«Ох, какая прелесть! Ошибка, да еще грамматическая!» – приятное тепло, предвкушения удовлетворения сразу поползло по груди Аркадия Яничева. Он немедленно написал: «Перед тем, как думать о написании опуса, неплохо было бы господину Иванчуку проштудировать грамматику. Интересно то, что даже в его одной–единственной фразе и то сделана ошибка! Нет, я не оговорился, фраза единственная.
Текст, который представляет собой компиляцию из текстов других авторов, можно бы смело назвать плагиатом. Но посмотрите, как хитер этот псевдоавтор! Он, в конце книги, собрал сноски на все цитаты, иначе сказать, на всю книгу.
Но кто проверит подлинность сносок? Уже то, что господин Иванчук ухитряется писать безграмотно, ясно показывает уровень его знаний. В результате мы не только с полным правом можем не доверять сноскам, но глянем хоть, есть ли какая–то общая мысль во всей книге. Пусть даже убогая.
Увы, и этого нам не найти. Впрочем, если обратимся к современной литературе, которую иначе, чем псевдолитературой не назвать, мы сразу поймем, как создаются подобные опусы!
Тот, кто хоть раз знакомился с Интернетом, знает, что поиск ведется по так называемым «ключевым словам».
Вот так и собран этот опус: масса материалов без разбора, но имеющие общее – ключевые слова.
Нет, господин Иванчук, люди у нас грамотные и не надо им «пудрить мозги». Сдайте свои опусы в макулатуру и не позорьте ни себя, ни наш город. Впрочем, может, господин Иванчук просто изобрел новый вид туалетной бумаги?
Похоже, что так! В этом случае, позвольте поздравить вас, господин Иванчук, с «ноу–хау».
«Ну, вот и чудесно», – с удовлетворением подумал Яничев и потянулся к телефону.
– Алло! Можно Сергей Афанасьевича? Да, это Аркадий Яничев? Что? Тогда передайте, что я окончил писать статью, что он просил. Да, я пока дома. Хорошо, буду ждать звонка, – он положил трубку на рычаг.
«Так, здесь порядок. Попляшет. А мне копейка. Но надо под шумок еще статейку написать, пусть сразу две пристраивает, за услугу».
Он взял еще один лист бумаги, отрыл сборник поэзии, что лежал, справа от него, на столе, но, вдруг отложил его, взял другую книжку, полистал, нашел, что искал, тотчас снял телефонную трубку и набрал номер.
– Добрый день. Позовите Сашу. А, Александр, здравствуйте. Я тут читал твою книгу. Ну, поздравляю! Чудо, а не стихи! Вот недавно зашел в библиотеку, посмотрел стихи, что сейчас издают. Ну, скажу тебе – кошмар! Это еще надо уметь так бездарно писать! Так что, твоя книга – отдушина. Нет, я только за настоящие работы! И раз сказал, то это – так! Я их буду читать везде, где смогу. Что? Да не стоит благодарностей…
Положив трубку, он потянул к себе книжку стихов. «Так: автор Александр Вашковский». Это был тот самый, с кем Яничев только что говорил по телефону.
– Ну–с, графоман, сейчас с тобой разберусь! – сказал он вслух и стал быстро пробегать глазами по строчкам. Прочитав две или три страницы, отложил книгу и начал быстро писать:
«Это–же надо! Конечно, бывают и не очень сильные стихи, но чтобы целый сборник представлял собой не стихи, а издевательство над читателем, все–таки бывает не каждый день!
И взбредет же в голову, что поэт! Такое ощущение, что автор вообще не читал стихов, а читал только себя и то, что он «родил» и, несомненно, в муках, почему–то назвал стихами! Как скуден словарный запас! Книжку нужно было назвать более точно: «Мордэ». Ан нет! Автор где–то слышал красивое слово «поэзия» и ставит это слово везде: в туалете, на деловых бумагах и дошел до того, что написал «поэзия» даже на выпущенной неизвестно каким, но, несомненно, таким же духовным питекантропом, брошюре. Упаси Бог, чтобы читали эти стихи мало–мальски культурные люди! У них не может не появиться резюме подобному «творчеству». Не выдержал и Ваш покорный слуга и суммировал свои впечатления от этой книжки:
«Муха села на варенье
Вот и все стихотворенье»
И, поверьте уж на слово: это двустишие – шедевр по сравнению с тем, что мы видим в сочиненном Александром Вашковским.
И пусть автор подаст на меня в суд! Пусть! Это дело я с огромной радостью предам огласке, чтобы хоть малой толикой содействовать процветанию Великой Богини «Поэзии»
Окончив писать, Аркадий отложил ручку и вновь, уже вслух, перечитал написанное.
Зазвонил телефон. Яничев снял трубку.
– Да. Я. Сергей Афанасьевич? Готово. Да, как нужно. Да там ерунда. Даже грамматические ошибки есть. Что, уезжаете? Тут у меня еще одна статья о сборнике стихов Саши Вашковского. Что? Мой друг? Да кто вам сказал? Хороший поэт? Ну, вы меня удивляете. Я не спорю. Поэт он хороший. И умный человек, знает, что если делают замечание, то благодарить должен! Реклама ему идет? Идет! Почему я должен молчать, если вижу несуразицу? Так вы поставите статью? Да, сразу обе. Что? Нет, если так, то я могу первую и иначе написать. Вы меня знаете! А что Сухотин? Да ради Бога, на меня вот за правду нападали, но я всегда на своем посту! Так что? Значит договорились, обе идет? Ну, вот и ладно. Хорошо, жду на следующей неделе.
Он положил трубку. Все в порядке. Обе статьи выйдут. Удача, и еще какая! На душе у Аркадия Яничева стало покойно. Дело свое он сделал. Яничев задумался: позвонить, что ли кому? Он глянул на часы. «Нет, пора собираться», – решил он. Сегодня вечер памяти Шекспира и хотя Яничев прекрасно знал, что никто его не позовет, он так же хорошо знал, что если прийти чуть позже начала, никто его не выкинет из зала. А потом, в другом зале накрыт стол и если успеть, то можно набить конфетами карманы, да еще и поесть на дармовщину. Патологическая жадность Яничева просто требовала: «Нужно идти»!
В это самое время, Сергей Афанасьевич говорил Марии о том, что статья готова.
– А он ее тебе прочел? – поинтересовалась Мария.
– Да зачем? – удивился Сергей Афанасьевич, – и так ясно, что написано. Да кто не знает, как он виртуозно умет облить грязью! И проверять не нужно.
– Ну, ладно, – сказала Мария, – доложи Сухотину. Слушай, – вдруг прервала она себя, – а на Сухотина Яничев написал бы?
– Так просто, навряд ли, – рассмеялся Сергей Афанасьевич, – по крайней мере – сейчас. Но если дать ему пару копеек, да, если, Борис зашатается, то напишет быстрее всех! Понимаешь, Яничев всю жизнь мечтает о славе. Но его натура и характер садиста, мешали и мешают ему в первую очередь. Вот такой человек: патологический злобный хорек!
– Ну, уж и заклеймил! – засмеялась Мария.
– Да, это для него очень сложно. Сама знаешь, какая у него кличка – «отморозок». Хотя его еще называют, кто «Иудушка», а больше «Алоизий Могарыч». Ну вот, этими кличками все и сказано!
– Прав ты, конечно, – задумчиво проговорила Мария, – но вот думаю: откуда такие выродки берутся? У них, что, матерей не было?
– Кто знает, может они и похлеще сынков были, – усмехнулся Сергей Афанасьевич, – а почему ты не спросишь так о Сухотине?
– Ну, этот хоть чего–то добился. А твой Алоизий Могарыч, как был мразь, так и остался, – ответила Мария.
– Да они два сапога пара! – презрительно сказал Сергей Афанасьевич, – можно смело менять их местами, ничего не изменится. От перемены мест слагаемых сумма не меняется!
– И тут ты прав, кругом прав, – рассмеялась Мария, – давай лучше сменим тему, меня тошнит, когда об этом Алоизии упоминают.
Сергей Афанасьевич пожал плечами и сказал:
– Мало ли кругом подонков? И Яничев ничуть не хуже других. Разве что, явно психически больной. Но и тут – больной своеобразно. Ну, что такого он сделал? «Тараканы в банке, – вспомнил он, – А, ерунда», – оборвал сам себя Сергей Афанасьевич, – Ну, вот, статья вышла. В субботу будет об этом Иванчуке. Да, ты знаешь, Сухотину Антон, так сказать, «преподнес княжеский титул».
– А, ну–ну, – улыбнулась Мария, – но что–то очень уж быстро.
– А что тянуть? Кто проверит, да кому это нужно? Не при коммунистах. Тогда, – засмеялся Сергей Афанасьевич, – его дед был неграмотный, а власть сменилась, так дед, оказалось, знал полсотни языков, так сказать: маятник пошел в другую сторону, а продолжает двигаться вверх, вот дед уже и князь!
– А он в гробу не перевернулся?
– Кто, дед? Может, и перевернулся от радости, что его внук из грязи да в князи!
– Ну, а дальше? Ведь рано или поздно маятник пойдет в другую сторону! – сказала Мария?
– Ну, – засмеялся Сергей Афанасьевич, – для Бориса это все равно. Умеет ориентироваться и если надо будет – дед опять станет неграмотным, а остальное, мол, происки врагов!
– А ну его! – раздраженно сказала Мария, – нам нужно о себе думать. Мы люди маленькие, ждем–с, когда наше время придет.
– И то, правда, – согласился Сергей Афанасьевич, – так что там, кстати, об Иванчуке слышно? Новости есть?
Мария отрицательно покачала головой и ответила:
– Пока нет. Вот жду статью, – она почему–то тоскливо вздохнула, – должен, я думаю, прорезаться. Слушай, – она оживилась, – я сегодня встретила мать Эльзы.
– Ну и что с ней? Оклемалась?
– Нет, только–только что–то начала говорить. Заметно, пока, что плохо соображает. Даже на свое имя не всегда откликается. На матери лица нет.
– Бывает. Все нервы, – сказал Сергей Афанасьевич.
– Я так и сказала ее матери. А что еще сказать? Ну и…
– Что «ну и»? – почему–то быстро спросил Сергей Афанасьевич.
– Ну и мать ее со мной согласилась, – усмехнулась Мария.
– Интересно, мою рецензию читали? – спросил Сергей Афанасьевич, неизвестно у кого.
– Не волнуйся, – вновь усмехнулась Мария, – нет, не читали, до нее дело не дошло. Ее мать говорит, что тебя она очень уважает и жалеет, что твою рецензию не читали. Мол, там, в Союзе, собрались какие–то звери, как она говорит.
– А она знает кто?
– Нет, но нетрудно догадаться.
– А что еще говорит?
– Жалеет Сухотина, – Мария опять вздохнула, – удивляется, как еще он терпит таких людей. Мол, дочка только на Сухотина и надеялась. Но если и он не смог ее дочечку защитить, то ясно, мол, какая компания там, в Союзе.
– Пусть не рассуждает, а посоветует своей дочечке стихи хорошие писать, чем на людей грязь лить, – желчно заметил Сергей Афанасьевич.
– Перестань! – неожиданно вспылила Мария, – Ты прекрасно знаешь, что она виновата в том, что надо было посоветовать дочке, отдаться Сухотину! А та, ясно, что отложила «на потом». Вот Сухотин и «умыл руки». Думать, мол, надо было раньше.
«Ну, это точно», – подумал Сергей Афанасьевич. Вслух сказал:
– Да хватит об этой дуре. Я, кстати, сегодня кое–что интересное наблюдал.
– Что именно?
– Еду я в маршрутке, – начал Сергей Афанасьевич, радуясь, что ушел от неприятной темы, – и вдруг, вижу: прямо на улице, в кафе, сидят Сволин и мадам Касиновская.
– Не может быть! – удивилась Мария, – Ты не ошибся?
– Какое там – ошибся! Сидят, беседуют, ну, прямо, как два голубка.
– Он что, с ума сошел, Сволин? – пожала плечами Мария, – Она же классическая дура, да еще и стерва, каких поискать! Что ему нужно от нее? – недоуменно спросила она.
– Откуда я знаю? Видел только, как беседовали.
– Что его понесло к ней? Странно, – вновь пожала плечами Мария.
– Почему странно? Это известная сплетница. Может, сам Сухотин его послал узнать, хотя бы, о том же Иванчуке?
– А, действительно, это может быть. Сплетница она уникальная, это так. Не была бы дурой, многое наворотила бы!
– Да, ее губит именно то, к чему она стремится. Играет роль, к какой по уму и близко не соответствует. В результате, это тот же Педрила, помнишь, говорили о нем? Но тот хоть действительно, хоть какие–то реальные связи имеет, а у этой везде и всюду – ноль.
– Слушай, а они действительно похожи, – рассмеялась Мария, – Молодец! Как это я сама не додумалась?
– Все потому, что смотришь на поверхность, а глянь чуть в глубину, то там такое, – наставительно изрек Сергей Афанасьевич.
– Да знаю, я знаю. С волками жить, по–волчьи выть. Только так и нужно.
– Так и само по себе получается. Главное: свое отстоять, согласна?
– Согласна, – усмехнулась Мария, – только не забывай то, что плохо лежит, прихватить.
– Это как получится.
– Хорошо. Давай определимся, что у нас на завтра? Ты дома?
– Да. А ты когда будешь?
– С обеда уйду домой. Скажу там: дела. Все равно без толку все слоняются. Ты когда едешь?
– Не знаю точно. Часа в три, должно быть. Машина подойдет.
– Понятно. Значит, тебе надо будет к Союзу сначала.
– Нет, я же сказал: машина подойдет за мной.
– Ну, посмотрим, – насмешливо сказала Мария, – как подойдет. Ладно, а когда обратно?
– В понедельник утром, наверное.
– А почему не вечером в воскресенье?
– Постараюсь, – пожал плечами Сергей Афанасьевич, – но там, вроде как какое–то «прощальное слово» должен министр говорить. А он заедет только утром, в понедельник. Могут не отпустить.
– Понятно, но может, все–таки не «прощальное слово», а «приветствие»?
– А, какая разница! – усмехнулся Сергей Афанасьевич.
– Действительно. Ну, видно будет. Если удастся, давай домой. С понедельника у тебя и так дел хватит. Интересно, как там статья сработает?
– Да никак! Эта статья, только первый звонок. Что, я не знаю Вальку и Бориса?
– Наверное, так и будет. Я как раз в воскресенье буду у родственников. Вот смеху будет, если там с Иванчуком встречусь, – улыбнулась Мария, но глаза ее почему–то остались невеселыми.
– Не мешало бы! – ответил Сергей Афанасьевич.
– Только не загадывай!
– Не загадываю, не загадываю, – успокоил ее Сергей Афанасьевич.
Зазвонил телефон. Мария сидела ближе к аппарату и потому сняла трубку.
– Кто? Борис Борисович! Сейчас передам трубку. Но, дайте, я сначала поздравлю вас! Как с чем? С возвращением княжеского титула. Я так рада, так рада, – давясь от смеха говорила Мария, отворачиваясь от мужа, чтобы тот не видел ее лица, искаженного брезгливой гримасой. Сергей Афанасьевич отобрал у нее телефонную трубку.
– Да. Да не обращай внимания. Завидует. Что? И я завидую. Хорошо, не буду. Когда? Не в три, а в два? Ладно. Мне все равно. Самому подъехать к Союзу? Почему? А, да, ясно, ясно. Ну, спасибо. Пока, – он повесил трубку.
– Права, ты, права! – с нескрываемой досадой сказал Сергей Афанасьевич, – перенесли объезд, да еще нужно самому доехать до Союза, оттуда, мол, машина пойдет.
– А чего так?
– Какую–то макулатуру мол, надо захватить. Дурью маются! – со злостью сказал Сергей Афанасьевич и раздраженно добавил: – я тебя прошу: не язви Борису! Я знаю, ты его не любишь, но мне–то с ним работать!
– Не буду, не буду, – в этот раз, искренне давясь от смеха, еле выговорила Мария.
– Чему смеешься? – недовольным тоном осведомился Сергей Афанасьевич.
– Да над князей нашим! Еще кланяться заставит вскоре! А кто не будет, так тех опричники заставят!
– Перестань!
– Молчу, молчу. Интересно, – сказала она, посерьезнев, – сама не знаю почему, но мне смерть как охота глянуть на эти книги Иванчука, уже выпущенные.
– Это потому, что о нем слишком много разговоров, – засмеялся Сергей Афанасьевич, я вот тоже, тебе недавно говорил так же. Помнишь?
– Помню. Но я просто хотела бы видеть именно книгу, да при этом еще и понаблюдать, как у Вальки и этого, нашего князя, рожи перекосит!
– Да не перекосит! Мало ли таких было? Это, знаешь ли, Иванчука перекосит скорее, – Мария промолчала, а Сергей Афанасьевич продолжил, – Не он первый, не он последний, – он помолчал и неожиданно сказал: – а, впрочем, этот момент, когда увидят «живую» книгу Иванчука, стоит того, чтоб при нем присутствовать, – примирительно засмеялся Сергей Афанасьевич и, вдруг, действительно представил себе такую, возможную сцену, – Да, это действительно стоит того, что бы увидеть! – повторил он, и уже искренне расхохотался.
Мария была довольна уже тем, что ее родственники передали ей побольше, чем обычно листков с романом. Она с трудом дождалась возможности сесть за чтение. Первые слова в рукописи, которые она заприметила еще у стариков «Прошла неделя, вторая…», – сразу обратили на себя внимание. «А что же дальше?» – думала Мария, вытаскивая пачечку листов и кладя ее на стол.
Прошла неделя, вторая. Эсфирь не становилось ни лучше, ни хуже. Савл, ожидавший, в глубине души улучшения, а потом, почему–то – ухудшения, понемногу воспрял духом.
Ему казалось, что Бог оценил его старания, но дает знак, что он еще недостоин, спасти Эсфирь.
К этой уверенности его привело то, что секта назарян, нисколько не уменьшилась. Еще раз, присмотревшись к секте, Савл убедился, что правильно истолковал знамение Господа. Смерть Стефана была верна, но надеяться на то, что его обет на этом завершен – нечего. И Савл начал действовать. Он понял свою ошибку – надежды на то, что уничтожить одного, пусть лучшего из назарян, значит уничтожить секту – глупы. «Да, – говорил себе Савл, – а ведь я знал, что одного уже казнили. Но это только привело к увеличению секты и ереси. Знал, а поступил также. Почему? Потому, – горько признавался себе Савл, – что убоялся трудностей! Нет, Господи! Я исправлю свою ошибку! – Савл сразу решил, что нельзя трогать апостолов, а необходимо гнать всех еретиков!»
Ему без труда удалось убедить синедрион в том, что Стефан, хотя и был влиятельным членом секты, но гораздо опаснее те, кто ничего не понимая, ни в словах Мессии, ни в словах Стефана, слепо уверовали в их учение. Это, несомненно, были фанатики, и уговаривать их нельзя, а нужно уничтожать!
И Савл, совершенно не обращая внимания ни на апостолов, ни на раздателей милостыни, зачастую прямо у них на глазах, отдавал приказания храмовой страже схватить всех, кто слушал проповедь. Сами стражники храма недоумевали, почему среди схваченных Савл выделял апостолов, проповедников и с насмешками гнал их прочь. И они уходили, взывая к своему Мессии, кляня Савла, а тот, указывая на них, говорил схваченным: «Вот они вас, как обманули! Они нам не нужны! Мы хотим спасти ваши души, а они, именно они заставляют вас страдать! Они на свободе! Зачем же вам за них идти в темницу, на казнь? Идите, если желаете! Казнь очистит вас и Яхве будет благосклонен. А им, посланцам тьмы, уже ничто не поможет! Их нельзя казнить, казнь уже не очистит их!»
Так Савл терзал церковь, входил в дома, указывал стражам на всех в доме и мужчин, и женщин, которых тотчас волокли, а зачастую именно волокли в тюрьму.
Так продолжалось несколько месяцев подряд. Савл знал, что назаряне стали спешно покидать Иерусалим. Он спешил, поскольку гонцы не приносили утешительных вестей о состоянии его любимой. Он удваивал, утраивал усилия, требовал схватить людей в синагогах и в домах, и прямо на улице. Но ему все казалось, что он мало делает, и тогда Савл решился преследовать тех, кто успел избежать кары в Иерусалиме.
Рано утром он пришел к первосвященнику. Это был уже не Ионафан, а Феофил, который был незадолго до этого возведен в сан первосвященника Вителлием. Он был саддукей, сын дома Анны.
Феофил встретил Савла в храмовом дворике, где был разбит сад, и где главным, и единственным его украшением были розы. Запах роз сопутствовал беседе.
– Равви, – сказал Савл, – я пришел смиренно просить тебя о милости.
– Говори, – ответил Феофил, – подвиги твои в вере достойны уважения.
– Я хочу просить тебя, равви, дать мне разрешение поехать в Дамаск.
– Почему в Дамаск?
– Там находятся сбежавшие из Иерусалима назаряне, там зреет заговор против храма!
– Я извещен об этом, только это не заговор, а попытка скрыться от нашей власти и продолжать верить в своего мессию, – помолчав, ответил Феофил, – не знаю, что и думать об этих назарянах! Знаю одно, ты на верном пути. Хорошо, я дам тебе разрешение синедриона поступать с ними, как считаешь нужным. Но скажи мне, ты уверен, что, не трогая этих, как их, апостолов, ты поступаешь верно?
– Уверен, равви! – ответил Савл, не задумываясь, – одного казнили и секта стала расти, другого – тоже. Не указание ли это Яхве, что не плоды нужно срывать, а подрывать корни?
– Да, пожалуй, ты прав, – подумав, ответил Феофил, – самое простое, это казнить одного, другого. Но оказалось, что это не верно. Ты дальновиден, Савл.
– Это Яхве указывает мне путь! – ответил Савл
– Да, я теперь уже вижу, что только ты понял, что желает Яхве, – Феофил вздохнул, – но, Яхве, как быстро люди отступаются от истинного Бога! Когда же я сделал им уступку в одном, они начали замышлять иное! Вероотступники!
Савл молчал. Феофилу необходимо выговориться, сказать ему, Савлу, то, что он только что говорил первосвященнику. Но теперь Феофил считал, что это его мысли. Пусть так.
– Итак, – прозвучал голос первосвященника, – ступай Савл. К обеду тебе приготовят приказ синедриона. Иди, готовься в дорогу.
Действительно, в Иерусалиме не было больше дела для Савла. Назаряне рассеялись из него, а те, которые еще оставались там, укрылись, как могли более недоступно. Можно уверенно сказать, что Савл вырвал ересь с корнем в священном городе, но все–таки, семена ее успели взойти в других местах!
Дамаск, как уже он знал, теперь стал главным гнездом назарянского, ненавистного ему, заблуждения. Несомненно, там он должен был найти широкое поприще для своей деятельности, тем более, что большая часть живущих там иудеев, беспрекословно признавали над собою главенство синедриона.
Однако, в миссии Савла было несколько важных моментов. Несмотря на то, что Савл принадлежал к другой школе фарисеев, невзирая на то, что ответственность за кровь жертв должна была пасть не только на него, но, и на Феофила и саддукеев, первосвященник выдал письма, которые предоставляли Савлу неограниченные полномочия в деле преследования назарян. Эти письма уполномочивали Савла устроить судилище в Дамаске и приводить оттуда в Иерусалим не просто обвиняемых, а уже в цепях всех, мужчин и женщин, для высшего суда. В обыкновенное время римская власть утесняла иудейскую власть, которая всегда означала иудейскую нетерпимость. Римская власть вводила строгие ограничения. И потому, казалось бы, сделать то, что собирался сделать Савл, было невозможно. Однако и Савл знал, что Дамаск находится в руках Ареты, эмира Аравии, который находился в дружбе с Феофилом. Именно этим счастливым стечением обстоятельств и смог воспользоваться Савл, и был рад, что Феофил оказал ему поддержку.
Снабженный верительными грамотами, письмами и приказом, Савл, на следующий же день, отправился в путь.
Небольшая свита, которая сопровождала Савла, назначенная Феофилом, относилась к нему с должным почтением, которое требовалось вообще в отношении к видному фарисею. Путь был долог, не менее семи дней, и Савл был обречен на полное бездействие. До сих пор он вращался в вихре непрестанных дел и резкая перемена привела Савла именно к тому, к чему и должна была привести – размышлениям.
А эти размышления были невеселыми. Невзирая на все старания его, Савла, Эсфирь лучше не становилось.
«Конечно, я делаю мало, слишком мало, – с горечью думал Савл, – но, конечно, согласен делать больше. Но пока вот – тишина и вынужденное бездействие. Верно ли я сделал, – вдруг пришло на ум Савлу, – что все–таки не схватил апостолов?»
Ответ Савл не находил, тем более, что многое смущало его в поведении назарян. И хотя казнь, которой обычно их подвергали, а именно, бичеванию, всегда считалась позорной для иудея, то назаряне, казалось, были счастливы принять мучения, да еще во время казни кричали, что молятся за своих мучителей.
«Скорее всего, – думал Савл, – они себя считают мучениками. Да, это так. А все почему? Да потому, – ответил он сам себе, – что если преступник понес бичевание, на него смотрят даже так, как будто оно не составляло бесчестья! Вот они и думают о том, что выражение Моисея, что при наказании не должно быть свыше сорока ударов. «Дабы брат твой, показался бесчестным перед тобою», – вспомнил Савл, – да, да, это именно и истолковывается в том смысле, что когда наказание кончилось, то наказанный «восстанавливается во всем своем величии», – вспомнил Савл правило, – Нет, действительно, само бичевание у нас больше, пожалуй, помогает отступнику продолжить свое черное дело. Ну, что может дать бичевание? – Савл мысленно представил, как по закону происходила эта казнь. Наказываемому обыкновенно давалось тридцать девять ударов. Да и то, – подумал Савл, – если, конечно, не оказывалось, что силы наказываемого слишком истощились, чтобы он мог вынести полное число ударов. А как стараются именно это показать преступники! О том, что они умирают, еще до начала наказания вопят их родственники, друзья и сам осужденный! С каждым ударом вопли усиливались! – Савл представил себе дальнейшее, – Обе руки преступника привязывались к чему–то, чаще всего к столбу. После этого особый человек разрывал на нем одежды, так, чтоб совершенно обнажилась грудь. Палач становился на камне позади преступника. Все эти приготовления сопровождались воплями, от которых закладывало в ушах. И все это было для того, чтобы палач умерил, как удары, так и изменил длину бича».
Бич состоял из двух ремней, из которых один, был выделан из четырех воловьих ремней и один, из двух ремней ослиной кожи. Оба ремня были продернуты в отверстие в ручке. Палач, которым обыкновенно был хаззан синагоги, мог удлинить или укоротить их по своему желанию, так, чтобы не ударять слишком низко. «Да, – подумал Савл, – все это потворство преступникам: и сам палач, с которым пытались договориться, и крики о том, что преступник уже умер…».
Осужденному наносились удары одной рукой – тринадцать по груди, тринадцать по правому и тринадцать по левому плечу. В то время, когда происходило наказание, главный судья громко читал: «Если не будешь стараться исполнять все слова закона сего, написанные в книге сей, и не будешь бояться сего славного и страшного имени Господа Бога: то Господь поразит тебя и потомство твое необычайными язвами, язвами великими, постоянными и болезнями злыми и постоянными».
«О, если бы к этим словам прислушивались, – с горечью подумал Савл, – нет, считали удары, вопя после каждого, что преступник умирает. Рвали перед судьями одежды…, – Савл вдруг усмехнулся, – а судья, уже не слыша самого себя, читает далее, читает для самого себя: «Соблюдайте же все слова завета сего и исполняйте их, чтобы вам иметь успех во всем, что ни будете делать», – Савл вспомнил, что всегда, глядя, как бездумно читает судья, он не раз думал, а вообще–то, понимает ли сам судья, что он читает? И сможет ли он это повторить? Что там еще должен читать судья? – подумал Савл, – а, вот это: «Но Он милостивый прощал грехи и не истреблял их; многократно отвращая гнев свой и не возбуждая всей ярости своей». Впрочем, везде и всему есть оправдание. Судья должен читать медленно, поскольку, если наказание еще не кончилось во время чтения, то приходилось читать сначала. Ясно, что судья более думает не о том, о чем читает, а о том, чтобы так рассчитать свои слова, чтобы как раз закончить чтение с последним ударом. В то же время второй судья считал удары, а третий, перед каждым ударом должен был командовать: «Гаккегу!». Конечно, – думал Савл, – бывало, что и умирали. Недаром, оберегая палача от родственников, приходится по закону указывать, что палач не признается виновным, да и то, – вздохнул Савл, – если только, он, по ошибке не даст одного удара лишнего. Но если это произойдет, – Савл не удержался и пожал плечами, – его подвергают ссылке. Уступка, ой, сильная уступка родственникам! Пожалуй, они забывали о преступнике и надеялись на мщение палачу!»
Но тут Савл вспомнил, что бичевание назарян именно и отличалось тем, что родственники за них просили послабее, чаще молились; сами преступники молчали или стонали, но тоже редко молили о милосердии.
«Ничего не скажу, – думал Савл, – сумели все–таки эти: их апостолы и проповедники увлечь людей. Но так бывало и не раз. Веру и закон нужно изучать, а тут – нет. Слушают своих проповедников. Но что же их объединяет?» – вдруг он сам себе задал вопрос.
Мысли его потекли в этом направлении. «Конечно, – думал он, – то, что я знал о назарянах ранее, казалось достаточным». Однако, он понимал, что именно преследование назарян донесло до него еще очень многое, что было упущено. Каждый подозреваемый должен был стоять перед синедрионом и Савл вопрошал – согласны ли они отвергнуть вероучение Иисуса? В случае отказа подозреваемый превращался в обвиняемого, однако, у него было право прибегнуть к защите, смысл которой выражался в словах: «У меня есть, что сказать в свое оправдание».
Таким образом, Савлу пришлось познакомиться не только с историей жизни, но и взглядами многих людей, называвших Иисуса: «Господь». Многие видели Его в Иерусалиме, другие ходили в Галилею, чтобы увидеть Его, и все они повторяли слова, сказанные Иисусом. Это не могло удивить. Давно повелось, что каждый раввин настаивал на дословном запоминании всех высказываний учениками и, зачастую, и на точном воспроизведении интонации.
Некоторые назареи, защищаясь от наказания, ссылались на чудесные исцеления, совершенные Иисусом. Тут уж приходилось тяжелее, приходилось отвергать их перед фарисеями, которые как раз и старались поддерживать смысл чудесных исцелений.
Многие видели Иисуса, бредущего на Голгофу, видели, как Он умирал. Но были и люди, которые утверждали, что встречали Иисуса живым, воскресшим.
Но все–таки, большинство обвиняемых не называли себя очевидцами, а ссылались на свидетельства других. Однако, большинство назарян, рассказывая об Иисусе, преображались. Речь их звучала твердо, они не скрывали и того, что им сказано, что нужно говорить. Они утверждали, что сам Иисус указал им. И действительно, извлекая из памяти высказывания Иисуса, они удивительно точно прилагали их к своему положению: «Вас будут предавать в судилища, и бить в синагогах, и пред правителями и царями поставят вас на Меня, для свидетельства перед ними…. Когда же поведут предавать вас, не заботьтесь наперед, что вам говорить и не обдумывайте: но что дано вам в тот час, то и говорите: ибо не вы будете говорить, но Дух Святый»…
Рассветало. Мария с сожалением оторвалась от листков рукописи Иванчука. Но делать было нечего – пора прекращать на сегодня. «Жаль, – подумала она, – но ничего, вечером почитаю…».