Сергей Афанасьевич прошел мимо «рыбного ряда», с которого начинался рынок, потом пересек толпу, скопившуюся в центре и уже на краю этой толпы, нашел того, кого искал.
Уголок, где собирались люди, торгующие, чем придется, а именно: остатками сервизов, вениками, лампами, причем, всем понемногу, был своеобразным местом встреч. Там он и нашел того, кто был ему нужен, кто и должен был там быть – «отморозка», как чаще всего называли Аркадия Яничева.
Это был человек лет шестидесяти, с неприятным, бегающим, масленым взглядом, словно ощупывающим собеседника липкими пальцами. Весьма упитанный внешне, он владел двумя несомненными достоинствами: патологической жадностью и столь же патологической ненавистью ко всем, кто занимался литературой, а, в общем—то, и не только ею.
Ненависть его к творческим людям выражалась в том, что он находил наслаждение в оплевывании любых работ. Причем, делал это особым образом – втираясь в доверие, то есть, восхищаясь работами кого-либо, он выбирал момент и где-нибудь: в газете или на литературном вечере – прямо или в форме злобных рифм оплевывал своего знакомого.
Когда-то он занимался даже в университете, но никогда никто не пригласил бы его в газету или куда-либо. И только потому что он, никогда не упускал случай сделать подлость. Он называл себя переводчиком, поэтом, журналистом, кем угодно, хотя на самом деле был продавцом хлама. Другой работы для него не было. Идти на завод – о, нет, ему хорошо было ясно, что все кончилось бы для него плачевно, да ему и в голову не приходило работать. Он гораздо больше имел, получая от своих жертв отступные. Этого хватало с лихвой и, более того, он уже имел солидные сбережения.
Его находили в тот момент, когда нужно было совершить нападки, на кого бы то ни было. Он всегда был готов к услугам. На этом контакты заканчивались, поскольку Аркадию ничего не стоило оплевать хоть мировую знаменитость, хоть начинающего журналиста, причем, спокойно переворачивая и перевирая то, о чем те писали.
Он делал это с огромным удовольствием. И даже когда его очередную жертву уложили в гроб, он не постеснялся явиться на похороны, где и произнес речь, о том, как они были с покойником дружны. И не забыл, конечно, поесть и попить на поминальном обеде. Нападал он в большинстве случаев на талантливых, но еще неизвестных людей, зная, что они беззащитны. Но иногда и нападал на мировых знаменитостей, но это больше для того, чтобы другие видели, что он беспристрастен. Напади он на человека не очень-то ранимого – ему грозила элементарная оплеуха, а то и похуже. Этого он боялся. Трус есть трус. И он был счастлив, находя тех, кто откупался, лишь бы не иметь с ним дела.
Аркадий Яничев, кроме прозвища «отморозок», имел еще одно: Алоизий Могарыч и был далеко не беден, но всегда прикидывался таким. Прятал деньги у знакомых, в разных местах. Семья у него была большая. Не считая жены, которая не выдержав, свела счеты с жизнью, у него еще было трое детей, которых он постоянно шантажировал, вымогая деньги. Иногда судился с ними. И все равно заставлял платить. В первую очередь, потому что торговал на рынке ненужными вещами, а еще благодаря подвешенному языку и красноречию и повадками Иуды.
– Привет! Как дела? – спросил Сергей Афанасьевич.
– Нормально, вот заходил в библиотеку, так там посмотрел, какие сборники стихов выпускают, как их, поэты. Это что-то! Вот расколю одного такого, есть на примете: сборник моих откликов на этих поэтов издаст.
– Что в этот раз? Статьи или пародии? – поинтересовался Сергей Афанасьевич.
– Какая разница? Главное – пусть не пишут!
– Все равно будут писать, - усмехнулся Сергей Афанасьевич.
– Знаю. И именно потому я и занят, слава Богу!
– И многих запугал еще? Откупаются?
– Мало. На жизнь, как видишь, не хватает. Еле перебиваюсь. Да тут еще, взял у одного, компьютер, так он, наглец, еще и просит время от времени письма отсылать! Делать мне нечего, даром ему посылать! Но ничего – пару месяцев пусть подсобирает деньги – тогда и книгу мою выпустит. В общем, - Аркадий спохватился, - такие дела, а что, дело есть?
– Есть.
– Поэт? – заулыбался Яничев.
– Неважно. Может, и запугаешь, - Сергей Афанасьевич засмеялся.
– Кто это? – масляно блеснули глазки Яничева.
– Так, писака один, компилятор.
– Ага, – кивнул головой Яничев, – будет плагиатором.
– Ну, тебе лучше знать, – засмеялся Сергей Афанасьевич.
– А что надо? А что он издал и где взять?
– Я тебе дам. Но лучше будет, тебе с ним познакомиться. Все и выяснишь, как ты умеешь. Думаю, что он тебя не знает.
– Кто это? – нетерпеливо повторил Яничев.
– Да появился откуда–то такой: Иванчук. Не слыхал, кстати?
– Нет, – уверенно ответил Аркадий Яничев, – такого не знаю. А где его найти?
– Я тебе потом все скажу, – ответил Сергей Афанасьевич, – статью пристрою. Гонорар получишь.
– От газеты? И все?
– Ну, – усмехнулся Сергей Афанасьевич, – десятку дам. На, – с этими словами и с самым, серьезным, на какое был способен, лицом, вытащил из кармана десятку и передал Аркадию Яничеву. Тот схватил ее и…, Сергей Афанасьевич удивился. Ему показалось, что десятка испарилась из рук Яничева.
– Да, – сказал Аркадий, – у меня тоже удача: – нашел в городе место, где ксерокопия стоит не двенадцать копеек, а десять!
– Это серьезное дело, – улыбнулся Сергей Афанасьевич, – экономия.
– А что, даром деньги отдавать?
– Правильно, – ответил Сергей Афанасьевич, – так вот, что: я на днях сюда тебе книгу принесу. Только учти: надо быстро.
– Как принесешь, так к утру сделаю. Но ты говорил, с ним познакомиться.
– Да я тебе все потом расскажу, – досадливо махнул рукой Сергей Афанасьевич, стараясь быстрее окончить разговор, – статейка тоже не сразу пойдет. Но нужна срочно.
– Договорились. Так ты когда будешь?
– Я же сказал: на днях.
– Ну, как придешь, так придешь. Я всегда тут.
– Ну, давай, – Сергей Афанасьевич повернулся и стараясь поскорее, тем же порядком: сквозь толпу в центре и мимо рыбного ряда, выбрался с рынка.
Придя домой, он первым делом позвонил Сухотину.
– Борис? Да, я. Только что договорился с Яничевым. Все нормально. Нет, пока не знаю. Марго должна сегодня кое–что узнать. Статья готова. Хорошо. Наберу сам, чтоб поменьше были в курсе. Да, как Марго придет, позвоню. Сам решишь. Да, да. Пока.
Сергей Афанасьевич положил трубку телефона. Все складывалось хорошо. Жаль, что поездка через три дня. «Да, – подумал он о Сухотине, – умеет, сука, устраиваться! Ему, что при коммунистах, что против, все равно. И те, и те своим считают. Да какие это новые люди? Все его же друзья, еще с комсомола, а потом – по партии. Все свои. Но ведь что, сумел же, сука, влезть в доверие! И, главное, с чем? Ни с чем! С испачканной бумагой! Да, в то время, когда я думал о литературе, он уже хорошо знал, что главное – вовремя предать, заложить и оболгать!»
Сергей Афанасьевич помотал головой, пытаясь отогнать эти мысли, прошел на кухню и стал готовить себе кофе. Уже сидя за столом, на своем любимом месте, и отхлебнув глоток, он внезапно подумал: «Вот бы мне его удачно заложить! Но вот что интересно: кому? Его же друзьям? Врагам? Да у него все враги, только сил ни у кого нет! Да, хочешь, не хочешь, а зауважаешь», – подвел он итог своим мыслям и допил кофе.
Подобные мысли посещали его постоянно, по одной причине: он завидовал Сухотину. Завидовал его карьере, его беспринципности, проще сказать: всему. Этому способствовала его жена – Мария, которая только и делала, что постоянно указывала на его слабохарактерность или еще резче: на трусость, не дающую поступать так, как Борис Борисович.
Но Сергей Афанасьевич, также, хорошо знал, что тот, кого ставили ему в пример – и есть самый отчаянный трус, и как все трусы, готовый на все, лишь бы не посягали на то, чего он достиг. Как и всякий трус, он чужими руками убирал талантливых людей, организуя их травлю, оттого и боялся многолюдных собраний, особенно, когда эти собрания сопровождались возлияниями, а проще говоря – выпивкой.
Он ухрдил с таких собраний еще до того, как кто–то собирался ему что–то высказать, приводил с собой «верных людей», иначе говоря: охрану.
Сказав очередную гадость – он немедленно исчезал, прятался в своем кабинете, и посетителю приходилось иметь дело с мордоворотом–секретарем. Заводил связи с уголовным миром, благо, представители его были респектабельны и, занимались еще и бизнесом.
Но обо всем этом не расскажешь. Это был стиль жизни, приносящий успех, деньги, славу. Правда, со славой дело было плохо, – мысленно оговорился Сергей Афанасьевич и усмехнулся. На страницах газет и по телевизору говорили о нем. Но реально, тот, кто хоть раз с ним встречался или, не дай Бог, начинал читать его книги, тоже «прославлял» его, но слава эта кардинально отличалась от газетной.
Потому и жил Сухотин, только в созданной им самим славе, впрочем, большее его не интересовало. Когда–то он вычитал фразу: «После нас хоть потоп» и сделал ее своим девизом, смыслом и работы, и того, что он называл своим творчеством. В этой фразе он нашел, что предательство, это не предательство, а естественное желание занять какие–либо новые места.
Уничтожение всех, кто мог представлять для его благополучия опасность – естественное положение: не можешь быть как я, не лезь!
Уничтожение, да только ли Эльзы? А что такого случилось? Мало ли – плохие стихи и инсульт. Да, не подкопаться, да и кто посмеет?
В общем, Сухотин вдруг ясно представился тем же Яничевым. Разница только в том, что Сухотин имеет все, а Яничев вынужден быть «отморозком». А ведь, по сути – «отморозки» оба, только один внешне более удачливый.
«Интересно, – подумал Сергей Афанасьевич, – На разных полюсах жизни, а суть одна. Они могли бы поменяться местами – и ничего не изменилось бы. Просто одному повезло, а другому – нет. Но оба делают одно дело!»
Щелкнул замок входной двери. «Марго», – подумал Сергей Афанасьевич.
– Ну, что? – встретил ее вопросом.
– Сделай кофе, устала, – ответила Мария, – эти старики никак не отпускали. Милые люди. – Что–то узнала?
– Немного, – ответила Мария, – но есть.
– Ну, что именно? – подавая ей чашку кофе, спросил Сергей Афанасьевич и тоже опустился на стул.
– Понимаешь, здесь многое будет зависеть от того, что сами старики узнают. Но я же не могу давать им задание? Узнала я, пока только, что этот Иванчук работал над своим романом несколько лет, причем, больше в Москве, где собирал данные и, в конце концов, эти данные и привели его к версиям, которые расшифровывают Евангелия.
– Так и расшифровывают? Милая моя, этих расшифровщиков – пруд пруди! – усмехнулся Сергей Афанасьевич.
– Да погоди ты! Я просто выразилась так, как твой друг Сухотин говорит. Я другое имела в виду. Этот Иванчук предложил реальное объяснение многим фактам и, на этом и построил книгу. Да, так и сказали мне.
– Как это, реальное? Мало ли что можно выдумать, – сказал Сергей Афанасьевич, – что именно он выдумал?
– Да говорю тебе: ничего он не выдумал; он собрал данные по тому времени, по той жизни и, опираясь на все это и написал, как могло было быть. Или, скорее – должно было быть.
– Ну, это версия!
– Я и говорила, что версия, что забыл? – Мария повысила голос, – Но вот старики мои уверяют, что эта версия очень уж смахивает на правду, так убедительно изложена!
– А они читали? А не может быть так, что они только версию Иванчука читали, а о других не знают? Там, поди, тоже убедительно пишут.
– Слушай, мои старики за жизнь столько прочитали, что и тебе, и мне, столько книг даже и не приснится! Им есть с чем сравнивать, не беспокойся. Они никогда впустую не скажут. Он им давал то ли все, то ли большие куски.
Помолчали. «Да, – подумал Сергей Афанасьевич, – Вальке цены нет! Как она сразу почувствовала опасность! Право, жаль этого Иванчука. Впрочем, – оборвал сам себя Сергей Афанасьевич, – на черта он мне? Что от него толку»? – Вслух он сказал:
– Да, неплохо, – и вдруг добавил, – это не хило будет для Сухотина.
– Ты в своем уме? – удивленно спросила Мария, – ты–то куда без Сухотина? Кому ты нужен будешь?
– Я журналист. Такие везде нужны.
– Да с тобой никто говорить не будет, – зло засмеялась Мария, – тебе все припомнят, что делал по приказу. И Зину Бершадскую, что травил, а она вон, в Америке – мировая знаменитость. Куда вам всем!
– Надо было не уезжать. Я что ли, ее гнал?
– Оттого и уехала, чтоб не случилось так, как с Эльзой, – невозмутимо ответила Мария.
Сергей Афанасьевич махнул рукой – что вспоминать.
– Расскажи лучше, что еще говорили? Что за книга вторая? – спросил он.
– По второй книге старики ничего не знают, они все этой восхищаются. Когда я спросила про вторую, то ответили, что уверены, что она еще лучше первой. Ну что с них возьмешь. Не настаивать же! Сказала только, что мне вот, интересно и все такое.
– А познакомить не просила?
– Спрашивала. Сказали, что постараются, но, что Иванчук сильно занят выпуском и редко стал бывать у них. После выпуска обещал навестить.
– Так, поди, поздновато будет, – засмеялся неизвестно чему Сергей Афанасьевич.
– Да, я тоже так думаю. Хотя – видно будет, – ответила Мария.
– Да, где выпускает, не сказали?
– Не знают. Да и зачем им было бы знать? А сам не проговорился, – вздохнула Мария.
Опять в кухне наступило молчание. Наконец, Сергей Афанасьевич сказал:
– Ну что? Все? Звонить Борису?
– Погоди, я еще не отдохнула. Успеется. Налей еще кофе, – ответила Мария, задумчиво и оттого рассеянно.
Сергей Афанасьевич чуть подогрел чайник и сделал кофе.
– А! Знаешь, – сказал он, – я сегодня Яничева видел, – поговорили. И вот, уже придя, домой, я вдруг сообразил, что Яничев и Борис очень похожи. И если их поменять местами – ничего не изменилось бы!
– Да, – отозвалась Мария, – но Борис хотя и подлец, но не откровенный дурак, а Яничев – «отморозок», – вот и вся разница. Борис умеет жить, а этот – злобный хорек!
– Борис такой же, – усмехнулся Сергей Афанасьевич, – как ты сказала? «Злобный хорек»? Метко. Так оно и есть.
– Перестань, – вздохнула Мария, – ты прекрасно знаешь, что тебя ждет без Бориса.
Сергей Афанасьевич пожал плечами: уже говорили об этом и, действительно, лучше не думать, если такое случится.
– Ну, ладно, – сказал он, – что, звоним?
– Набери.
Сергей Афанасьевич набрал номер Сухотина.
– Алло! Борис? Да. Мария дома. Да, даю, – он передал трубку Марии. Та коротко повторила то, что только что говорила Сергею Афанасьевичу об Иванчуке. Выслушала, с кислым видом, что ей говорил Борис Борисович, и передала трубку мужу.
– Сергей, – услышал он, – статью пусть готовит твой Аркадий.
– Ему надо книжку, хоть ту дать, что у тебя.
– А, ну ладно, зайдешь, возьмешь.
– Завтра утром?
– Давай. Но рано, до десяти. Потом я занят.
– В девять я у тебя, – в ответ послышались сигналы отбоя. Сергей Афанасьевич повесил трубку. «Ишь, заволновался…», – отметил он.
Посидели еще немного на кухне. Ужинать обоим не хотелось.
– Интересно, – вдруг сказала Мария, – а что там мог написать Иванчук?
Сергей Афанасьевич не ответил, лишь демонстративно пожал плечами. Мария внимательно поглядела на него, поколебалась, но все–таки сказала не то, что думала, а другое:
– А, может, действительно хороший роман?
– Откуда мне знать, – недовольно ответил Сергей Афанасьевич, – да и вообще: при чем тут хороший или плохой?
– Вот и мне все время в голову приходит, что роман Иванчука, вроде, как и ни при чем.
– Правильно! – ответил Сергей Афанасьевич, чуть помолчал и продолжил: – дело в Иванчуке, причем, даже и не в нем самом, а в том, что нет–нет, а появляются подобные ему.
– Хорошо, что появляются! – вдруг сказала Мария.
Сергей Афанасьевич сделал вид, что не расслышал ее реплику, и продолжил:
– Мало ли их было? И что? Где они? – спросил он и сам ответил: – Везде, по всему миру. Но не тут. И не может их тут быть, место занято Сухотиным. И он его не уступит!
Мария пожала плечами и налила еще кофе, себе и Сергею Афанасьевичу.
– Спасибо, – поблагодарил тот, – да, так вот, именно в том, что для Сухотина все враги, поскольку метят на его место, он и не может пропустить нового писателя.
– А старые? – поинтересовалась Мария.
– Старые приручены! – засмеялся Сергей Афанасьевич, – они все, как один, ненавидят как Бориса, так и друг друга, но ожидают своего часа в очереди, а потому, именно, и не опасны для Бориса. Тем более, что все давным–давно известны друг другу и все знают, чего друг от друга можно ожидать.
– А при чем тут Иванчук? – все–таки поинтересовалась Мария.
– Ну, ты даешь! – засмеялся Сергей Афанасьевич, – да я уже, наверное, битый час тебе толкую, что именно новый человек не только для Бориса, а для всей его «очереди» представляет опасность! Хотя бы потому, что каждый думает, что он может стать внеочередником. А тот, кто его пропустит вперед, будет чувствовать себя вечным неудачником, который всегда остается на бобах!
Мария покачала головой, непонятно, что имея в виду. Сергей Афанасьевич отпил кофе и продолжил:
– Вот потому и любой, кто не принимает правила, то есть, не становится в конец очереди, всегда будет врагом. Это, как в ЖЭКе, когда кто–то прется вне очереди, все объединяются против такого нахала.
– Все равно проходят! То ли друг начальника, то ли справку только, то ли просто нахалом всех растолкает! – засмеялась Мария.
– Вот–вот! Наконец–то поняла, – засмеялся и Сергей Афанасьевич, – тут то же самое! Вот и боятся, что новый пройдет раньше. И, больше всех и должен бояться Борис. А знаешь, почему?
– Почему?
– Да потому что, заново эту очередь уже не займешь! Не тут–то было! Из этой очереди можно уйти только навсегда. Вот и подумай, куда Борис пойдет? Разве что из милости, его в какой газетке пристроят. И это после того, что он Бог знает, сколько лет этой же очередью управляет!
Мария опять покачала головой, но ничего не сказала. Сергей Афанасьевич продолжил:
– Посуди сама: кто же добровольно уйдет в отставку? Что тогда останется? Груда книг? Да книги ли это? – опять спросил Сергей Афанасьевич и вновь сам ответил: – Нет, это не книги, это – продукция. Никчемная, казалось бы, но тут есть одно «но»…
– Какое «но»? – спросила Мария, понимая, что именно этот вопрос хочет от нее услышать Сергей Афанасьевич.
– Я тебе скажу, – заулыбался тот, – это есть то, что можно назвать «продукт жизнедеятельности». И этим, он, Борис, и отличается от всех. У него этого продукта – навалом! Что и как – никто не обращает внимания, незачем. Так, как же он будет держать подле себя или даже на расстоянии, человека, который ему опасен самим своим существованием? И если этого не понимает «очередь», то это прекрасно понимает Сухотин, потому что управляет этой «очередью». Они ему не опасны, именно потому, что стали в очередь!
– Да, интересно говоришь, – задумчиво сказала Мария, – раньше я как–то об этом не задумывалась, а теперь многое понятно становится. А почему ты, мне раньше это не говорил? – поинтересовалась она.
– Это все так очевидно, что мне в голову не приходило, что ты как–то иначе все можешь понимать, – ответил Сергей Афанасьевич, немного растерянно.
– Действительно, – согласно кивнула головой Мария, – иначе и не может быть. Странно, что я, как–то об этом не думала.
– Ну, ничего странного, – снисходительно махнул рукой Сергей Афанасьевич, – все думают иначе и все сталкиваются с этим. Вот, а теперь Иванчук.
– Но он, вроде, и не касается твоей «очереди»?
– Тем хуже для него, – засмеялся Сергей Афанасьевич, – тем хуже, – повторил он, – потому и привлек к себе такое внимание, что теперь ему так или иначе, но не поздоровится! Видишь ли, для того очередь и существует, чтоб быть подконтрольной. И потому – никто там абсолютно не опасен. А неизвестный страшит – кто? А главное – кто за ним стоит? Связи? Роман? И то, и другое опасно!
– Да, ты хорошо объяснил. Теперь понятно, отчего Валька так заволновалась.
– Естественно. Именно поэтому. Кто–кто, а она хорошо понимает, что стоит Сухотину уйти и просто писать свои романы, то это – все! Лучше уж ему, как Яничеву, этому Алоизию Могарычу, старьем поторговывать. А ей куда деваться?
– Ну, Валька найдет, куда деться! – засмеялась Мария.
– Найдет, конечно. Но пока, ей что, сознательно лишать себя всего? Нет, Валя не такая. Вот почему и сразу поняла. А Борис? Он – бык. Дашь ему задание – пойдет напролом. Не дашь, будет крушить все вокруг, только бы быть при месте и деньгах. Так лучше управлять им, больше выгоды. Вот Валя и управляет.
– Спелись они, это верно, – усмехнулась Мария.
– Да уж, – согласно кивнул головой Сергей Афанасьевич, но это и хорошо. Без нее Борис просто травил бы всех подряд, так, на всякий случай. Так он себе карьеру и делал, между прочим. И «очередь». Но теперь надо именно следить за порядком. Вот Валя и помогает ему это делать. И, как видишь, получается.
– Не знаю, хорошо это или плохо, – задумчиво произнесла Мария, – понимаю, с твоих слов, что плохо, по крайней мере, Иванчуку будет и его роману.
– А, ерунда! – махнул рукой Сергей Афанасьевич, – хороший роман, так сам уедет с ним! В люди выйдет! А тут, что ему нужно? Не хочет ехать, значит, сам не верит, что написал что–то хорошее.
– А может он не думает уезжать, даже ради успеха?
– Вот это–то и самое главное! – хмыкнул Сергей Афанасьевич, – хороший роман и писатель не хочет уезжать! Так у нас никогда не было! Это–то и насторожило, сперва Вальку, а потом и Бориса. И прямо скажу – верно насторожило! Ты понимаешь, чем это может пахнуть для Бориса?
– Теперь понимаю.
– Вот и хорошо, – усмехнулся Сергей Афанасьевич.
– А что будет, если не сломают? – вдруг поинтересовалась Мария.
– Так не бывало! А если и будет, то скажу честно, об этом лучше не думать! Хватит! – раздражился Сергей Афанасьевич. Он встал из–за стола, – Пойду, поработаю.
Когда он вышел, Мария еще с минуту посидела, о чем–то напряженно думая, потом вздохнула, встала и принялась собирать со стола посуду.
Поздно вечером, Мария, убедившись, что Сергей Афанасьевич крепко спит, но, еще заранее предупредив его, что ей нужно просмотреть материал по работе, достала из сумки несколько листов бумаги, исписанные весьма корявым почерком. Эти листки ей дали родственники, заставив поклясться, что никому она их не передаст. Это был черновик одной из глав романа Иванчука. Мария, усевшись за стол, лицом к дверям, придвинула к себе первый листик. «Раббан Гамалиил встретил Савла..», – прочитала она, уселась поудобнее и принялась читать, уже не отрываясь:
Раббан Гамалиил встретил Савла, сидя в высоком кресле. Как обычно, тот занял место напротив равви, на низкой скамейке. Остальных учеников Гамалиил не призвал. Он желал поговорить только с Савлом.
– Как здоровье твоей прекрасной Эсфирь? – спросил Гамалиил.
– Равви! Она слаба, но мы не теряем надежд. Все во власти Бога! – вздохнул Савл, но в голосе его звучала безысходность.
– Верь Савл! – Гамалиил говорил убежденно, – Все в руках того, кто вершит судьбами мира и нашими, как малой его частью. Знаешь ли ты, что человек, даже не понимая или не чувствуя в себе простой склонности делать то или другое, должен, – Гамалиил поднял руку, указывая на значимость того, что говорил: – заметь: должен принуждать себя к тому прямым обетом. А все потому, что обеты – суть вместилища святости, – так сказал раввин Акиба и я не могу не поддержать эти слова.
– Равви, я принесу обет!
Гамалиил понимал, что Савл готов отдать жизнь ради жизни Эсфирь. «Как странно переплетаются судьбы и мысли, – подумал он, – что я ему скажу? Уповать на Бога? Да, я скажу это. Но это я говорю всегда, а Савл, примеривая мои слова к состоянию своей жены, Эсфирь, может и уже не так глубоко воспринимать их, как воспринимал бы, не отягощенный несчастьем. Но что я могу ему еще сказать? Как еще более усилить его веру?» Вслух он сказал, нарочито медленно, чтобы Савл ценил значимость сказанного:
– Не спеши с решением, Савл. Не простое дело – дать обет. Обет должен быть из сердца, – Гамалиил сделал паузу, – из духа твоего. Иначе сказать: из боевого поля, где страстные и искренние желания бывает, и сталкиваются с заповедями.
Разговор происходил ранним утром. Гамалиил ночью только вернулся из Иерусалима, где ему пришлось участвовать в допросе синедрионом нескольких последователей, умерщвленного не так давно, некоего Пелони. Допрос проходил нервно, многие требовали сурового наказания. Тем не менее, Гамалиил, в своем выступлении, категорически отказался от попыток других членов синедриона подвергнуть арестованных большему наказанию, чем бичевание.
Однако, бичевание плетьми – сорок ударов без одного, которые были получены арестованными, но от которых они только приходили в еще большее воодушевление, граничащее с ликованием, смутили Гамалиила. Ему стало казаться, что он в своей речи многое не предусмотрел, поскольку арестованные не только не раскаялись, даже в малой степени, а, наоборот, своим поведением, словно как бы убеждали всех в слабости синедриона.
Вот потому Гамалиил и призвал своего лучшего, и любимого ученика – Савла. Савл, по совету Гамалиила, должен был в скором времени стать членом синедриона и поэтому–то Гамалиил и хотел узнать, верно ли он говорил, вернее, понять каково отношение Савла к его словам. Гамалиил вновь и вновь вспоминал свою речь, вспоминал мысли, что им обуревали в то время, когда он ее произносил и хотел понять – в чем кроется неуверенность.
Все это он, не скрывая, поведал своему ученику, причем, передал свою речь слово в слово. Гамалиил сказал так:
– Говоря об обете, я сказал: «не спеши». Обет, который идет во благо – не требует объяснений. Но объяснений для того только, кто дал обет. Кто же видит лишь внешнюю часть – исполнение обета, может мучиться от мысли, что обет, направленный на благо одному, может нести несчастие другим. Потому и необходимо хорошо подумать. Вот, послушай, что произошло в Иерусалиме, что меня самого ввергло в сомнения. Тебе, как будущему члену синедриона я могу поведать эти сомнения.
Гамалиил помолчал, собираясь с мыслями, и перед его взором открылась картина, участником которой он был.
– Среди люда зреет какое–то брожение, – начал он, – недавно один из направителей, вернее скажу – основатель этого движения, был казнен. Но, знаешь, Савл, вместо затухания брожения, оно, наоборот, стало еще более заметно, причем, странности начались довольно скоро – последователи казненного, не только не забыли о нем, но и число их стало увеличиваться! Не знаю всего, но поползли слухи о чудесах, сотворенных тем, кого нет в живых. Но это было бы еще ничего – слухи сами по себе неопасны, если за ними не стоят те, кто эти слухи освящает. И вот, некоторые люди стали уже открыто собираться в притворе Соломоновом. Мало того, они уже не шепотом, а громко стали говорить о чудесах, совершаемых на их глазах. Некоторые из этих людей называют себя апостолами, не скрывают, что были учениками казненного.
И вот, их в первый раз потребовали в синедрион. Апостолы были арестованы вечером начальником храма и получив предостережение, что если будут продолжать смущать народ, их подвергнут наказанию, все–же были отпущены. Но и тут не обошлось без действий, достойных удивления. Апостолы тогда же открыто заявили, что закон высшего долга вынуждает их пренебречь этими угрозами.
Тогда их вновь арестовали. И в ответ на напоминание о полученном предупреждении, один из них, именем Петр, ответил, что когда их обязанность к человеку сталкивается с обязанностью к Богу, то они должны повиноваться Богу.
Конечно, присутствующие были возмущены дерзкими словами. Мне же слова этого Петра, показались жестом отчаяния, попыткой, пусть и дорогой ценой, но сохранить в себе веру в свои идеалы. И я задался вопросом: кто знает, к чему придет их вера? И тогда я сказал так: «Оставьте этих людей в покое: насколько мы можем видеть, они лишь жертвы безвредного заблуждения. В их деятельности нет ничего мятежного, в их учении нет ничего опасного. Но если бы и было что–нибудь такое, нам нечего бояться их и нет надобности принимать насильственные меры предосторожности. Фанатизм и обман живут недолго, когда даже они поддерживаются народным возмущением. Но во взглядах этих людей, быть может, заключается что–нибудь больше того, чем, кажется теперь. Быть может, некоторый зародыш истины, некоторый луч откровения возбуждает в них своеобразный энтузиазм, и бороться против этого быть может означает бороться против Бога», – так я сказал и вот, теперь, тебе, как члену синедриона, надлежит сказать мне, что бы ты мог вынести для будущей деятельности. Да, – вспомнил Гамалиил, – забыл тебе сказать, что при моих словах были и очень недовольные возмущением спокойствия. Это: Анна, Каифа, Иоханан, Бел–Заккай, Александр. Да что говорить, были камиты, фабии, кантеры и беотусимы, все те, кто не так давно уже пресекали деятельность равви этих апостолов. Однако, мое мнение возобладало, и узники получили только наказание бичеванием.
Тем не менее, – тяжело вздохнул Гамалиил, – меня смутило, что они не казалось, а действительно, были очень довольны, что на их долю выпали мучения. У меня закралась мысль: может, они приняли обет – умереть в мучениях? Может, они приняли обет – свергнуть синедрион и поднять мятеж против власти римского императора? Каково твое мнение, Савл?
– Равви, – сказал Савл, – в твоих словах бездна мудрости. Верно и то, что огонь неразумного фанатизма должен погаснуть, когда на него не обращают внимания и, напротив, вспыхивает с новой яростью от преждевременного противодействия.
Гамалиил вздохнул. Слова Савла не успокоили его, наоборот, еще более усилили сомнения в верности собственных слов и действий. «Да, действительно, можно еще подождать», – подумал Гамалиил. Словно угадав его мысли, Савл продолжил:
– Бесполезный раздор между синедрионом и народом нельзя допускать… – Савл вдруг замолчал и Гамалиил был вынужден вопросительно глянуть на него. Савл продолжил: – но то, что синедрион приказал даже казнить их равви, не остановило их, это о многом говорит.
– Да, но небольшая кучка фанатиков, – задумчиво сказал Гамалиил, – долго еще должна плодить себе подобных, перед тем, как представлять собой угрозу вере и власти.
– Равви, – вдруг смущенно сказал Савл, – я подумал вдруг об Эсфирь и этих фанатиках.
– Что, по–твоему, может иметь общего тут? – удивился Гамалиил.
– В то время, когда Эсфирь только иногда чувствовала недомогание, все, и, в первую очередь она сама, думали, что все быстро пройдет. Когда же она стала слабеть, я опомнился и стал молить Бога, о ее выздоровлении. Но мало, я знаю, что делаю мало. Сердце у меня кровью обливается, поскольку не знаю больше ни одного правила, которого я бы не исполнил. Но она слабеет. Недостоин я ее, поскольку скудны мои молитвы. Но, может быть, если б только обнаружилось ее недомогание, я бы немедленно вознес молитвы Богу, все было бы иначе?
– Я понял тебя, – Гамалиил воздохнул, – как странно переплетаются судьба одного человека и судьба масс!
Где–то далеко, за каменной оградой, внутри которой располагались Гамалиил и Савл, раздалось блеяние овцы. Ей ответила другая, третья. И вдруг, вновь наступила тишина.
– Равви, – решился Савл, – позволь мне еще сказать, что думаю.
– Говори, – наклонил голову Гамалиил.
– Время еще есть, – начал Савл, – тем более, что синедрион вынес предупреждение. И Эсфирь взывает к Богу. Все не ясно. И вот, – Савл сделал паузу и, словно без оглядки бросаясь в водоем, произнес, – я даю обет, что если не прекратится подрыв веры, я уничтожу их, как угодное Богу дело, во имя искупления грехов своих, что тяжким грузом, огромной скалой, лежат на пути исцеления Эсфирь.
Наступило долгое молчание. Наконец Гамалиил прервал его:
- Ступай, - коротко произнес он и добавил, - ты принял решение. Завтра мы отправляемся в Иерусалим.
Направляясь, домой, Савл продолжал думать о том, о чем рассказывал его равви. Умение продолжать мыслить, даже занимаясь каким-либо делом, пришло к нему, когда он работал в мастерской своего отца. И хотя, изучение ремесел было обязанностью, для Савла это было время, которое он проводил с редким удовольствием. Плетение веревок и делание из них палаток, явились для Савла той удивительной школой, которая научила его вдумываться в суть тех, либо иных явлений. Этому способствовало и то, что те, кто работали с ним рядом, были самые простые люди. И, именно у них Савл смог убедиться, какие глубокие мысли волнуют этих людей. Он научился не обращать никакого внимания на форму изложения этих мыслей, зато, часто поражался их удивительной глубине, образности, точности сравнений. Он сумел разглядеть в своих собеседниках детскую непосредственность восприятия, радость жизни, тягу к пониманию того, что происходит вокруг.
Сам же Савл, даже с некоторым неудовольствием прекращал свою работу, и когда ему уже не нужно было каждый день плести нескончаемые веревки, часто и с грустью вспоминал то время.
Вот и сейчас он думал о том, что кучка фанатиков, поскольку стараниями Гамалиила получила свободу, скорее всего, использует бичевание, как страдание за веру. Бог, конечно, не потерпит такого. Но то, что Гамалиил помешал расправиться с ними другим членам синедриона, как раз и есть великое знамение!
Бог не допустил никого, а возложил эту миссию на него, Савла!
Савл остановился на перекрестке улиц и принялся молиться, вознося свои молитвы к Богу, прося сжалиться над его любимой. Эсфирь, кроткая, ласковая, угасающая с каждым днем, стояла перед мысленным взором Савла. Он просил Бога отнять его, Савла, жизнь, но позволить жить Эсфирь.