Мы с ним учились в одном классе. Его к нам перевели в восьмом. Он - шестилетка, вундеркиндом хотел заделаться, да не вышло - в седьмом заболел чем-то, какими-то гландами, год пропустил, отстал от программы, и радаки решили, что ему лучше притормозить. Таким образом его сверху спустили в мой класс. Мы с ним сразу сошлись. Есть люди, которые, что не делай, как не изворачивайся, никогда не станут корефаниться, они, точно магниты однополюсные отталкиваются друг от друга, а есть такие, кому достаточно минуты общения, чтобы подружиться навсегда. Вот из этой второй категории оказались мы с ним. Наверное, тут на высшем плане бытия что-то, душа - одна на двоих была, общая. Мы даже спали иногда в одной кровати. За девчонками на охоту по вечерам на орбиту (так в нашем микрорайоне освещёнка вкруг него называлась) вылетали вместе, сидели за одной партой, двойки за компанию получали, на долбанных переменах в кустах на пару сигарету до фильтра высасывали. Короче, всё у нас было одно на двоих, поровну.
Вдруг вижу - тогда в восьмом - сидит за партой хмырь какой-то, и смешной хохолок на мокушке торчит. Глаза - синие, рот - до ушей. Ну, в общем, пошло-поехало.
И вот годы позади, мы снова вместе, снова, как в старые добрые времена гремит на вечеринке музыка, и девчухи, наши старые боевые подруги, вьются вокруг нас. Он пришёл внезапно, никто не ждал его. Дверь отворилась, и на пороге появился... незнакомый парень с рыжими усами, с причёской ёжиком, и плечами - от одного косяка двери до другого. Под бордовой футболкой его бугрились рельефные мускулы, как у Шварценеггера, при взгляде на его накачанные руки на ум приходило сравнение - булки, батоны, или шины автомобильные. В комнате воцарилось некоторое замешательство, все - и я в том числе - замерли в странных, напряжённых позах, как в гоголевском "Ревизоре", стараясь понять, кто к нам пожаловал. Я узнал его, сердце моё, на мгновение замерев, побежало неистово. Мы обнялись. Лёжа у него на плече с мокрыми от слёз глазами я почувствовал новый, доселе мне неведомый запах его - запах, если можно так выразиться, настоящего мужчины, острый, мускусный. Он чуть не раздавил меня, облапив. Через минуту посреди восторженных охов и ахов он восседал на самом почётном месте посередине стола и держал в своей квадратной ладони двухсотграммовый стакан до краёв наполненный Пшеничной. "За встречу! Со счастливым прибытием! Штрафную!"- кричали Вовану со всех сторон, девчонки сверкали в него восхищёнными взорами, и он, секунду помешкав и профессионально выдохнув ртом воздух вбок, одним, показалось, глотком всосал в себя содержимое стакана. Грянули аплодисменты, и стакан тотчас наполнился снова. Я вступился за него, шутливо отругав всех за чрезмерную настырность, насыпал ему в тарелку салат. Он застенчиво ел, а со всех сторон в его адрес сыпались вопросы. Он, как выяснилось, только-только прибыл с поезда. Помылся, переоделся в гражданку и сразу - ко мне. Мать сказала, где искать меня, и он примчался к нам на сабантуй. Я сразу заметил перемену в нём. Это был не тот Вовка, с которым я горячо попрощался два года тому назад, казалось, тот человек, весельчак и балагур, язык, которого никогда не умолкал,- канул навсегда. Передо мной был некто совершенно другой - степенный, вдумчивый, и, главное, с каким-то, что ли, тяжёлым, свинцовым осадком в душе, который не позволял ему веселиться, как веселятся все, говорить те же слова, которые говорят все, и быть развязно-свободным, какими были теперь все, и каким он легко, на раз, становился каких-то пару лет тому назад. Это, надо сказать, угнетало, я, точно заразившись от него, вдруг тоже сделался молчалив и задумчив. И когда мы с ним оказались вдвоём на балконе, я решил во что бы то ни стало расшевелить его.
Над крышами лежала жгуче-красная полоса, серебристое облако застыло в бирюзовом чистеньком небе, ласточки вились над самой головой, пронзительно цвиркая, чёрные громады старых лип, изготовившихся ко сну, замерли у самых ног, трасса, лежащая где-то там за домами и высокими деревьями, днём оживлённая, деловая, гудела тише, умиротворённей. Тёплый ветерок гладил лоб, шею, в нём лежала какая-то густая, сладкая середина, которая, попав в лёгкие, в само сердце заставляла щуриться и счастливо улыбаться. Мы закурили, пустили дымок. Минуту стояли, делая глубокие затяжки и поплёвывая вниз. И вдруг он начал говорить. Я не понял сперва, шутит он или говорит серьёзно. По его лицу, почти чужому теперь мне, я ничего не смог понять - сцепленные до острых бугров скулы, угрожающе-низко насупленные брови, разбитые крылья ноздрей, и эти до смешного серьёзные усы, делающие его верхнюю губу похожей на хобот фарфорового слоника,- всё это мешало в нём увидеть старого Вовку, закадычного другана, по малейшему мановению века которого я мог понять любое его желание, любую мысль. "Вот мы здесь с тобой водку пьянствуем,- каменным голосом прогремел он, изливая из горла и из ноздрей густые фиолетовые струи,- а там ребята каждый день гибнут, понимаешь?... И эти ещё,- он с презрением мотнул в балконное стекло стриженой головой,- однокласснички, блин, хмыри болотные, биксы недоделанные... ржут, прыгают..." "Где - там?"- не понял я, полез в карман за второй сигаретой, на мгновение показалось, что у Вована крыша поехала, мне захотелось уйти к этим, как он выразился, биксам и хмырям, там по крайней мере было весело. "В Афгане,"- помешкав мгновение, сказал он, и первый раз за весь вечер прямо посмотрел мне в глаза. Меня точно молния пробила, его глаза были живые, живее ещё, чем раньше, наполненные взрослым, нешуточным огнём, какого я у себя, глядя в зеркало, отродясь не видывал, хотя считал себя взрослым человеком, мужчиной, и я вдруг, как девушка, всем сердцем влюбился в него. Он принёс бутылку, стаканы, налил, мы выпили, и он стал рассказывать.
"Отношения с Саней Таганцевым,- глядя в сгасающую малиновую полосу небосклона, странно, нежно улыбаясь, сказал он,- у меня сразу не заладились. В учебке под Ташкентом, где мы вместе учились, мы не раз за казармой выясняли отношения. Успехи были переменные. То я ему финдиль под глаз поставлю или в ухо надую, то он мне нос и губы в кровь рзбубенит. Замполит замахался выяснять, какие у нас с Саней друг к другу претензии. Да мы и сами, наверное, не смогли бы сказать, почему, как два петуха, едва завидев один другого, начинали кочевряжиться. Кажется, просто мы оба были по натуре лидеры, ну а раз так... Историю про двух баранов на узкой тропинке помнишь? Он, Саня, был ниже меня ростом, но крепче, внушительней, кулаки у него были каменные, если бы я пропустил хотя бы один прямой себе в лоб, я бы с тобой теперь не разговаривал... Он был простоват, деревенский, из Псковской, кажется, области, и всякие фигли-мигли типа карате или дзюдо ему были неведомы, поэтому в схватках с ним у меня было некоторое преимущество. Я сбивал его с ног жёсткой подсечкой, или швырял навзничь через голову, и взобравшись наверх, что есть силы метелил кулаками, и тогда победа была на моей стороне. Но когда его костяная кувалда пробивала мои блоки и конструкции, я валился с ног, и звёзды, вспыхнув, слетев с неба, начинали звенеть и кружиться надо мной. Справедливости ради надо сказать, подобное случалось ничуть не реже моих триумфов. Он был идейный, лежачего, говорил он, не бьёт, и когда я, зажмурив глаза и задыхаясь, лёжал в холодном бурьяне за парашей, или за корпусом, ожидая развязки - ничего не происходило, и открыв глаза, я никого не видел рядом с собой. Нечего и говорить, что я тоже его щадил, и когда у меня появлялась возможность сокрушить его болевым приёмом или мёртвым зажимом - я всегда останавливался. В наши с ним дела никто из пацанов не вмешивался, и безоговорочное лидерство нашего тандема в подразделении ни на мгновение не оспаривалось. Собственно, диктатор из меня никакой, чинить насилие над другими я не могу, воспитание не то, но и обижать себя позволить я не мог, наверное, именно в этом - в моём обострённом чувстве свободолюбия - была причина наших с Саней конфликтов. Что же касается его, то его жизненное кредо было классическим: если что происходило не по его воле, то и кулаком в морду. В подобных схватках и баталиях, перемежаемых строевой и боевой подготовкой, политзанятиями, прошли все шесть месяцев, и странное дело - неприязнь наша друг к другу не проходила, а только разгоралась. То, что нас перебросят в Афган, мы знали с самого начала, утром ли, днём или вечером, шёл ли ты на хавку в столовую, бегал ли по горам с автоматом, мысль о том, что впереди ждёт настоящая война и могут на хрен башку снести, не давала покоя. Одно утешало, когда выдадут боекомплект и бросят в атаку, смогу грохнуть этого... рябого козла с замашками Тамерлана, и день хотя бы или сколько там мне выпадет, пожить спокойно, без нервов и ругани. О, с каким удовольствием,- думал,- я это сделаю! И вот настал день Ч. Нам выдали новую форму, сухпай на трое суток, боекомплект и погрузили в пилораму, в Антон двадцать второй. Ну и ещё железо на колёсах кое-какое в придачу сунули. Я хорошо запомнил тот день. Солнце уже закатилось. Синий, удивительной красоты небосклон светился над головой, на горизонте, над горами лежала малиновая полоса, в ней мелькнула одинокая птица. У меня защемило сердце. Вернусь ли я обратно, что ждёт меня впереди? Тёплый ветерок трогал волосы, и вдруг он мне что-то прошептал... Жив? Буду жив?- не расслышал я. Родителям, разумеется, я ничего о своём назначении не писал, они в ту минуту казались мне до боли родными, но страшно далёкими, ненастоящими.... Мы сидели по разные стороны фюзеляжа, по диагонали, я не смотрел на него, но чувствовал на себе его взгляд. Только один раз наши глаза пересеклись, и, ошпаренный из его чёрных глазниц презрением и ненавистью, я понял, в Афгане мне тоже придётся чаще оглядываться. Посреди страшного грохота винтов я задремал. Мне привиделся Саня, но другой какой-то, добрый, солнечный, широко улыбаясь, он мне букет полевых цветов подарил, и, повернувшись, зачёрпывая сапогами высокую изумрудную траву, стал уходить, пока не растаял в ярком, пушистом солнечном треугольнике. Я проснулся, когда колёса коснулись бетонной полосы, самолёт затрясло, под ногами почувствовалась твёрдая почва, и внутренне напряжение, незримо присутствовавшее во время полёта, отпустило меня. Нас выгрузили, зазвучали команды, урча, мимо проползла техника. Над нами возвышалась громада самолёта, в моторах его ещё что-то тихо сипело, раскалённым, пропитанным запахом топлива воздухом пахнуло от них. Горели переливались на крыльях и под круглым животом жёлтые, красные огоньки. Я с уважением оглядел железного трудягу, и вдруг посреди этой деловой суеты, строгих выкриков, шелестения подтягиваемой экипировки, погромыхивания о бетонку кирзачей почувствовал руку, плечи друзей, великое непреходящее армейское братство. Ни хрена они с нами с такими не сделают,- подумалось мне. Кто? С какими - такими?- я рассмеялся. И впервые в жизни ощутил, что такое настоящий враг - затаился где-то рядом, только и ждёт, чтобы пулю мне в сердце всадить, и что я смогу, наверное, убивать. Грудь полоснуло острое, ядовитое лезвие, я крепче сжал автомат, с тревогой вгляделся в темноту. Вся моя вражда с Таганцевым показалась детской игрушкой. Здесь было прохладней, хотя летели мы строго на юг, следовательно, сообразил я, где-то высоко в горах находимся. И точно, когда рассвело, и справа и слева под солнцем засверкали заснеженные голубоватые вершины. Красные, фиолетовые, чёрные скалы бугрились точно лбы великанов, синие бездонные провалы разнимали их. У меня дыхание перехватило. Здесь бы в траве сидеть, замерев, вдохновляясь красотами, стихи сочинять, а мы... Нас погрузили на сто тридцать первые зилы и в сопровождении двух бэтээров погнали ещё дальше на юг. Моторы ревели на подъёмах серпантина, наверху над нами то и дело со свистом проносились вертушки, и мне казалось что мы - непобедимая армада, да-да, именно так, ничто не сможет устоять против нас. Я жестоко ошибался. Вдруг мы въехали в глубокое ущелье. Высокие скалы закрыли солнце, стало темно, лицо лизнул холодок, ещё ниже под нами гремел и пенился арык. Грудь мою точно сжали ледяные пальцы, мне захотелось выпрыгнуть из машины, бежать... Мы, ярко почудилось мне, - если бы по нам ударили сверху - были просто идеальными мишенями. И как на зло наверху - ни одного вертолёта. И тут в борта, в кабину захлопали, зазвенели пули, в брезент точно белый горох сыпанули - сквозь дырки стало видно облака, голубенькое небо. Пацаны рядом со мной заойкали, застонали, заметались, в них точно стальные прутья стали с хрустом втыкать, меня завалило густым клубком тел, чей-то железный рожок разбил нос, губы, я хотел вырваться, но не смог, глаза залило чёрной смолой, грудь точно гвоздями забило, в уши тоненько противно кто-то засвистел, мелькнула мама, потом папа, махали мне рукой, всё померкло. Наш ЗИЛ на полном ходу носом врезался в скалу, зазвенели стёкла, мотор заглох. Тяжесть сбросило с меня, я подскочил как на пружинах, слетел вниз, сжимая автомат, кожей чувствуя, что только в нём теперь моё спасение. Брезент горел, из-под него торчали новые, не успевшие запылиться кирзачи, новенькие, блестящие каски, белели под ними лица с выбитыми глазницами и переносицами. И кровь - везде было так много крови, что я подумал, мне мерещится. Рядом горел ещё один ЗИЛ, высокое оранжевое пламя пожирало его борта, бензобак, вокруг - никого живого. Странно без звука вздымались разрывы гранат, сея жиденькую жёлтую пыль. Я взглянул вверх. Метрах в трёхстах надо мной из-за круглого валуна душман в чалме целился в меня из гранатомёта. Я бросился вправо, потом влево, потом снова вправо, точнее - что-то, какая-то волшебная, охраняющая сила меня бросила, распоряжаясь моим телом сейчас. В плечи, в спину застучали камни, обдало толовой гарью, меня швырнуло на землю. Подняв голову я видел, как ребят, точно бритвой режет пулемётная очередь. Старлей Глущенко со страшным, страдающим лицом пытался поднять людей, метался от одного бойца к другому. Сверху возле валуна вздыбилось облачко выстрела, граната от РГД-7 вонзилась в ему бронежелет, сзади все кишки его вынесло, розовым с шипением облило камни. Остальные машины попадали в пропасть - метров шестьдесят вниз по крутому склону - точно руки и ноги торчали их искорёженные оси и колёса, под ними - красная каша... А люди падали, падали, лица их съёживались от боли. И всё это почти в полной тишине, без звука. Мне показалось, я схожу с ума, из носа у меня лилась кровь, я её отирал рукавом, чёрным и мокрым. Я покатился вниз по склону, обдирая себе бока и зад, ветки кустов хлестали меня по лицу. В самом низу я провалился по пояс в ледяной арык, жадно, как лошадь пил... Я сбросил каску, окунул голову в воду, когда я вынырнул, я снова, слава богам, обрёл способность слышать. Что есть силы перебирая ногами, я побежал назад, в том направлении, откуда мы приехали, прижимал АК к груди. Вдруг сзади захрустело, я обернулся, передёрнул затвор, готовый пронзить очередью любого, кто бы не появился. Я не поверил своим глазам, это был Саня! Грязный, оборванный, без головного убора, как и я, с окровавленным плечом. Руки его крепко сжимали калаш. Я готов был броситься ему на грудь и разрыдаться! Как я мог думать, что буду стрелять в него? в своего? в родного? Мы обнялись, слёзы лились у меня по щекам. Его глаза были сухи и строги. "Будем пробиваться к нашим, за мной!"- сказал он, и я впервые починился ему, не испытав от этого ни капли огорчения. Вдруг возле нас зачирикали пули, посыпались с высоких кустов листья, ветки. Мы рванули со всех ног. По узкому дну ущёлья, прыгая по камням, было трудно бежать. Душманы не отставали, резали по нам очередями, когда кончалась зелёнка и раскалённое солнце начинало кружиться у нас над головой, жечь, мы слышали их гортанные пугающие голоса. Хэбэ у Сани набухло кровью, почернело, вокруг глаз образовались синие круги. Падая от усталости, мы остановились, чтобы перевести дыхание. И тут же возле наших ног захлопало, застучало. Спрятавшись за камни, мы стали отстреливаться. Душманы окружали нас. Слушай сюда, деятель,- сказал Саня.- Ты давай дуй дальше, а я задержу их здесь. Ты не можешь командовать, мы оба сержанты,- ответил я, испытывая желание сейчас же встать и бежать. - Мы умрём вместе. А вот это ты видел?- он сжал свой каменный кулак.- В этот раз я не промахнусь! Умрём... Я тебе умру! Я предложил бросить жребий. Какой жребий, идиот ты этакий, я ранен, я не дойду! Я сказал, что донесу его, мне было так жаль его, я хотел прижать его к себе, я вдруг понял, что люблю его, люблю как брата, больше даже - как самого себя. У меня в голове не укладывалось, что он может погибнуть. Нет,- твёрдо сказал я.- Я никуда не уйду. Или мы валим вместе. Тогда он нацелил автомат себе в сердце. Кому-то из нас сегодня придётся умереть. Пусть это буду я. Катясь по камням, глотая кровь и слёзы я слышал, как весело тарахтел его калаш, а вслед глухо били, стонали эм шестнадцатые. Потом, Саня затих, и спустя мгновение бухнула граната. Лесок стал гуще, и я под покровом его полез наверх. Стало темнеть. Яркая звезда зажглась над небосклоном. Мне почему-то показалось, что звезда эта - Саня. Я вспомнил свой сон, зарыдал. Всю ночь я брёл на север и утром наткнулся на поисковую группу, которая возвращалась с места боя. Никто не выжил, только я. Вот и вся история.
Минут пять мы стояли молча, курили. Небо погасло, невидимый, гулко прогудел самолёт. Где-то во дворе весело смеялись дети. "А ты убивал?"- мне хотелось задать этот вопрос. "Приходилось."- сказал он таким тоном, каким бы я говорил об убийстве мух. Я покосился на него, мне показалось, что это всё-таки тот же Вован, какого я знал раньше, только очень уставший, и, наверное, запутавшийся в жизни. Я обнял его за плечи. "Если издали в них стреляешь, видишь - упал и всё, кто его знает, может ранен, или просто затаился, неизвестно в общем, а в упор - тут дело другое, видишь глаза человека, как они угасают... А вообще они, душманы, нормальные люди, такие же как ты и я, среди них даже добрые есть... Но они отсталые, что ли, какие-то, наивные, как дети, им кажется, что они за родину свою сражаются - да, это так... но на самом деле их кто-то грубо имеет..." "Как, собственно, и нас."- помешкав, добавил он. Я принёс новую бутылку, мы выпили за пацанов и пошли в комнату, откуда билась громкая музыка.
Утром мы расстались. Неделю я не видел его. Потом полетела сессия, экзамены, в общем, месяц-другой я совершенно не мог встречаться с ним. А когда освободился и завалил к нему домой, старики его сказали мне, что Вован укатил на Север, зафрахтовался там водилой и сказал, чтобы скоро не ждали его. Он мне написал пару писем, я по лени душевной не ответил ему, и таким образом связь между нами обовалась. А через год с нашего Вуза сняли бронь, я загремел в армию, в ракетные, намучался там, но это уже совсем другая история.
1995