Виктор Сволин сидел в небольшом кафе, столики которого находились прямо на улице. Был он не один. За одним столиком с ним, напротив, расположилась женщина лет пятидесяти «с хвостиком», которая изо всех сил старалась произвести на собеседника впечатление тридцатилетней. Это была известная в городе издательница книг. Но известность ее была основана не на книгах, которые она кое–как и за солидные деньги издавала, а на ее неистребимом стремлении руководить, направлять и исправлять. Она представлялась издателем, но, по сути являлась лишь посредником, поскольку отправляла в издательство то, что ей удалось найти. Однако, она успевала еще и «поработать» над рукописью за отдельную мзду. Для того, чтобы это делать, она представлялась, как «ученый филолог», потакала, «раскручивала», как она говорила, очередную жертву. Проще говоря, превозносила себя и автора до небес, лишь бы ей внесли деньги на издание. Когда же это происходило, причем, если она знала, что нового заказа не будет, немедленно теряла всякий интерес к тому, кого только что называла лучшим другом, что выражалось в насмешках, хамстве и распускании слухов о бездарности. Испорченные ее редактурой тексты она представляла так, будто бы она сделала все возможное, но и это не смогло помочь «бездарю».
Перед нужными ей людьми она лебезила, умоляла, пыталась соблазнить, причем, удалось ли ей, не удалось, но она всюду распускала таинственные слухи, что мол, такой–то ее знаменитый, обязательно знаменитый, лез ей под юбку, а такой–то не смог даже это сделать, поскольку она его «обрезала». Короче сказать, эта дамочка, а звали ее Нина Касиновская, представляла собой авантюристку самого мелкого пошиба.
Но именно она и нужна была Виктору Сволину, поскольку он хотел знать сплетни и выпустить книгу, причем, с далеко идущими планами, но пока, скажем, не совсем литературными.
Сергей Васильевич сказал ему, что в ближайшее время он должен, так или иначе, но стать своим в Союзе писателей. Это означало, что он, Виктор, должен был стать другом самых заклятых врагов или, если не другом, то, по крайней мере, человеком, которому бы доверяли.
Однако, до этого было еще далеко, а кое–какую информацию иметь не только не мешало, а было просто необходимо. Собственно, это и привело Сволина к знакомству с Ниной Касиновской. Книга, которую он только собирался писать, еще не могла стать главной темой разговора, а была лишь поводом.
Нина же, уже видела в Сволине «своего» человека в Союзе писателей. А поскольку мало–мальски умные люди давным–давно старались не иметь с ней дел, она была в восторге от знакомства, тем более, что Сволин улыбался, поддакивал, рассказывал разные сплетни, короче говоря, демонстрировал, что он полностью разделяет ее взгляды, восхищен ее знаниями и связями. Правда, намек на то, что у нее, Нины, муж ей не помеха, Сволин предпочел не заметить. Когда же это прозвучало во второй раз, постарался, но так, чтоб она сумела понять, перевести разговор на другое. Конечно, он знал, что не позже, чем завтра, а скорее всего уже через пару часов, Ниной же будет пущен слух о его, Сволина, настойчивых домогательствах, но это его не волновало. Дело в том, что рассказам Нины могли поверить только люди, очень далекие от реального положения дел, как в литературе, так и в жизни. Но таким, что ни говори, они всему верят. А те, кто хоть что–то собой представлял, даже не слушали ее, вернее слушали, но не обращали внимания. Лет десять, а то и пятнадцать прошедших, с тех пор, когда она вдруг решила заняться литературой, не прибавили ей ни знаний, ни уважения.
Учиться она не собиралась, а просто сыпала терминами, где каждое второе было невпопад. Уже одно это, не говоря об остальном, не способствовало появлению уважения. Действовало это только на простаков и на новичков. Таких хватало и, среди них, она чувствовала себя, "как рыба в воде».
Заломив несусветную сумму за издание, даже она была удивлена, что Сволин, все с той же постоянной улыбкой, тотчас согласился.
Такого клиента нельзя было отпускать, и Нина всеми силами старалась ему угодить.
– Я прочитала твои стихи, – сказала Нина, проникновенно глядя в глаза Виктору, – и, сразу скажу, знаешь, я врать не могу: эти пронзительные, мускулистые строки на всю жизнь врезаются в сердце!
– Спасибо, – с обычной улыбкой ответил Виктор, – да вот, недооценивают.
– А что они понимают? Ты знаешь, как они в ногах валяются, только чтоб их напечатали? Но я никогда не опубликую! Никогда!
Виктор немного был озадачен тем, как Нина ухитряется в разговоре смешивать правду и ложь, причем, придумывая «на ходу» тот или иной ответ, но такой, который должен был, по ее мнению, произвести впечатление на собеседника.
«Да, – подумал он, – неудивительно, что простаки, проще – лохи, – поправил он сам себя, – без ума от ее тирад». Вслух сказал:
– Знаете, Нина, я, честно сказать, удивлен столь высокой оценкой.
– Ну, Виктор, – засмеялась Нина, – это все тебе завидуют! – она заговорила проникновенно: – ты талант! Читая твои произведения, я слышу музыку стиха Есенина, жесткие строки Бальмонта.
– А кто это? – даже растерялся Сволин. Его знания отличались от знаний Нины тем, что он не знал такого обилия слов, и вообще плохо знал русскую литературу. Нина же употребляла в разговоре слова, не особо вдаваясь в их значение, уверенная в том, что тот, с кем она говорит, по крайней мере постесняется спросить, что эти слова значат. Но Сволин спросил, поскольку вообще, слышал имя Бальмонта впервые.
- Ты не знаешь Бальмонта? – широко раскрыв глаза, спросила Нина. – Ну, ничего, Витя, я тебя подучу. Только не говори другим, что не знаешь Бальмонта. Впрочем, им, – она усердно оставляла за Виктором право додумать, что подразумевается ею под словом «им», – самим ничего не известно. Да, что сказать, – продолжила Нина, – я умею погружаться в мир поэзии и прозы как в поток очищающего сознания, а они, – она скорчила брезгливую гримасу, – только о водке думают. Нет, Витя, наш путь – путь творцов, а это означает – мучеников. И вот, скажу тебе сразу, что я несу свой тяжкий крест с гордо поднятой головой!
«Ничего себе, – подумал Сволин, – теперь понятно. Она представляет себя артисткой и наслаждается произведенным впечатлением. Но она не говорит только для себя, она еще и работает. Тем лучше!»
– Знаете, Нина, – сказал он, – вот недавно я услышал неизвестную фамилию – Иванчук. Вы не слышали о нем?
– Иванчук? А как его зовут? – в это время Нина лихорадочно соображала: «Сказать «не знаю» – не годится. Надо узнать».
– Петр его зовут.
– Слыхала что–то. А кто это?
– Да, вроде, книги пишет.
– А, да, вспомнила, – осторожно встрепенулась Нина, – да, действительно, мне говорил о нем Крутой. Знаешь такого? Ну да, тот самый, мировой шоумен. Но он улетал, и я не успела его расспросить. Пьян сильно был. Но он такой любочка, – привычно ввернула Нина, – Да, что говорить, – вздохнула она, словно возвращаясь из мира воспоминаний, – да, так был пьян, что еле говорил, но так и сказал: Иванчук. Да, Витя, – словно отрываясь от приятных мыслей, спросила Нина, – зачем тебе он?
– Да так, познакомиться хотел…
– Ну, тогда сделаем так: Послезавтра, вот тут, в двенадцать дня встречаемся. Я узнаю, можно ли тебе с ним встретиться. А что именно он пишет, где издает, не знаешь?
– Собственно, я и хотел бы узнать, где издает, – сказал Сволин, – Вроде как сейчас его книга издается. Надо бы узнать, где.
– Ну, это не трудно, – небрежно махнула рукой Нина, – но зачем? Я сама тебе все издам.
Сволин улыбнулся.
– Я, вас, Нина, и попрошу помочь издать. Просто мне интересно, что за книги, кто такой Иванчук. Трудно, знаете ли, не зная никого, жить.
– Да, я понимаю тебя, Витя, – Нина вновь заговорила стандартно–проникновенно, – как я тебя понимаю! Работать круглые сутки… Я вот ночами не сплю, завтра сдавать макет, а текст нужно править и править. Вот и работаю! А кто оценит? Автор? Да он и не видит, что у него все исправлено. Думает, что это он написал.
– Да, это тяжело, – согласился Сволин.
Нина махнула рукой и засмеялась:
– Ну, для меня это привычно. Мне почестей не надо. Вот, помню, сделала книгу, так все ахнули. Приглашали, да еще как настойчиво, выступить по телевидению. А я – нет! Так и говорю директору: «Не проси, занята!».
– Директору телевидения?!
– Да, мы с ним старые друзья. Тебе он нужен? Могу устроить встречу.
– Неудобно. Что я ему скажу?
– Скажешь, что от меня. Записывай телефон – Нина достала из огромного портфеля, огромный же блокнот, полистала, – вот, – она продиктовала первый попавшийся ей на глаза номер. Сволин записал. Нина закрыла блокнот, – скажешь, что от меня, – напомнила она еще раз.
– Да, конечно.
– Они разговаривать не будут, если не скажешь, – Нина вздохнула, – вот, всегда всем делаю. Не могу не помочь людям. А ведь на части разрывают. Сколько сейчас времени?
– Час дня.
– Ой, мне нужно в облсовет уже, – она стала подниматься из–за столика.
– Я подвезу, – встал и Сволин.
Расставшись с Ниной на ступенях здания облсовета, Сволин вернулся к машине, отъехал, но на ближайшей улице остановился. Нужно было решить, куда ехать. Кроме того, ему нужно было сделать несколько телефонных звонков. Он взял мобильный телефон и набрал номер.
– Алло! Валентина? Это я, Сволин. Да, встретился. Да. Нет, не звонил Борису Борисовичу. Хорошо, не буду. Вы на работе? Да, да, спасибо. Нет, я могу подъехать. Ну, как хотите. Да, до свидания, – Сволин выключил телефон.
Отключила телефон и Валентина. Она только что встала и была полуодета. Из соседней комнаты раздался голос Сергея Васильевича:
– Кто это?
– Сволин. Твой протеже, – ответила Валентина, набрасывая на плечи кофточку.
– А чего звонил? – Сергей Васильевич, в халате, вошел в комнату и уселся в кресло.
– Да так, ничего интересного. Говорила ему встретиться с одной мадам. Кое–что узнать нужно было.
– Ну и как, встретился?
– Да.
– А что за мадам?
– Тебе все знать нужно, – засмеялась Валентина, – да ничего интересного для тебя. Застегни, – она повернулась к Сергею Васильевичу спиной, и тот застегнул молнию на юбке, – так как насчет поездки Бориса?
– А когда нужно?
– Уже, думаю, в следующем месяце.
– Нужно посмотреть. Не помню, но, кажется, есть какая–то конференция.
– Давай. Подгоняй и свои дела.
– Ну, мне проще, – усмехнулся Сергей Васильевич, – Бориса спровадим и, назавтра, сразу на дачу.
– Ну, так пора готовиться, – подмигнула Валентина.
– Ну–ну, пусть только освободится от своей книги, а то можно и не ждать.
– Подождем. Тебе что, так плохо? – засмеялась Валентина.
– Да коротко все, – серьезно ответил Сергей Васильевич, – Пришли – в постель – ушли. Нет, нужно подлиннее.
– Так, ты меня вовсе замучаешь за ночь! – кокетливо улыбнулась она.
– Постараюсь, – улыбнулся и Сергей Васильевич.
– Ну, ладно. Я пошла. Согласна. Мучай, – Валентина поцеловала Сергея Васильевича и вышла. Через несколько секунд щелкнул дверной замок.
Когда она зашла домой, то нашла Бориса Борисовича на кухне. Он пил кофе.
– Ну, как дела? – спросила Валентина с порога.
– Да так, средне.
– Ну, что случилось, не тяни! – недовольно сказала Валентина, – пересядь. Я тоже хочу кофе.
Борис Борисович пересел.
– Ну? – спросила Валентина, усаживаясь, уже с чашкой кофе в руке.
Борис Борисович передал ей разговор Марии со Своником.
– А, Своник! – вспомнила Валентина, – Да–да, известная личность. Но что хотел Иванчук от Своника – ты это спросил?
– Спрашивал. Она не знает, – ответил Сухотин.
– Так пусть еще раз попробует узнать. Но вот что, – сказала Валентина, подумав: – вообще–то, странная встреча. Слушай, а не кажется ли тебе, что этот Иванчук там появился именно для того, чтобы поглядеть на Своника?
– А зачем? – удивился Борис Борисович.
– Ну, Своник известен своими пакостями. Не думаю, что Иванчук об этом не знал.
– А, может, и не знал?
– Может, конечно, и так быть, но…
– Что «но»? – спросил быстро Борис Борисович. Этот разговор ему был почему–то неприятен, – что ты загадками говоришь?
– Но это маловероятно, – твердо сказала Валентина, – тем более, Машка сказала, как ты говоришь, что ей показалось, что Иванчук то ли быстро понял, что за птица Своник, то ли такое узнал, о чем Своник не хочет говорить.
– А! – сказал Борис Борисович, – ты хочешь сказать, что Своник, как всегда, кого–то подставил?
– Вот именно!
– Но он, вроде, ничего и не может знать. Обо мне хотя бы. А если и знает, его, что ли мне опасаться?
– Да кто его знает? Этот Своник – подонок редкий! Не брезгует даже мелочью, у друзей берет в долг и не отдает. Представляешь, как опустился?
– Опустился! Ну, ты скажешь, – усмехнулся Борис Борисович, – он такой был всегда. Да ну его, ты–то что предлагаешь?
– Что? Ну, нужно получше поискать Иванчука.
– Подождем денек–другой, – пожал плечами Борис Борисович, – может объявится?
– Чего ему объявляться? Нет, давай, готовь еще статью. Все равно где–то нарисуется. По крайней мере, должен же он побежать в газету, так сказать, что–то доказывать. Мало ли их так бегает?
– Должен, вообще–то.
– Ну, так надо тем боле,е статью. В одну газету, если он не пойдет, так, может, в другую? Тоже мне: «Неуловимый Джо»!
– Хорошо, – решительно сказал Борис Борисович, – уговорила. Иду писать, – он поднялся, допил уже холодный кофе и своей медвежьей походкой отправился в кабинет.
Сел за стол, придвинул лист бумаги и начал быстро писать: «Интересные дела творятся у нас в городе! Недавно у нас прошла статья о некоем Петре Иванчуке, где указывается на то, что Петр Иванчук, вопреки существующему положению дел и просто наперекор очевидным фактам, смеет называть себя писателем.
Может быть, Иванчук и посчитал себя обиженным, не спорю, но приличный человек идет и доказывает несостоятельность обвинений.
Ан нет! Господин Иванчук использует характерные для себя компиляторские приемы. Он направляется ко всеми уважаемому преподавателю Петру Свонику и, знаете зачем, уважаемые читатели? Да–да – Вы верно догадались – господин Иванчук примитивно пытается найти компромат на авторов статьи!
Это же надо, довести кристально чистого преподавателя до сердечного приступа! И все ради очередного обмана! Мы можем прямо сказать: «Господин Иванчук, Вы напрасно стараетесь»!
Борис Борисович, к концу своей работы, уже и сам не мог удержаться от улыбки. «Кстати, – подумал он, – надо затребовать за эту заметку со Своника, как там его еще зовут? – он задумался, – а, да, Педрила! Да–да – Педрила, так Машка тоже говорила. Да, так с Педрилы нужно взять сотню баксов!»
Сухотин встал, прошел на кухню, к жене, но Валентины там не было.
– Валя! – крикнул Борис Борисович.
– Да! Сейчас! – послышалось из ванной.
Вскоре Валентина появилась в кухне. Она только что вышла из ванной. На голове полотенце, в тон которому она накинула халат.
–– Что случилось? – спросила она, ставя на газ чайник.
– Послушай! – и Борис Борисович прочитал, только что им написанное, – Ну как? – спросил он, окончив читать.
– Но Валентина, давясь от хохота, замахала на него руками. Наконец, вдоволь нахохотавшись, ответила:
– Ну, уморил! Да за такую статью Своник твой тебе пятки лизать должен!
– Пусть лучше этот Педрила мне сотню баксов отстегнет.
– Как ты сказал? Педрила? А, да, да, помню, помню, у него кличка такая. Ну да, ну да, отстегнет, жди! Как я знаю, у него вообще привычка: одолжить и даже не собираться отдать. Да, да, вспомнила. Он у своего бывшего товарища, в то время, еще товарища, двести долларов одолжил. А после ему сказал: «Нет денег. Не приставай!»
– Ну, а тот?
– А что тот? Интеллигент! Так и ждет до сих пор, года три, вроде. Но все это ерунда, – прервала себя Валентина, – а вот то, что Педрила обязан будет, напомним. У нас не скажет «Не приставай»! – засмеялась Валентина.
– Да ну тебя! – засмеялся Борис Борисович, он знаешь, как обязан будет? До первого милиционера!
– Да уж, Педрила есть Педрила. Да черт с ним! Все равно – ты молодец! Ой, чайник! – она вскочила, выключила газ, – ну, пьем чай или все–таки кофе?
– Кофе, – рассеянно ответил Борис Борисович, – продолжая в который раз любоваться статьей.
– А, ладно, давай кофе, – и Валентина наполнила чашки, – слушай, – сказала она, усевшись за стол и закурив сигарету, – теперь тебе, только надо предупредить редактора или кого там, в какой газете это будет, чтоб Иванчука не упустили.
– Ну, это сделаю, – заверил ее Сухотин.
– Тогда все в порядке. Главное узнать – не только о чем книга или там, книги, а где именно печатается!
– Эх, упустили! Знать бы раньше, да вывести на верстку, к примеру, к этой, как ее, да, Нинке Касиновской!
– Да, этого было бы достаточно, – засмеялась опять Валентина.
– Ну, я думаю, после этих статей, он тю–тю, заречется писать, – заулыбался и Борис Борисович.
– Ну, будем надеяться, – вздохнула Валентина, – но по мне, так лучше тираж тю–тю. На всякий случай. Бабки – тоже.
Борис Борисович подумал и махнул рукой:
– А не кажется тебе, что мы слишком много внимания уделяем персоне этого господина – Иванчука?
– Кажется, – невозмутимо ответила Валентина, – но еще мне кажется, что сильно рано ты успокоился. Причем, – она сильно затянулась сигаретой, – все это потому, что на виду у тебя только бездари и есть. И совсем не думаешь о том, что бывают другие люди и еще ой как бывают.
Борис Борисович не нашел, что ответить, а Валентина продолжила:
– Я думаю, что тебе надо поторопиться. И чем быстрее ты будешь работать, тем лучше.
– Я и так работаю, – пожал плечами Сухотин.
– Ну, я не совсем то имела в виду, а вот это и еще, подобное этому, – указала сигаретой Валентина на листы в руках Бориса Борисовича, – напиши свое видение о, так называемом «литературном процессе» или там, расскажи в интервью, как работаешь. Но только интересно, чтоб было.
– А это зачем? – действительно удивился Борис Борисович.
– Понимаешь, – Валентина улыбнулась и затушила сигарету, – когда дашь такие статьи и везде в пример эту книгу, да пару премий по этой же книжке получишь, никто и не подумает, что кто–то еще что–то издает. Вот, написал об Иванчуке. Чудно. А теперь напиши, как ты работаешь. Это называется – противопоставление. Это к первой статье. А вот к этой, что у тебя в руках, напиши статью о моральных ценностях, в частности, о моральных ценностях писателей. И вот тогда действительно будет что–то, а то, знаешь, вдруг окажется, что Иванчук как раз в этом тебя опередит. Тем более, что, невзирая на попытки, мы так и не знаем, ни кто он, ни что именно издает. Но заметь: знаем уже, что кому–то интересно.
– Да–да, – задумчиво произнес Борис Борисович, – пожалуй, ты права.
– И еще, – Валентина встала и начала прибирать со стола, – вообще перестань сейчас светиться. Ну, там, нападать на кого–то из своих, хотя бы, – добавила она, заметив, что Борис Борисович не понял, – тебе сейчас надо уже стать арбитром, так сказать, решать споры.
– Да я так и делаю! – усмехнулся Борис Борисович.
– Я знаю. Но дело в том, чтоб было хорошо заметно, что ты выше мелочей, – она перестала вытирать тряпкой стол. – Вот, я знаю, что на днях, у памятника Пушкину, общество его имени собирается читать стихи. Так пусть кто–то из Союза выступит, что, мол, только вы есть те, кто может приходить к великому поэту, а остальные, мол, должны стоять и помалкивать. Ну, – Валентина хохотнула, – на него нападут, а ты и произнесешь речь, что, мол, прекрасно, что народ любит Пушкина. Вот и будешь на виду! Понял?
– Да, вроде, – совсем уверенно ответил Борис Борисович, – слушай, а чего ты так вдруг запереживала?
– Я не переживаю, – ответила сухо Валентина, – я понимаю, что тебе надо постараться. И постараться серьезно. Похоже, что этот Иванчук не прост, ой не прост!
– Да перестань! – поморщился Борис Борисович.
– Я бы перестала, если бы увидела, что он написал, оценила. А так – неясно все. Но уже одно то, что его книги читают и хвалят – насторожило. Это не то, что ваши – по обязанности. Это совсем другое, – она опять отложила тряпку, которой вытирала стол, – ну, скажи, как не везет! А ведь пойми: надо узнать все–таки, что он там пишет?
Чуть позже, уже ночью, Мария приготовилась читать новые, только сегодня полученные листки романа Иванчука. Она еще у родственников, обратила внимание, что почерк стал местами более неразборчивым, но крупнее. Это бросилось в глаза с первой строки: «Савл, еще находясь у первосвященника...».
Савл, еще находясь у первосвященника узнал, что члены синедриона просто были поражены обилием желающих свидетельствовать против Стефана. Савла это не радовало, но и не печалило. Он положился на волю Божью и был уверен, что Бог примет верное решение. К чему раздумывать?
Все свои мысли, Савл обращал к Богу, с одной просьбой – исцелить Эсфирь или, хотя бы уменьшить ее страдания. И сейчас, он совершенно безучастно воспринял весть, что Стефан найден и его уже ведут на суд.
Савл прекрасно понимал, что что бы Стефан не говорил, все будет против него. И потому – решит не человеческий суд, а Суд Бога. То, что Стефан говорит, имеет два толкования, то, что общеизвестно и то, что еще нужно постигать. А это подразумевало иное толкование. Подобного этим толкованиям не было, а попытки доказать, что все члены синедриона, да и весь народ иудейский не могут понять верность его, Стефана, толкования, заранее обречены на неудачу!
Опасность же того, что раз есть следующие проповедям Стефана, то толкования эти верны, не была опасностью, поскольку Савл понимал, что последователи, в первую очередь, были просто восхищены собственной исключительностью и всячески демонстрировали это, поскольку это в их глазах, уравнивало их с властью. Но, как всегда, желаемое шло вразрез с действительностью.
«Не думаю, – говорил себе ранее Савл, когда наблюдал за назарянами, – что большинство из них сможет хоть как–то повторить слова их проповедника». Он даже пробовал поговорить с одним, другим и тотчас убедился в своей правоте. Как можно объяснить что–то, когда речь того, кого он спрашивал, большей частью, представляет собой ничем не связанные солецизмы?
«Может, они просто не могут объяснить, то, что понимают? – спрашивал себя Савл. Хорошо зная, какие мысли роятся в голове таких людей, Савл понимал, что такое возможно. Но это, по его мнению, означало только одно: разницу между сложностью и доступностью понимания. Савл вздохнул, – Хоть бы побыстрее все кончилось! Вечером отправлю гонца к Эсфирь. Как там она?»
Когда он вошел в четырехугольную залу, где должен был начаться суд, туда только что ввели Стефана. Савл даже не взглянул на него, хотя появление обвиняемого, вызвало целую бурю криков, возгласов, из которых все как один были оскорбления.
Если кому и было все происходящее ненужным, то только Савлу.
По знаку Ионафана, Савл выступил вперед и слово в слово повторил свои обвинения. Потом отступил в сторону, туда, где обычно находился главный обвинитель, когда происходил суд.
Вслед за Савлом, длинной чередой потянулись свидетели. Как и следовало ожидать, большинство из них плохо понимали сущность дела, и, в основном, все сводилось к тому, что Стефан произносил те или иные высказывания, подтверждающие слова обвинителя, то есть подтверждающие слова Савла.
Подсудимому слова не давали, под угрозой наказания плетьми, он должен был молча выслушивать. Однако, это запрещение не относилось к судьям Стефана и они криками возмущения, в которых сквозила все нарастающая ярость, сопровождали, зачастую нелепые измышления свидетелей, но которые изобличали, по их мнению Стефана и его веру.
Замечая, что накал страстей достиг уже точки кипения, Ионафан поднял руку, призывая к тишине. Потом, жестом приказал храмовой страже прервать поток свидетелей, и когда это было исполнено, повернув голову к обвиняемому, задал обычный вопрос, всегда применяемый на допросах:
– Так ли это?
Савл в это время подумал о том, сколько, действительно лишнего и совершенно ненужного сопутствует всякому, даже совершенно очевидному решению. Мало того, что долгое время в зале звучали однообразные обвинения, сама казнь преступника представляла собой длинное действие, поскольку надо было зачем–то, соблюсти все правила, неизвестно уже кем придуманные.
Вот Стефана должны приговорить к казни – побитию камнями. Савл вспомнил, что из четырех видов смертной казни, побиение камнями применялось к богохульнику.
После приговора осужденный передавался в руки гиотеримов синедриона. Они назначались для того, чтобы вести осужденного к месту казни. «О, если бы так только и было! – мысленно воскликнул Савл, – но сколько еще никчемных действий: один из сопровождавших или еще кто, назначенный участвовать в казни, обязан стоять у дверей залы, где происходит суд, держа в своей руке платок. Другой служитель обязан, уже на лошади, разместиться так, что бы видеть первого и если даже, пусть и в последний момент, какой–нибудь свидетель мог появиться с показаниями в пользу осужденного, то первый давал знак своим платком, и второй мчался на лошади к месту казни для того, чтобы остановить казнь и возвратить осужденного. – Савл вздохнул, – за это можно не беспокоиться. Назаряне согласны сами предстать перед синедрионом, чем кого–то защищать. Да оно и понятно, если лучший из них – Стефан не сможет сам себя защитить, то что могут остальные? Они и пытаться не будут!
Другое дело, что самому осужденному, синедрион предоставлял право требовать возвращения четыре, а бывало и пять раз, если только он мог привести, хотя бы одно сносное доказательство в свою пользу».
Но и это было только оттяжкой времени. Стефан сразу скажет все, в этом Савл не сомневался, и ему нечего будет добавить!
Однако, сколько еще, кроме этого! К месту казни преступника вели по обычаю, медленно, поскольку впереди него шел служитель храма, провозглашающий его имя, его преступление, а также имена свидетелей, по показаниям которых он был осужден.
«О, Яхве! Сколько ненужных действий являются законом, – снова вздохнул Савл, – на расстоянии десяти шагов от места смерти, Стефану будет предложено признаться! Наш закон не менее римского, ценит мнимую достоверность такого покаяния! А все почему? Наш закон из истории Ахана выводит то заключение, что его наказание в отношении будущего мира, будет достаточно полным за его преступления! И это применять к богохульникам, которые как раз и отрицают веру! А дальше, – подумал Савл, – дальше ему дадут горький напиток, содержащий в себе крупицу ладона. Зачем? Смерть – расплата за богохульство, а ужас перед ней стараются облегчить! Не осужденный пытается облегчить себе участь, а его судьи! Сколько действий, а все потом быстро–быстро! Место казни – высокое место! Один из свидетелей сталкивает виновного с этой возвышенности вниз, а второй немедленно бросает тяжелый камень, причем старается попасть ему в грудь. Если это не убьет осужденного, тогда только, все присутствующие бросают в него камни, пока не наступит смерть, а потом тело вешается за руки на дереве до вечера».
Савл оторвался от своих мыслей и взглянул на обвиняемого. Тот начал говорить, пытаясь защитить себя.
«Жалко, – подумала Мария, – что постеснялась попросить больше страниц книги!» Она сложила все в сумку, выключила свет в кухне, но еще долго стояла у темного окна, вглядываясь в далекие светлячки–окна других домов.