* * * * *
А с руки никогда не кормиться
не получится, сколь ни пытай
этот мир, где любая столица
испытаниями испита.
Где весна предназначена свыше
мазать ливнем неубранный снег,
где стрижи могут только под крышей,
впрочем, это касается всех.
Как же хочется вырваться с круга,
выйти странником в стылую рань.
Но мешают подпруга, подруга,
кали-юга и прочая дрянь.
Как же хочется стать пилигримом,
чтобы первым – к святым и простым.
Но в окрестностях Третьего Рима
с благочестием легче шестым.
Благо, дать не спешат, ну и ладно,
ибо сутью – "иди и бери".
Хор цыганский про "наш мармеладный"
слаще сказок Сент-Экзюпери.
Блуд словесный с добавкою – ближе
десяти плохо ученных фраз...
Пролетая левее Парижа,
очень просто в пике, в унитаз.
Пусть забитые окна и двери –
всех повяжет мобильная связь...
А весна не сдаётся и верит.
И смывает вчерашнюю грязь...
А сегодня иные завязки,
но назначены тем же концам.
Переходят привычные сказки
в мадригал "не послать ли гонца".
Голод бьёт по квадратам и целям,
обещает вино и шашлык.
Спать пора, а мы даже не еле-
еле от прежних грёз отошли.
Город дарит простые соблазны,
тихо шепчет "попробуй как все".
Ведь с гордыней, такой несуразной,
не пойдёшь босиком по росе.
От неё лишь одни передряги,
да и грех – как судачат везде.
А про гордость и совесть бумаге
расскажи, прямо там, на гвозде.
Это просто, как дверь военкома,
как объявший присутствие жлоб.
Тяжело излечить глаукому,
коль глаза вечно лезут на лоб.
Потому что не сходятся виды:
за спиною, в экране, вдали.
Дождь не смоет былые обиды,
отделяя тебя от земли.
Дождь стирает черты и одежды,
приговор оставляя весне...
Но весна не убила надежду.
Лишь баюкает веру во сне.