– Когда выйдет статья Яничева? – поинтересовался Борис Борисович.
– Но, Борис, может, пока не нужно ее? – осторожно спросил Сергей Афанасьевич.
– Почему?
– Ну, все–таки больница, – тоскливо отозвался Сергей Афанасьевич.
– Ты о чем? Мало ли кто прячется по больницам! Знаем мы таких! – Борис Борисович прошел к письменному столу, опустился в кресло и принял свою любимую позу. Когда–то он был в восхищении от фотографии Вышинского. И теперь, когда он давно уверился, что настало «его время», бессознательно копировал вид «несгибаемого ленинца». Под стать внешнему виду прозвучал голос:
– В чем дело?
– Ну, понимаешь, – замялся Сергей Афанасьевич, – толком не зная, как сформулировать попытку не выпускать в печать статью.
– Не по–ни–маю! – по слогам отчеканил Сухотин, – тебя не понимаю! Ты хочешь неприятностей? Будут!
– Какие неприятности? – попытался хоть что–то сказать Сергей Афанасьевич.
– Узнаешь какие! А не хочешь знать, делай, что тебе говорят!
– Но, пойми, Борис, – сделал все–таки еще попытку Сергей Афанасьевич, – может, чуть позже? Все–таки человек в больнице.
– А нам, какое дело? Мы не можем быть хлюпиками. Делать, так делать, – раздраженно кинул Сухотин. Его прервал звонок телефона. Он взял трубку.
– Да. Кто? А, Виктор. Что у тебя? Да, ясно. Я говорил со специалистом по генеалогии. Да, берется. Потом все. Что еще? А, ну–ну, что эта Нина еще плела? Так, так. Ну, вот это, может быть верно. Хорошо. Заходи. Да, я дома. – Он положил трубку и обратился к Сергею Афанасьевичу:
– В какой больнице этот? – он даже не назвал фамилию.
– Не знаю, – пожал плечами Сергей Афанасьевич, – звонил вот, в одну–другую. Нет такого.
– Интересно, – насмешливо проговорил Сухотин, – а, может, он вообще не в больнице?
– Ну, старики сказали же…
– И Маша поверила! Как же! – Сухотин заговорил, отчеканивая каждое слово: – Я тебе скажу: нет – это потому что его и в помине не бывало в больнице. Уши развесили! А это он специально и пустил слушок, чтоб его пожалели! Не выйдет! Статья, чтоб до конца недели вышла!
«А, может быть, так оно и есть? – подумал Сергей Афанасьевич. Он пожал плечами, – «Поди, разберись». – Вслух сказал:
– Похоже, ты прав, Борис. Выйдет статья.
– Вот и молодец, – улыбнулся Борис Борисович, а то, я не понял, чего это ты так ерепенишься? Пытался он нас обмануть. Хорошо, хоть я сразу понял, что к чему. Эх, вы, сразу зажалели! Кого жалеть? Пусть катится куда–нибудь, в Москву, к примеру. Мы что, мешаем? А тут – не позволим воду мутить.
– Да, конечно, – как–то вяло поддакнул Сергей Афанасьевич, но этого Сухотин не заметил. Он продолжил:
– Нам барахла не надо! У нас мощная писательская организация, со славными традициями. А эти, – Сухотин неопределенно мотнул снизу вверх подбородком, – чернят нашу литературу! Пусть поищет, кому он нужен! Нам – нет. И не позволим примазываться!
Сергей Афанасьевич кивал головой, а сам думал: «Сколько раз я это слышал! И уезжали. Сколько их, теперь мировых знаменитостей! Но нет, тут их имена не нужны! И не будут нужны! Пока живы. Как кто помрет – тот сразу у тебя в почете, – покосился он на Бориса Борисовича, – сколько уехало, не сосчитать!» – Словно подслушав, но по–своему истолковав мысли Сергея Афанасьевича, Сухотин продолжил:
– А сколько мировых знаменитостей вышло из нашего города! Мы всех воспитали и ни от кого ничего не требуем! А тут? Исподволь, пользуясь нынешней вседозволенностью, не спрося, и даже не поинтересовавшись мнением наших писателей, кто–то себе позволяет издавать что–то! Да еще и сметь думать, что что–то ценное! Кто это ему сказал? С чего он взял, что его книги вообще – книги?
Сергей Афанасьевич пожал плечами.
– Вот то–то! – заметил это движение своего собеседника, Сухотин, – Никто из нашего Союза не оценил его опусы. Так никогда не было. И не будет! И вот, зная нашу честность и неминуемую строгость, всякие там Иванчуки, пользуясь попустительством властей, начинают сами себя писателями называть! И даже прокуратура им не страшна. А зря! За самозванство нужно привлекать к ответственности! Вот позавчера, между прочим, собрались мы у памятника Пушкину. Так, знаешь что? Появились какие–то авантюристы, типа секты поклонению Пушкину и начали читать свои стихи, мол, в честь Пушкина. Все бы ничего, пусть графоманы поговорят. Но открывать это собрание кто им позволил? Витя Жара не выдержал и, прямо так и заявил: «Вы, мол, все, здесь, вообще не имеете права быть. Мы, писатели, должны открывать встречу!»
– Так и говорил? – не выдержал Сергей Афанасьевич.
– Да. Именно так! Я только наблюдал, как это стадо графоманов примолкло. Тоже мне – общество Пушкина! Мне даже не пришлось вмешаться. Молодец! Хоть дурак дураком, но и он выступил, как видишь.
– А кто еще был?
– Ну, из наших, Жара и я.
– И больше никого? Из знакомых?
– Яничева видел, еще кого–то, не помню. Да это не имеет значения. А вот графоманов набежало – жуть! Ну, ничего, Жара их на место быстро поставил!
– Ты тоже выступил?
– Зачем? – искренне удивился Сухотин, – я выше этого. Но Жара – молодец. Как это получается? Жара задал им жару! – Борис Борисович хохотнул, – и, заметь, по своей инициативе! Чтоб знали свое место! Ну, что долго говорить? Отметим. Заслужил.
«Понятно, – усмехнулся про себя Сергей Афанасьевич, – все сам и организовал. А, черт с вами»! А Сухотин продолжил:
– Мы все должны быть обеспокоены, что всякие там Иванчуки и иже с ними, что–то там воображают! Но вот смелости у некоторых, как понимаешь, не хватает! Вот, между прочим, еще пример смелости: издал там, у себя, книгу Василевский. Ну, там, туда–сюда, короче: выступает на телевидении. И знаешь что?
– Что?
– Он честно сказал, что книгу, которую он написал, точнее, материалы к ней, он собирал не в архивах, а так, со слов, да из прессы.
– А что за книга? «Ленин и Союз писателей»? – спросил Сергей Афанасьевич, а сам подумал: «Ой, действительно уже не боятся говорить, что сплетни за исследования считают. Такого действительно еще не было!»
– Да, – ответил Сухотин, та самая книга, – но видишь, человек не скрыл и не темнил, сказал, как есть. Написал, что хотел. И все! Конечно, ерунда, – усмехнулся Сухотин, – раз в архивах не бывал. Но сам факт! Нечего нам кого–то бояться! И оттого, и Жара выступил. А ты, что, хочешь в стороне быть?
– Да я понял, – заторопился Сергей Афанасьевич, – сказал же, что будет статья!
Сухотин помолчал, как можно более значительно, для чего уставился, не моргая, на Сергея Афанасьевича, словно демонстрируя тому, что читает его мысли. Потом веско сказал:
– Ладно, ступай. Я должен сегодня последнюю главу закончить. Иди, да чтоб я больше не интересовался статьей! Чтоб на неделе была! Принесешь газету, покажешь. Будь здоров, – закончил он и демонстративно принялся разглядывать какую–то бумагу. Сергей Афанасьевич поднялся.
– Ну, я пойду…
– Иди–иди, – поднял голову Сухотин, но даже не встал, а махнул рукой, – там Вале скажи, что уходишь. Давай, – и вновь углубился в бумаги.
Сергей Афанасьевич вышел. Когда за ним закрылась дверь, Сухотин взял телефон и набрал номер квартиры Сергея Афанасьевича.
– Маша? – спросил он, когда на другом конце провода сняли трубку.
– Да, я, но не могу говорить, голова разрывается, простыла где–то, – скороговоркой прозвучал голос Марии и в трубке тотчас раздались гудки.
Борис Борисович пожал плечами и отключил телефонную трубку. Потом придвинул лист бумаги. Взял свой любимый «Паркер». Секунду подумал и начал быстро писать:
«Савл понимал, что лучший случай трудно подыскать. Но все–таки, долгими, поскольку они были бессонными, ночами, он вновь и вновь взвешивал последствия, к которым может привести его решение. Он пытался найти какую–либо альтернативу своему решению, но не мог. Режим, который установил синедрион, не мог отвечать его стремлениям. А надежд на лучшее не было.
Все больше и больше он убеждался, что ему в синедрионе уготовлена жалкая роль и он ничего не сможет изменить. Его попытки вернуть обществу, набранные христианской сектой ценности, окончились тем, что все стало собственностью синедриона, причем даже не синедриона, а лично первосвященника Каифы!
Савл понял, что он уже не может ни на что рассчитывать, кроме как оставаться добытчиком для первосвященника. И сколько он не искал возможностей изменить положение – выход не был ему виден..
И Савл решился! Для того, чтобы спасти сокровища от ненасытного первосвященника, он решил сам уйти от него и тем самым сохранить все в руках тех, кому все и принадлежит. Понимая, что его уход чреват для него очень серьезными последствиями, он решил привлечь к своему уходу внимание общественности, что, как мы знаем, он блестяще и выполнил.
То, что он был на правильном пути, показало то, что сам Христос освятил его шаг, так говорится в Евангелии.
Во время поисков в архивах старинных документов, нами было обнаружено, что Савл действительно имел с собой нечто похожее на удостоверение личности, для подтверждения римского гражданства, на тот случай, если посланцы синедриона предъявят свои права на него, чтобы вернуть в Иерусалим. Работая в хранилищах древних актов…, – Борис Борисович прекратил писать и, не кладя ручку, левой рукой придвинул к себе список библиотек и архивов, который ему передал на днях Антон–Антуан вместе с бумагой о присвоении ему титула князя.
Положив перед собой этот список, он принялся переписывать: – … Цюриха, Кипра, Александрии, Сирии, Египта, – «Пожалуй, хватит», – подумал он, – мы не раз находили свидетельства, что действительно, Савлу много раз приходилось прибегать к помощи удостоверения. Можно только подивиться его прозорливости, хотя ему, скорее всего, было не более тридцати лет».
Сухотин перестал писать и откинулся на спинку кресла. Подумал о чем–то, потом встал и вышел из комнаты. Заглянул в кухню.
– А, ты здесь, – сказал он, увидев Валентину. Та протирала тряпкой газовую плиту.
– Может, все–таки возьмешь домработницу? – спросил Борис Борисович, – охота тебе с грязью возиться!
– Нет, – мотнула головой Валентина, – иногда, знаешь, охота почему–то, вот так повозиться. А что у тебя? Скажи уж точно, сколько там уже страниц набралось?
– Где–то сто пятьдесят, наверное, есть.
– Вот, как раз хотела тебе сказать, что, пожалуй, хватит. Заканчивай там, как–нибудь. Добавим картинки там, карты. До двухсот запросто набрать. Да еще если шрифт немного увеличить, то вообще – целый том, или как там у вас говорят, «кирпич», будет. А то, смотрю, вообще расписался. Заканчивай.
– Да я, вроде, уже вот–вот закончу. Тоже надоело, знаешь. Новое нужно писать.
– Правильно. Я звонила уже в культуру. Бабки, наверное, в типографию перевели. Так что не тормози.
– Успокойся, – засмеялся Борис Борисович, – завтра заберешь остальное, – как скоро они сделают?
– Я сказала, чтобы сотню мне сделали через неделю. Остальные – когда сделают, так и будут.
– Через неделю? – удивился Борис Борисович.
– Забыл Иванчука? Где–то, между прочим, его книги барахтаются, – Валентина отложила тряпку и присела к столу, – Нужно срочно делать. Ничего, – она махнула рукой, – по ночам поработают раз в жизни. Сделают. Но ты еще, кстати, Сергея Васильевича подключи. Это тебе тем более выгодно; скажешь, что не мешает презентационные быстро иметь.
– Верно. Так и сделаю. Так говоришь, через неделю?
– Да, но только с того дня, когда отдам им все.
– А картинки подобрали?
– Их уже, черт знает сколько! – засмеялась Валентина, на сто книг хватит!
– Хорошо. Выходит, действительно, надо сегодня закончить, – засмеялся Сухотин.
– Да. Только давай, сначала кофе попьем, – Валентина поставила на плиту чайник, зажгла газ.
– Знаешь, – сказала она, когда кофе был разлит в чашки, и она сама уселась напротив Бориса Борисовича, – совсем забыла тебе сказать, – встречаю вчера одного деятеля, Семена Вапнюка.
– Это, у которого журнал? Ну и что?
– Да. Так вот – он поинтересовался, как дела и когда узнал, что пишешь книгу эту, то как–то странно пожал плечами…
– Вапнюк? Да, это еще тот фрукт! Но, видишь ли, за ним, похоже, люди серьезные.
– Почему ты так думаешь? Знаешь кто?
– Этого никто не знает, но журнал почему–то выходит. Деньги–то он где–то берет! Не свои же!
– Так что, так и оставишь?
– Ну, почему? – задумчиво сказал Борис Борисович, – думал о нем как–то. Не нравится он мне. Что–то в нем есть подкожное, что ли? Но осторожен.
– Что ж, неприятно было, а смолчать пришлось…, – вздохнула Валентина.
– Есть тут у меня один, вернее – одна профессор–филолог…
– Кто? Не Таня?
– Да. Таня Ворчук. Кто–то там дал ей какое–то переложение на стихи писем Тургенева…
– А, вспомнила! – засмеялась Валентина, – это Владислав Зимник накатал!
– А кто это? Что–то не помню, – вопросительно посмотрел на нее Борис Борисович.
– Ну, молодящийся бой–френд, как сейчас говорят. Постарше тебя будет, а ходит с томным видом перед бабами и все такое. Короче сказать: по роже заметно – скользкий тип.
– Ну и как? – засмеялся Сухотин, – успешно ходит?
– Ну, не знаю, но раз его стихи, то у одной, то другой мелькают, то, наверное, успешно.
– А что пишет? Что–то изданное есть?
– Да куда там: ни ума, ни фантазии, – продолжала смеяться Валентина, – какие книги? Он не тратит денег, похоже и на баб. Они на него тратят. Сначала писал о какой–то скале. И так, и этак. Читал с томным видом. Вздыхатель. Но вот теперь вырос. Пошел учить классиков – начал рифмовать их произведения. Таня и то осторожно показывала, мол, «это что–то», самой–то все равно неудобно, а упоминать надо. Нельзя не поддержать…
– А что, профессора не люди? – хихикнул Сухотин, – ну хорошо. Пусть Таня отнесет рифмы этого, как его, да, Зимника, в журнал к Вапнюку. Она профессор, наговорит «сто бочек арестантов». Ну, там о науке, о подходе, о методе, наконец. А знаешь, как эти редакторы умиляются перед профессурой! Он и поставит… . А потом, сама понимаешь: не отмоется!
– А Таня? – спросила Валентина, – хоть и дура, но может, сам знаешь, пригодиться.
– А что Таня? – пожал плечами Сухотин, – скажет, что специально решила провести эксперимент. Для работы нужно, мол, как низок культурный и моральный уровень редакторов; что идет туда всякий люд, которым нет ничего святого, но зато есть деньги. Ну, и всякое такое.
– Да, Вапнюку худо будет! – усмехнулась Валентина.
– А, – отмахнулся Сухотин, – гонору меньше будет, вот и все. Помалкивать будет, поскольку на крючке!
– То, что надо, ничего не скажу, – вновь засмеялась Валентина.
– Ну, вот видишь, – снисходительно улыбнулся Борис Борисович, – а надо будет, кто–то отреагирует на эти, так сказать, стихи. Но посмотрим, скорее всего, поймет сразу, что к чему. Да и после такого, кто заерепенится? Я уже не говорю, что своих покровителей враз растеряет, кто заступится за перефразировку классика? Нет – себе дороже. Вот и поймет твой Вапнюк, кто друг, кто враг.
– Он такой же мой друг, как твой, – вспылила Валентина.
– Ладно, ладно. Твой, мой, но все равно станет другом. Куда ему деться? – развел руками Борис Борисович, ухмыльнулся и повторил: – куда денется? Вот прямо сейчас ей и позвоню, – продолжил он. Он встал, подошел к телефону, – как ее номер? Не помню, хотя звонил как–то недавно. Ты не помнишь?
– Сейчас, – ответила Валентина, вышла из кухни и тотчас вернулась с записной книжкой. – Так. Татьяна Ворчук. Она продиктовала номер.
Набирая номер, Сухотин спросил:
– А этого, Зимника, как величают?
– Владислав.
– А? Татьяна Ворчук? Это Борис Борисович Сухотин вас беспокоит. Да. Спасибо. У меня вот такое дело. Слышал, что у вас есть какие–то рифмованные произведения Тургенева. Интересно, интересно. Мелькнула вот у меня мысль, посоветовать вам, обратиться к некоему Семену Вапнюку. Это тот, кто редактор нового журнала. А? Что? Уже были? Что? Ну–ну, – Сухотин, чтобы не засмеяться, прикрыл рот рукой, – Да–да. Ну, ничего. Да все это ерунда, просто не хочет! Да ну его! Не обращайте внимания! Да, хорошо. Я подумаю, – он положил трубку и повернувшись к Валентине, давясь от смеха, сказал: – Она уже потащила эти стихи к Вапнюку!
– Ну и как?
– Да он ей прямо сразу статью Гражданского кодекса выложил! Она вне себя. Зла на Вапнюка, еще как! Спрашивает, нельзя ли разнести его журнал, в какой газете.
– А ты что?
– Сказал: подумаю. Пусть пишет. Вапнюку мало не покажется. Профессор все–таки! А он что сделает? Никто не поверит, что такое могло вообще быть.
– А, ну и так ладно, – сказала Валентина, – и, знаешь, так еще лучше. И Таня по носу получит заодно. Пусть сцепятся. На пользу.
– Конечно! А я, кого нужно, того и приструню.
– Верно! Ох, и умный ты у меня, – проворковала Валентина.
– Это не я. Это Таня Ворчук – ума палата. Сама вляпалась, сама разъярилась. И отступать нельзя, как же она будет выглядеть перед этим, как его, ты сказала: «молодящийся бой–френд». Стыдно – и тут ее унизили напрямую. Будет дело!
– Вот и ладно. Вовремя позвонил!
– Верно. Хорошо повернулось. Ну, ладно, – Борис Борисович встал, – пойду заканчивать.
– Давай. Я дома. Только вот, в магазин схожу.
Борис Борисович прошел в свой кабинет, сел за стол, взял «Паркер» и начал писать:
«Нам пока не удалось выяснить, были ли у Савла помощники? Конечно, скорее всего, были, поскольку трудно представить, как ему в одиночку удалось перехитрить синедрион. Однако, факт остается фактом, Савлу удалось каким–то образом вырваться из Иерусалима. Скорее всего, он сумел доказать первосвященнику, что он на пути к главным сокровищам христиан.
Мы видим, как ловко использовал Савл именно то, что разлагало власть синедриона – возможность наживы.
«Что ж, – думал он, – уже на пути в Дамаск, – я сделал все, чтобы спасти власть первосвященника и синедриона. Но, не я виноват в том, что мои усилия оказались напрасными».
Действительно, уже скоро ставший призванным апостолом, Савл стоял перед серьезным выбором: или возглавить новое течение, или, идя наперекор реальному положению дел, стараться оттянуть крах насквозь прогнившей системы».
Борис Борисович писал настолько увлеченно, что даже не слышал, как во входную дверь кто–то позвонил.
– К тебе Виктор, – услыхал он голос жены и только тогда, оторвался от своей писанины и поднял голову.
– А, Виктор! Проходи, садись, – произнес он, вставая из–за стола и жестом приглашая гостя занять место в креслах подле книжного шкафа.
– Ну, сесть я вообще–то, не тороплюсь, упаси Бог, – как всегда улыбнулся привычной улыбкой Сволин, – а вот присесть, пожалуй.
– Ну, как дела? – начал Борис Борисович, но сам же прервал себя, – Валя! – повысив голос, позвал он, – нам кофе можно?
– Можно, можно, одну минуту, – донесся голос Валентины из глубины квартиры. Борис Борисович повернулся к Виктору.
– Ну, вот теперь – рассказывай.
– Виделся я с Ниной Касиновской. В общем, ей удалось кое–что узнать.
– И что именно?
– Ну, во–первых она сказала, что одна книга, которую написал Иванчук, об апостоле Павле, а вторая – что–то то ли дневниковое, то ли философское.
– А откуда она узнала? – быстро спросил Сухотин.
– Иванчук, было сунулся в городскую типографию, но потом почему–то передумал.
– Так о чем именно книга, об апостоле?
– Ну, в общем, я думаю, что раз книга об апостоле, то об апостоле и написано. Точно никто не знает. Он забрал рукопись, как только заметил, что ее стали читать.
– Так у него она на бумаге была или на дискете?
– Тут интересно то, – Сволин вдруг как–то по–простецки улыбнулся, – что эта женщина, какая–то знакомая Нины, как раз и видела книгу на дискете. Но когда Иванчук заметил, что она читает текст, он просто вынул дискету, а та не успела переписать. А потом Иванчук сказал, что у него есть готовый макет и он его принесет. Но больше не появлялся.
– Так, понятно! Ну и балбесы везде сидят, с досадой произнес Сухотин, – ну, а вторая книга?
– Вторую она вообще не видела. Заметила только, что там написано то ли «Философия творчества», то ли «Психология творчества», то ли еще что подобное.
– Так, – снова повторил Борис Борисович, – а где живет этот Иванчук, так таки не знаешь?
– Нет, даже в горсправке интересовался, через милицию. Понял, что это псевдоним.
– А где он сам?
– Не знаю. Пока.
– И Нинка твоя не знает?
– Ну, Нина! – засмеялся Сволин, – она принялась мне рассказывать сказки, что есть особые частные больницы, где под другими именами лежат. Но, что у нее, мол, везде знакомые и она, не позднее чем через неделю, все будет знать.
– Ни в какой больнице его нет! – уверенно сказал Борис Борисович.
В этот момент в комнату вошла Валентина, неся в руках поднос, на котором дымились две чашки кофе. Поставив чашки на столик, она добавила к ним плетеную корзинку, наполненную печеньем, и оставила мужчин одних. Борис Борисович взял чашку кофе и продолжил:
– Мало твоя Нинка знает. И все врет! Ты, наверное, ей доложил, что я пишу книгу об апостоле Павле. Вот она и сообразила, как привлечь внимание к своей персоне. Я, мол, знаю такое… . Это ее обычный прием. Ерунда это.
– Может быть, – отозвался Виктор.
– Не может, а точно ерунда! – Борис Борисович решил сменить тему разговора: – там твоя книжка на днях выйдет. Я тебя прошу, подъедь сам в типографию и забери тираж. Отвезешь его в Союз. Пусть сложат в моем кабинете. Хорошо?
– Хорошо. А когда забирать?
– Я позвоню. Тут, вот еще что, – Сухотин сделал паузу, отпив кофе, – говорил я с одним профессором–историком. Ну, конечно, рассказал о тебе, то да се. В общем, знаешь, он, вроде как согласен. Ну, уплатить надо, мало, правда, я уже постарался.
– Сколько? – привычно улыбнулся Сволин.
– Ну, всего четыре тысячи. Долларов, конечно.
– Многовато, – улыбнувшись, вставил Сволин.
– Много? Ты что? Ты знаешь, сколько платил князь там или граф Панин? За такие документы – обычная цена – десять тысяч! Это только из уважения ко мне, он согласен постараться за мелочь. Ты что, не согласен?
– Нет–нет, что вы! – заулыбался Виктор, – нужно же свои княжеские корни подтвердить.
– Ну и ладно. Я ему позвоню, а потом он тебе перезвонит. Только, знаешь, ему неудобно о деньгах говорить. Так что – он просил через меня.
– Хорошо, – кивнул Сволин, все так же продолжая улыбаться. Это перестало нравиться Борису Борисовичу, и он постарался поскорее окончить разговор.
– Ну, тогда все. У меня, видишь, срочную работу нужно окончить, – указал он рукой в сторону стола.
– Не буду вам мешать, – Сволин поднялся, – так я жду звонка, – добавил он, в сопровождении Сухотина, выходя из комнаты.
Проводив Виктора, Борис Борисович разыскал Валентину на кухне. Та пила кофе.
– Будешь? – спросила она.
– Нет, – ответил Борис Борисович и сам спросил: – Слыхала?
Валентина кивнула.
– Ну, как тебе это нравится? – буркнул Сухотин, усаживаясь за стол.
– Врет! Это Нинка обычно так болтает! – но в голосе Валентины Сухотину почудились нотки неуверенности.
– А если не врет? – спросил он.
– Даже если не врет, то разве что–то стоящее, есть кому написать? Нету! Потому и не стоит думать об этом Иванчуке.
– Перестань, – поморщился Сухотин, – сама говорила, что, может быть опасно!
– Говорила! Но для того, чтобы быстрее работал. Твоя книга во, как нужна, – провела Валентина рукой поперек горла. – Да и вообще, какое дело? Книга – неизвестно где, может, ее и нет. Иванчук неизвестно где, скорее всего, торчит где–то на даче. И все для того, чтобы ты не мог писать! Вот тебе нужно заканчивать, а ты вон как разволновался!
– Перестань! – повысил голос Сухотин, – чего тараторишь? Ничего и сказать не даешь!
– Да ты иди, книгу заканчивай! – тоже повысив голос, ответила Валентина. Она встала и принялась мыть чашку, стараясь показать, что разговор окончен.
Борису Борисовичу также нечего было сказать, и он вышел в свой кабинет. Уселся за стол и начал писать:
«Конечно, он понимал, что его будут преследовать, но римское гражданство, да его новые союзники, которым Савл мог оказать огромные услуги, служили некоторой гарантией успеха на новом поприще.
Когда же он, по прибытии в Дамаск, объявил, что сам Христос призвал его, это означало одно: разрыв с синедрионом и шаг в новую жизнь.
Действительно, спутники его многое подтвердили из слов самого Савла, чем оказали запрограммированную услугу по созданию прогнозируемого им имиджа, говоря современным языком. Наши исследования показали, что Савл, с присущей ему дальновидностью, выбрал именно верную дорогу, дорогу, на благо всех людей земли!»
«Ну–с, пожалуй, и все, – подумал Борис Борисович, – лучше не сказать. Так стоит ли, действительно, думать о каком–то писаке? Он что–то новое может сказать?»
А Мария, еле дождалась ночи, чтоб вновь сесть почитать. Родственники дали ей еще листки. Это были последние листы из рукописи Иванчука. Не утерпев, она, еще вынимая рукопись из сумки, глазами захватила первые слова: «Сегодня к вечеру…
«Сегодня к вечеру, но, может, и завтра, нас должен догнать гонец от Эсфирь. Дай Бог, чтоб ей было лучше!» – Савл тотчас вознес Богу молитву, затем вторую, третью. Наконец, ему стало легче, странное напряжение спало.
Однако, только он успокоился, как другие мысли стали одолевать его. Он вдруг вспомнил, как ребенком бегал по берегу, то стального цветом, то временами изумрудного Кидна, счастливые часы в школе Гамалиила, где впервые засияла перед ним слава Моисея, закона, священства и избранного народа. Он слушал об обетованном торжестве Мессии, о том, что близок тот день, когда его земля станет владычицей царств, и высокомерный Рим, который представляется непоколебимой твердыней, разлетится, словно глиняный сосуд. Но дальше? Дальше он стал фарисеем, законником, но может ли он объяснить подзаконное проклятие смерти?
Савл вдруг вспомнил слова пророка Исайи: «Он взял на себя наши немощи, и понес наши болезни, а мы думали, что Он был поражаем, наказуем и уничижен Богом. Но Он изъязвлен был за грехи наши, и мучим за беззакония наши; наказание мира нашего было на Нем, и ранами Его мы исцелились. Все мы блуждали, как овцы, совратились каждый на свою дорогу; и Господь возложил на Него грехи всех нас».
Савл задумался: «А ведь это место в словах Исайи, дает, как–то незамеченный мною ранее, другой вид пониманию Мессии, отличный от того, которому учил меня Гамалиил. Но, – успокоил он себя, – но раввины утверждали, что все пророчества мессианские. – Далее Савл вдруг подумал: – Иисус был распят. Распятый Мессия! Но хуже ли это того, как если бы Мессия был прокаженным? Но ведь идеальный раб Яхве называется прокаженным!»
И вдруг, перед глазами Савла ярко предстало лицо Стефана, его вид, когда он, казалось, был озарен непонятным светом, когда истекал кровью.
Савл вновь закрыл глаза и помотал головой, отгоняя навязчивые мысли. Не сразу, но это ему удалось.
«Нет, – сказал себе он твердо, – нет!» И когда один из его спутников почтительно обратился к нему с предложением сделать послеполуденную остановку, Савл ответил категорическим отказом,
– Нет! Никаких остановок до Дамаска! – необычно резко по отношению к своим спутникам, ответил Савл, – как стемнеет – отдохнем.
Он больше ничего не сказал, но этого было достаточно, чтобы вызвать недовольство своих спутников. Разговоры прекратились и в полном молчании, маленький отряд продолжил путь.
Стараясь отвлечься, Савл постарался вспомнить дорогу, по которой они уже проехали: «Итак, Вифилем и Сименон, – он недовольно поморщился, – ничего интересного», – в памяти одни названия.
Он постарался вспомнить бархатно–изумрудные поля, расстилающиеся у подошвы горы Гаризима, колодец и гробницу Иакова, Бефсан и связанные с ним воспоминания о кончине несчастного царя, от которого и возникло само имя, голубые переливы Галилейского озера – все промелькнуло перед его глазами, но ничего не задержало мысленный взор. Савл тяжело вздохнул: «Нет моей душе покоя! Сколько еще быть в дороге!»
Он знал, что как бы он не спешил, даже не останавливаясь напоить бедных животных, что были в отряде, все равно, только завтра и то, в самом благоприятном случае, они смогут достичь Дамаска.
Ночью Савлу не спалось. Перед глазами картины прошлого сменялись настоящим. То он видел себя на скамейке у ног Гамалиила, слушал его голос, то перед ним, словно издалека выплывало лицо прекрасной Эсфирь, то он, вздрогнув, видел перед собой окровавленного Стефана.
Савл поднимался, бродил среди маленького стана, смотрел на спящих своих спутников, вновь ложился. И вновь, яркие видения обступали его со всех сторон. Он, словно, вновь слушал своего первого равви – Гамалиила, который поведал ему, что иудейская вера распадается на два больших отдела, которые могут быть обозначены, как рубрики гагадов, то есть незаписанных легенд и Галахов, то есть правил, и то, что называется прецедентом, в объяснении сомнительных или неопределенных пунктов обрядности.
Галаха имеет дело главным образом с Пятикнижием, а гагада – с нравоучительными книгами. Савл словно слышал слова Гамалиила: «Если галаха используется словом святого писания как последним и наиболее страшным доказательством, после которого не может быть дальнейшего протеста, то гагада пользуется им, как золотым гвоздем, на который можно вешать ее пушное рукоделие. Галаха – железный оплот Израиля, а гагада – цветник вокруг стен».
– Да, да, – прошептал Савл, – но, сколько путаного и необъясненного еще! Гамалиил, – обратился он к незримому собеседнику, – скажи, равви, почему так много у нас измышлений? Для кого и чего они предназначены?
Савлу показалось, что Гамалиил спросил: «О каких измышлениях ты говоришь?»
Видение пропало, и Савл вновь увидел над собой бескрайнее звездное небо. Он поднялся и вышел из–под палатки. Тихо принялся обходить стан. Последние слова Гамалиила ему помнились, и он стал отвечать своему невидимому собеседнику. Увы, об измышлениях ему было не трудно говорить. Он вспомнил одно. Источенную скалу в пустыне, которая называется «духовным последующим камнем». И вот мысль о том, что скала, из которой истекла вода, была круглой и катилась за израильтянами во все время их странствия, не переставала повторяться много столетий. Когда основана была скиния, камень этот или скала, подкатился и стал в притворе. «Тогда пришли князья, – вспомнил Савл, что говорилось ему, – и, став близ него, воскликнули: «наполняйся водою, о колодезь пойте ему», и он заструился и наполнился водою. Как смотреть на эти странные легенды? – подумал Савл, – ведь не мог же Гамалиил понимать это буквально? – Савл остановился, – Но ведь Гамалиил так же и повторял свое правило: «приобрети себе учителя, избегай того, что сомнительно и не увеличивай ненадежность десятин». К чему это он произносил?» Ответ не находился. Савл вздохнул, побрел назад, к своей палатке, улегся и вновь стал грезить наяву. Он думал: «Что могут нести с собой обрядовые мелочи? Откуда вытекает их необходимость? Неужели Бог следит за количеством строк и за объемом пергаментного свитка? Или за формой букв? А зачем Богу нужна форма ящичка, в который вложен пергамент? Или каким способом этот ящичек привязан ко лбу или руке? Важно ли то, как понимать выражение: «между двумя вечерами»? Так ли, как утверждают фарисеи: «между началом и концом солнечного заката» или как утверждают самаряне: «между закатом солнца и тьмою»? Но все можно доказать, вот например, – подумал Савл, – посредством «смешений», можно отменять в свою пользу все то, что неприятно в тщательном исполнении субботы. Да и талмуд говорит, что «никто не может быть назначен членом синедриона, если он не обладает достаточной находчивостью для того, чтобы доказать на основании писаного закона, что пресмыкающиеся в обрядовом отношении чисты».
Савл стал засыпать и во сне увидел свою любимую Эсфирь. Ему снилось, что он и Эсфирь сидели у себя дома, на террасе. Нет следов болезни на прелестном лице Эсфирь, она весела. Она что–то говорит ему, Савлу, но странное дело, как он не напрягается, он не слышит ее слов. Эсфирь улыбается, она понимает, что ее муж ее не слышит. Вдруг она прислушивается, поднимается и, приложив палец к своим прелестным губкам, делая этим движением, знак мужу безмолвствовать, легкой походкой устремляется куда–то внутрь дома. Савл хочет встать, пойти за ней, но почему–то не может. Он напрягается и… просыпается.
Начало светать. Сквозь тьму медленно проявляются предметы. Еще несколько минут – и уже светло. Савл сел у входа в свою палатку.
Он думал об Эсфирь. Ему вспомнилась она такой, какой он увидел ее во сне. Да, это было время, когда они были счастливы! Но как быстро это время пролетело! Миг! Потом болезнь, неведомая и оттого страшная. Молитвы, молитвы. О, Бог не может не видеть рвение его, Савла! И все это только ради возлюбленной – Эсфирь!
Савл начал читать молитвы и, не прерываясь, читал до тех пор, пока спутники его не проснулись и не принялись готовиться в дорогу. Видя, что Савл сидит, погруженный в молитвы, они старались его не тревожить. Собрали палатки, навьючили их на ослов. Сами наскоро позавтракали лепешками.
И вновь маленький караван двинулся в путь. Савл чувствовал себя измученным. Он только повторял себе: «Вперед!». Так прошло несколько часов. Солнце поднималось все выше и выше. Савл не смотрел по сторонам, ограничиваясь только кусочками дороги перед собой.
Странные картины чередой проносились перед его мысленным взором. Отрывки воспоминаний, дальних по времени, близких, все вперемешку.
Наступил полдень, жара стала еле выносимой. Вдруг Савл почувствовал, даже не осознал еще, но именно почувствовал, что караван остановился. Усилием воли он заставил себя воспринимать окружающее.
– В чем дело? – спросил он у ближайшего к себе спутника.
– К нам скачет гонец! – услыхал он в ответ, – Мы узнали его. Это Астам.
Астам? Савл понял, что сейчас получит вести от Эсфирь. Где же гонец?
Он не заставил себя ждать и через самое короткое время осадил своего коня подле Савла.
– Господин! – начал он и вдруг спешился. Савл молча смотрел на него. – Господин, – упав на колени, повторил Астам, – госпожу взял Господь.
Гробовое молчание было ответом на эти страшные слова.
Савл, плохо понимая, что он делает, слез с осла. Его спутники сделали так же. Вдруг Савл повернулся и медленно побрел вперед, к Дамаску. Его спутники переглянулись и также, пешком, ведя за собой животных, двинулись следом за господином.
Савл медленно брел по дороге, ослепленный одной–единственной мыслью: «Я, я, я, убил ее! Это кара Господня! Обет, что я дал – это был смертный приговор Эсфирь! Я – убийца! Смерть, муки назарян – вот то, за что я получил расплату! Смерть? Но Господь не дал мне ее! Я – убийца! И нет мне прощения! Я, и только я, заставил мучиться безвинных людей! Я посмел пойти наперекор Господу! И он показал, кого я убил на самом деле! Свою любимую! Теперь ее нет, и не смею я оплакивать ее! Я – ее убийца! Кровь и муки невинных, вот, что на мне! Господь не поразил меня! Да, верно – он обрек меня на муки, и нет мне прощения! Как жить? Но Господь указывает мне: жить! Куда я иду? Зачем? Что делать? Дорога одна – в ад. Я обречен, но почему живу?»
Такие мысли метались в голове Савла. А вокруг царил зной, и солнце, находясь в своей высшей точке, лило ослепительный свет и жар с небес на убийцу Эсфирь.
Спутники Савла понемногу начали переглядываться: жара становилась нестерпимой, и каждый уже стал понемногу опасаться, что нещадное солнце начнет валить людей с ног.
Но Савл все так же брел вперед и никто не рисковал остановить его. Так прошли еще немного, и вдруг что–то стало меняться.
Яркое солнце, что заливало все вокруг, вдруг стало приобретать неестественный оттенок. Спутники Савла с испугом начали оглядываться по сторонам, не понимая, что именно происходит. И, словно в ответ на их недоумение, свет так резко усилился, стал таким пронзительным, что все идущие, подчиняясь древнему инстинкту самосохранения, бросились на землю. Мгновенно объятый животным страхом не меньше других, упал и Савл.
«Вот, Господи! Ты караешь меня! За смерть невинных! – подумал Савл, но все–таки понял, что жив. Тогда он приподнял голову и посмотрел прямо на солнце, мысленно шепча: – Смерть моя! Кара моя, я готов!»
Но смерть и в этот миг не наступила! А вместо этого, он вдруг увидел, что в самом центре сияния появился человек. Савл не удивился, он, словно этого ждал. Он почувствовал, кто это, но не понял. И вдруг прозвучал спокойный, даже немного усталый голос:
– Савл, Савл! Что ты гонишь меня?
Савл спросил:
– Кто ты, Господи?
И прозвучал ответ:
– Я Иисус, которого ты гонишь; трудно тебе идти против рожна.
«Все кончено, – пронеслась подобно молнии мысль в голове Савла. – Эсфирь я убил! Убил я тем, что терзал ради нее безвинных! Но хоть бы их души спасти!» – он спросил:
– Господи! Что повелишь мне делать?
И вновь прозвучал голос Иисуса:
– Встань и иди в город, и сказано будет тебе, что тебе надобно делать.
Иисус исчез, солнце лило нещадные лучи. Савл поднялся и двинулся вперед, не говоря ни слова.
Через мгновение до него донесся голос одного из спутников:
– Равви! Равви, куда идешь? Тут холм!
Савл остановился. И вдруг понял, что он ослеп. Но это его, почему–то не испугало. Он тихо сказал, нащупав чью–то руку:
– Я ничего не вижу. Ведите меня.
– Равви, ты ослеп? Почему? – услышал он испуганные голоса.
– Я видел Господа, – просто ответил Савл.
– Мы слышали какие–то голоса, – тихо проговорил кто–то подле Савла, но не знали, что это Господь. Прости нас равви!
– Вам и не нужно, – вдруг улыбнулся Савл, – все дадено мне Господом.
– Что дадено? – голосом, в котором звучало недоумение, спросил кто–то у него.
И Савл ответил. Тихо, но его услышали все:
– Дано мне жало в плоть…