражением лица, без предупреждения, направился к полковнику, весь путь - до его кабинета он прокручивал то, что собирался ему сказать, в какие-то моменты Щеглов забывал свои слова и снова их вспоминал. Он волновался и чувствовал себя начинающим актером, которому предстояло вот-вот выйти на сцену, где от его выступления зависел успех целого спектакля, но сегодня от Щеглова зависела жизнь и будущее, как минимум, двух человек - Марины и ее дочки, но и сам он, конечно, не простит себя, если не сможет помочь той медсестричке, что спасла его и не сдала, даже зная, о его трусливом поступке, за который ему полагался расстрел - по закону военного времени.
"Разрешите, товарищ полковник", - обратился Щеглов, приоткрыв дверь кабинета своего начальника.
"Входи, капитан, только я тебя, вроде, не вызывал, у тебя какое-то срочное дело ко мне?"
"Да, товарищ полковник, я по поводу дела Векшиной Марины Васильевны, изменились обстоятельства", - ответил капитан Щеглов.
"В этом деле, по-моему, все уже ясно, зачем тебе я понадобился? Закрывай и передавай его в суд, у тебя что других забот нет?" - проворчал недовольно полковник.
"Позвольте, мне все изложить и Вы сами поймете, что дело Векшиной передавать в суд рано", - обратился снова Щеглов.
Полковник, видя настойчивость своего подчиненного, решил пойти на уступки.
"Ладно, капитан, излагай, только кратко и доходчиво, у меня мало времени".
"Я беседовал с подследственной и выяснились следующие обстоятельства: материалы нечестно составлены, никакого покушения на руководство страны она не готовила, можете прочитать сами и убедиться", - изложил уверенным голосом Щеглов и протянул дело Векшиной полковнику.
"Я это дело уже читал, капитан, ты мне мозги не пудри, ты что хочешь сказать, что майор Егоров, которого я знаю с Гражданской войны, сфабриковал дело против невиновной женщины? Откуда у тебя такая уверенность, ты ей поверил? Она тебя хочет ввести в заблуждение, она, зная, что ей грозит, будет землю грызть, чтоб уйти от справедливого наказания, потому тебя и обрабатывает, а ты поверил, ты знаешь сколько у меня было таких случаев?!" - возмутился полковник.
"Все равно, разрешите возразить! Товарищ полковник, мои слова возможно звучат, как бред, но никого компрометировать и подозревать я не собираюсь. Я говорил с подследственной и предъявил ей обвинение, согласно протоколам майора Егорова, она была в ужасе и заявила мне, что ему говорила совершенно другое, он все запротоколировал, а потом ей дал подписать, Векшина все и подписала, не читая, по простоте душевной. Донос на нее написал сосед Ветров Федор, об этом она сказала сама, я с ним встречался и он это документально подтвердил, его показания уже в деле, Вы можете сами с ними ознакомиться. Суть его доноса им тоже четко изложена".
Выслушав возражения капитана Щеглова, полковник встал грозно из-за стола и, ударив ладонью по столу, крикнул на весь кабинет: "Желторотый ты еще, если идти по твоему принципу, можно оправдать всех врагов народа, потому, что для каждого из них при желании найдется что-то смягчающее".
Полковник оттолкнул дело Векшиной от себя. Увидев, что его доводы и разъяснения не прозвучали убедительно, капитан решил воздействовать на сердце своего начальника.
Он признался ему в том, что знаком с подследственной Векшиной с войны и поведал, как она его раненного нашла в окопе и на себе дотащила до госпиталя, и выходила.
Полковник выслушал рассказ Щеглова и, с иронией, спросил: "Слушай, капитан, ты адвокатом работать не пробовал? У тебя хорошо получается, просто талант, ты конторой не ошибся? А за других ведь так не заступался, стряпал дела и в суд, а тут весь из себя вылазишь, не забывай, мы - чекисты обязаны быть беспристрастными, даже к самым близким людям. Прочти Дзержинского, у него есть такие слова: "У чекиста должна быть холодная голова и горячее сердце".
"Я знаю, товарищ полковник, но мы еще должны быть справедливыми", - добавил Щеглов. Слова капитана вывели полковника из себя: "Вот что, капитан, не мудри, закрывай дело и в суд и нечего тут впадать в лирику и распускать сопли! А теперь, встать и кругом!" Полковник проводил Щеглова строгим взглядом и подошел к книжной полке, а капитан, вернувшись в кабинет, уныло сел за рабочий стол и закурил. "Марина, Марина, а дело - дрянь", - подумал Щеглов, стряхивая пепел с папиросы, он был так расстроен, что делал это прямо на пол. "Как же так, ты для меня, как ангел хранитель, а я даже твою явную невиновность отстоять не могу, и полковник хорош, сам воевал, скотина, наверное, его на себе не вытаскивали с поля боя, иначе понял бы".
Щеглов закрыл дело Векшиной и отодвинул от себя, и, в этот момент, зазвонил телефон. Он поднял трубку и кислое его лицо вдруг озарилось улыбкой.
"Есть, товарищ полковник!" - воскликнул с воодушевлением Щеглов и, схватив дело Векшиной, побежал к начальнику.
"Разрешите, товарищ полковник!" - как обычно, открывая дверь в его кабинет, обратился он.
"Заходи, капитан, не тушуйся", - ответил полковник, тон его голоса, в этот раз, показался Щеглову не таким официальным, как раньше, - "Ты присаживайся пока, я всегда строг и непреклонен не только с тобой, но и со всеми, это - мой принцип, такая уж у меня работа и должность обязывает, дашь слабинку - не поймут".
Полковник вынул из стола сверток и, развернув его, спросил:
"Чаю будешь?" "Не откажусь", - с довольным видом, ответил Щеглов.
"Вот и славно! Тогда, подсаживайся ближе, жена мне пирожков с капустой напекла, все наше управление их оценило по-достоинству, лишь тебя угостить не появляется случая".
Полковник налил чашку чая и на блюдце, по-хозяйски, пододвинул к Щеглову, но капитану не терпелось узнать цель его внезапного вызова. "Зачем же он вызвал? Чтоб загладить свою вину или все таки решил помочь?", - подумал он, глядя на горячий чай.
"У меня, когда я воевал в Испании, в 1938 г, по заданию партии, в частях республиканцев, была женщина - красивая, а глаза черные-черные, как у цыганки, боевая какая, звали русским именем Анна, любил я ее очень, из русского языка она знала несколько слов, а у меня с испанским обстояло еще хуже, но мы друг друга хорошо понимали, так бывает, когда общаются родственные души. Погибла она, наш отряд в тот день нарвался на фашистов, завязался бой, дошло до рукопашной, я был в нескольких метрах от нее и ничем не смог ей помочь. Такая заваруха была, я не успел, но того гада, который ее штыком заколол, я конечно убил, но Анну не вернешь, потом меня в Москву отозвали, с тех пор я здесь, столько лет прошло, а я до сих пор, бывает так, что иду по улице, вижу со спины какую-нибудь женщину, напоминающую ее и, как мальчишка, подбегаю думая, что она и всегда обознаюсь, вроде и семья есть, а боль не утихает, к чему я тебе все это рассказал, ты наверное понял?"
"Не совсем, товарищ полковник", - ответил Щеглов.
"Но что ты, все, товарищ полковник, да товарищ полковник? Не можешь просто, Вениамин Сергеевич, хотя бы сейчас, а рассказал тебе я все к тому, чтоб у тебя так, как у меня, не получилось, вроде бы родная женщина была рядом, а ты ей ничем не смог помочь. Вот что, ты оставь мне все, что написал майор Егоров".
Щеглов открыл дело Векшиной, вынул из него все протоколы ее допросов, составленные майором и протянул полковнику. Он взял их и, разорвав на мелкие кусочки, положил себе в карман.
"Видишь, капитан, теперь передавай дело в суд и не волнуйся", - произнес полковник и снова предложил чаю.
"Нет, спасибо, я наелся, очень вкусные у Вашей супруги пирожки, отдельное ей спасибо и чай у Вас душистый", - ответил Щеглов, вытирая рот платочком.
"Ничего, Дима, женишься и меня угостишь чем-нибудь вкусным и домашним", - сказал полковник и улыбнулся по-отечески.
"Обязательно угощу, Вениамин Сергеевич, а за помощь в деле огромное Вам спасибо, я этого никогда не забуду".
От слов Щеглова полковник нервно напрягся, он очень не любил, когда его благодарили подчиненные, тем более в таком деле, которое могло стоить ему головы и реакция от него последовала немедленно: "Иди, не благодари и забудь, кругом, капитан!", - крикнул он, резким тоном.
Щеглов сразу понял, почему полковник так резко отреагировал на обычную человеческую благодарность, но к этому разговору с ним больше не возвращался.
Он в тот же день закрыл дело и передал его в суд, но встречи с Векшиной Мариной продолжались еще долго, он не раз вызывал ее к себе в кабинет, под видом допроса, общался с ней по душам и угощал крепким, горячим чаем, со свежим хлебом и краковской колбасой, которую так любила в обе щеки уплетать она.
За все эти дни они очень сблизились и Щеглов теперь на службу ходил не только из чувства долга, его, как магнитом, тянуло в родную контору.
Но однажды он, обычным сентябрьским утром, пришел на службу и, в предвкушении новой встречи с Мариной, связался с сержантом, чтоб, в очередной раз, вызвать ее на допрос, но сержант доложил, что подследственную Векшину Марину Васильевну час назад увезли под конвоем в суд.
Хоть Щеглов и был морально готов к этому, но сегодня, услышанное им от сержанта, сильно его расстроило, он швырнул сверток с гостинцами, купленный для нее, на стол и, закрыв свой кабинет, со всех ног, никого не предупредив, направился в суд, который находился на соседней улице.
Чтоб срезать путь и сэкономить время, Щеглов пошел напрямую - дворами, перепрыгнув через забор, он оказался во дворе - перед зданием суда. У центрального входа стоял грузовой автомобиль, похожий на автолавку, в которой возили хлеб, это был тюремный автозак.
Из здания суда, в сопровождении двух военных, держа руки за спиной, вышла женщина, он сразу узнал в ней Марину, железная дверь автозака со скрипом открылась. Щеглов устремился к нему, но путь ему преградил конвоир и, скинув с плеча автомат ППШ, грозно крикнул: "Стоять!"
"Спокойно, лейтенант, я из районного управления НКВД", - сообщил Щеглов и, достав из кармана удостоверение, протянул ему.
Лейтенант проверил удостоверение и, отдав честь, вернул его капитану Щеглову.
"Я много времени не займу, минуты две-три, необходимо поговорить с осужденной и можете следовать дальше", - сказал Щеглов и подошел, к стоящей около открытого автозака Векшиной Марине. Внешне она была ему безгранично рада, но в ее глазах он заметил печаль.
"Дима, мне дали пять лет поселений, выходит, у нас столько дают за рыбу, завернутую в газету? Но, все же, спасибо тебе", - сказала она. "Но я тебя не смог вызволить на свободу", - возразил, с сожалением Щеглов.
"Ты меня спас от долгих лет лагерей, это важно, тем более для меня, которой есть для кого жить", - произнесла Марина и хотела подойти ближе к нему, чтоб обнять его, напоследок.
"Не положено!" - сердито проворчал сержант и она отошла назад туда, где стояла.
"Ты там держись, Марина, пять лет пройдут, а я тебя не забуду и чем смогу помогу", - подбодрил ее Щеглов, в ответ она ему скупо улыбнулась.
Лейтенант посмотрел на часы и, подойдя к капитану, поторопил его.
"Ну, что ж, пора так пора, отправляйся, лейтенант", - ответил ему Щеглов и отошел в сторону. Векшина поднялась по маленьким железным ступенькам в автозак, дверь за ней закрылась, и машина тронулась с места, но вдруг из решетчатого окошечка показалось ее лицо, она громко ему крикнула: "Дима, не мне помоги, а ей! Оля твоя дочь! Адрес у моей соседки!"
Ее слова прошибли Щеглова в пот и он решил, во что бы то ни стало, навестить дочь.
Выйдя на дорогу, Щеглов на ходу запрыгнул в трамвай и отправился в коммуналку, где до ареста жила Векшина.
Все время в пути он думал о том, как отреагирует маленькая Оля, увидев его. Щеглов мысленно представлял себе встречу с ней и волновался, а еще пытался понять, почему Марина отвечала ему молчанием, когда он упорно хотел выяснить свое отцовство?
"Может боялась за нее или не доверяла мне, а если это обычная женская гордость?" - думал Щеглов, глядя в окно трамвая.
Доехав до коммуналки, он поднялся на второй этаж и постучал в дверь соседки Галины Степановны с которой ему уже довелось пообщаться, когда он приходил к Федору Ветрову.
Соседка открыла дверь, и совершенно не удивилась его приходу.
"А, гражданин начальник, все ищите Федора - пьянчугу?" - спросила она.
"Нет, с ним я уже побеседовал, мне нужны Вы. Вот что, Галина Степановна, сегодня прошел суд, над Вашей соседкой Мариной Векшиной, дали пять лет поселений, мне необходим адрес ее матери", - ответил Щеглов, - "Она сказала, что Вы знаете, где она живет",
"А что Вам ее мало, хотите и старушку арестовать? - недовольно проворчала соседка.
"Нет, Вы меня неправильно поняли, если бы ее хотели арестовать, то адрес узнать не стоило бы ничего, это нужно лично мне, только не спрашивайте, пожалуйста, зачем, я не хочу сейчас вдаваться в детали", - настоял Щеглов.
Соседка ушла к себе и через пару минут вернулась с листком бумаги, на котором был написан адрес матери Марины...
До нее пришлось добираться долго, с пересадкой, она жила на другом конце города, в покосившемся от времени, бревенчатом доме.
Щеглов открыл со скрипом калитку и вошел во двор, на лай собаки, из дома вышла старая, седая женщина, а следом за ней выбежала маленькая девочка и взяла ее за руку.
Он подошел к ним и, присев на корточки перед девочкой, заговорил с ней: "Хочешь угадаю, как тебя зовут?"
Она кивнула головой и Щеглов сделал вид, что думает, затем он довольно воскликнул: "Олечка!" Она улыбнулась и спросила у него: "А Вы, дяденька, волшебник из Изумрудного города?"
"В каком-то смысле, да, но не всегда добрый, к сожалению", - ответил Щеглов и, после некоторой паузы, добавил: "А глаза у тебя, Оля, мои и носик тоже мой, вот ты какая у меня красивая, доченька!"